— Почему же не ответил сразу?
— Я хотел сказать другое, — он замялся. — Не знаю, как ведут себя другие парни, но наш джигит, если влюбится, наделает ради своей возлюбленной таких глупостей, что потом бывает стыдно всю жизнь… Для девушки это похоже на испытание. Если за внешней грубостью девушка увидит настоящее, быть им навеки вместе.
— Какая-то мудреная философия.
— Зря насмехаешься.
— Не надо сердиться.
— Я не сержусь.
Какое это счастье — быть любимой! Хочется взлететь и кружить, кружить по небу. Ну почему, когда человек счастлив, у него, хотя бы на миг, не вырастают крылья?
Летом, когда я впервые увидела наш кишлак, он показался мне совсем невзрачным. Сейчас в нем пока мало что изменилось — появились баня да новый магазин. Изменилась я, сроднилась с людьми, окрепла…
Пусть же в эти пески придет электричество, газ, атомная энергия. Пусть водопровод придет к чабану, пусть пар отопляет его жилье. Пусть появятся здесь холодильники, пусть свежий запах овощей поднимается над кишлаком. Пусть дети здешних людей добывают мировые рекорды.
Всю дорогу, пока Толеу с жаром о чем-то разглагольствовал, я была занята своими думами. Из его речи я поняла только то, что сегодня в клубе будет молодежный вечер, посвященный наступающему Новому году, и что это — инициатива нового управляющего.
31 декабря. Да, новый управляющий, мне кажется, берет быка за рога. Он дошел до областных организаций, но добыл движок. Электропроводку все же не успели сделать, поэтому к Новому году будет освещен только клуб.
Действительно, вечером наш неказистый на вид клуб преобразился. Над ним развевается красное полотнище, и его резкие всплески слышны далеко вокруг. Кто-то обтянул красной материей большую пятиконечную звезду и внутрь вставил лампочку. Под звездой укреплены серп и молот.
У входа в клуб шумно толпились дети, подходили старики и, прикрывая ладонью глаза, смотрели на звезду, как на солнце.
Стук движка был так необычен для жизни кишлака, что во всех дворах залаяли собаки.
Когда мы с Толеу вошли в клуб, там уже играла радиола, толпились молодые мужчины и женщины, джигиты и девушки.
Я внимательно оглядела их наряды и удивилась — все были одеты по-современному, со вкусом.
Толеу тоже выглядит франтом: на нем черный костюм с узкими брюками без манжет, белоснежная сорочка, капроновый черный галстук, узконосые туфли. Ну прямо конферансье какой-нибудь концертной бригады!
Мы подошли к танцующим. Толеу вышел на середину и объявил:
— Сейчас будет вальс! Дамы сами приглашают того, кто им по сердцу!
Люди, видимо, стеснялись — музыка играла, а круг пустовал. Взгляд мой упал на Толеу, который стоял в противоположной стороне, чуть прислонившись к столбу. Я безошибочно угадала, что он сильно волнуется, хоть и не смотрит в мою сторону. Мне стало его жалко. И я твердыми шагами пересекла пустой круг и пригласила Толеу. Вы бы видели в этот миг лицо моего джигита! Мы долго кружились, и мне казалось, что нас несут крылья и над нами горят не электрические лампочки, а яркие звезды. До чего же хорош этот вальс с названием «Милая моя!» Какая мягкая, трепетная мелодия!
Когда мы закончили вальс, раздались громкие аплодисменты.
В двенадцать все сели за стол, который был накрыт в соседней комнате. Мужчины разлили вино. На всю мощь включили приемник. Бьют куранты. Мы встали и слушали глубокий взволнованный голос диктора:
— С Новым годом, с новым счастьем, дорогие друзья!
Мы поздравляем друг друга…
Здравствуй, Новый год! Исполнишь ли ты мои желания? Их много. Я хочу всем людям на земле — мира, стране моей — силы и славы, народу моему — большого счастья, а себе — настоящей любви!
ПОКА ХОЖУ ПО ЗЕМЛЕ
перевод М. Симашко
Было начало июня, и солнце щедро грело землю. Буйная трава покрывала степь. Бесконечная, бескрайняя, родная, она была похожа на невесту, нарядившуюся в невиданный бархат, любующуюся своей красотой. А когда появлялся степной нерасторопный ветер, степь начинала колыхаться вся, как море. Даже белые гребни волн чудились вдали. Словно тепло родного очага — это легкое дуновение…
Особенно податлив ветру высокий ковыль. Он будто длинное руно, ниспадающее с шеи двугорбого верблюда. Пригибаясь под ветром, ковыль и создает впечатление белых барашков на гребнях зеленых волн. А весь травостой настолько густ, что не видно ни одной прогалины. И лишь на обочине грунтовой дороги, истоптанной и изъезженной, появляется из-под травы красноватая рыхлая земля.
Мы стоим у самой мечети на высоком, господствующем над степью холме. Очень хочется подняться на минарет, чтобы оттуда посмотреть окрест. Но все лестницы, ведущие наверх, давно уже обвалились, а кирпичи растащены не известно кем и когда. Но даже в таком виде старая мечеть красива и величественна. Она построена очень давно и известна далеко за пределами нашего края. Из области уже приезжали комиссии, составляли планы реставрации. А пока что вся нижняя, доступная людям, часть мечети разорена и изуродована. Даже примыкающая к стене цинковая кровля искорежена и погнута, словно на ней проводился кокпар, конная игра. Грустно смотреть на эти заброшенные полуразвалившиеся стены, одиноко стоящие посреди бескрайней зеленой степи…
Вспомнилось, как когда-то наш аул разбил свои юрты возле самой мечети. Нам, мальчикам, казалось, что пустое здание разговаривает с небесами на каком-то таинственном, непонятном языке. Действительно, когда мы прикладывали ухо к жженому красному кирпичу, то слышали смутный гул и как будто чей-то говор. И тем громче и явственней был он, чем сильнее становился степной ветер. По вечерам было страшно проходить мимо темнеющих стен, а в лунные ночи нам чудились огоньки на верхушке минарета, там, где смутно сиял серебряный полумесяц…
Все понятно сейчас, да и мечеть стала меньше и обычней, словно бы ушла в землю. И все же жалко мне ее — ту, вспоминающуюся в снах далекого детства!
Я взобрался на крышу ветхой землянки, примыкающей к стене мечети. Подняв руки над головой, крикнул:
— Здравствуй, степь!..
— Здравствуй…
Будто это из-под земли отозвалось в развалинах. Каким-то расслабленным становлюсь я здесь. Не знаю, хорошо это или плохо, но сердце щемит непонятной сладкой грустью. Кажется, вот сейчас выйдет из-за стены мать, раскинет свои натруженные руки, бросится мне навстречу:
— Здравствуй, сын мой!..
О благословенная родина!..
Священная земля отцов, дедов и прадедов, где кочевали на приволье неисчислимые поколения моих предков!..
Святая святых… Дерево, в кроне которого приютилось гнездо моего детства… Колыбель рода моего, земля обетованная… Отчизна!..
Неисчислимые отары овец, буйные косяки стремительных аргамаков вспаивала ты век за веком для моего рода. Дремлющие холмы, многоводные озера, дремучие леса — все есть у тебя для человека!
Невозможно позабыть лебедей, трубящих вечную песню любви и верности в твоем небе. Неисчислимые стада сайгаков и серн, волки, лисы и зайцы, белая рыба в водоемах, парящие над родным урочищем орлы — все это тоже родина!
Слезы наворачиваются на глаза, и мне не стыдно их. Губы мои шепчут эти слова, и я понимаю, что только здесь имеют они, право на то, чтобы так восторженно повторять их. Когда такими словами грешат почем зря и где попало, они тускнеют.
Мне кажется, что только сейчас, в эту минуту, узнал я, как дорог мне родной край. И никакой радости нет выше радости возвращения сюда. «Родная долина красивее всех самых чудесных городов на свете!», «Простой воробей из родных степей красивее заморских лебедей!» Разве есть что-нибудь точнее и образнее народных пословиц!
Да, жесткий ковыль родины мягче и нежнее любого бархата. Не отрывая глаз и не мигая, ненасытно смотрю на свою степь… На восток от родного урочища сверкает тысячами извилин степная неторопливая речка со множеством рукавов и притоков. Плотной стеной стоит, волнуясь метелками, прибрежный камыш. А за ним зеркальное, богатое дичью и рыбой озеро, вдали еще несколько озер поменьше… На севере возвышается над степью священная скала Сункар-кия, что означает «Соколиный пик», сбоку примкнула к ней вершина пониже — Кос-буйрек — «Пара почек». Издали горы похожи на сидящего посреди степи старика аксакала, размышляющего о судьбах своего края… На юг — степь, изумрудная, нескончаемая…
Степь… Она почти ровная, если смотреть сверху. Когда стоишь внизу, картина совсем иная. До самого горизонта уходят невысокие гряды сопок, один на другой громоздятся барханы. Издали они похожи на караваны одногорбых верблюдов, на девичьи груди, на львиные гривы. Мало ли с чем сравнивают их. Далеко, там, где степь сливается с небом, колышется теплый обманчивый мираж. Сейчас все выпуклости земли уравнивает сплошная зелень, и только седые ковыли венчают верхушки холмов.
Девичьей нежности полно начало лета в степи. Кажется, что именно к твоему приезду приготовлена вся эта прелесть, что специально для тебя устлана невиданными коврами земля, что кто-то большой и добрый обрызгал волшебными духами травы, настоял воздух на терпких степных цветах… В той стороне, где заходит солнце, — гладкая, как стол, пустыня. Ее действительно тысячелетиями полировал ветер. Улы-такыр — «Великая равнина». Так и называют ее. На жесткой каменной земле не выживает трава, только колючки, да и те не везде. Когда-то там бродили неисчислимые стада диких куланов, но куланы уходят, если кто-нибудь хоть однажды пересечет их дорогу или напьется из их водоема. Теперь на Великом такыре можно встретить лишь диких кииков, красивых и грациозных…
Что еще можно увидеть?.. Ничего, кроме невиданной синевы купола над головой. Он такой зримый, осязаемый, что кажется, будто находишься в громадном, построенном кем-то здании. Не случайно мои предки еще совсем недавно боготворили природу…
Но где же в этом океане холм Кара-тобе? Его и не видно отсюда, а он ведь один такой на земле. Там, у подножья его, в укромном и защищенном от ветра месте должна стоять наша землянка. Та самая, где из года в год находила укрытие от непогоды наша семья. Тоскующим, умоляющим взглядом смотрю туда и ничего не вижу. Но я так отчетливо представляю себе каждый столбик, каждую тропинку к ней, что мне и не нужно видеть ее глазами.