Конечно, искры попадали и на открытое лицо и руки отца, но он не чувствовал их огненного прикосновения. Мне казалось, что они погибали, прикоснувшись к нему, и при этом шипели в злобном бессилии. А у отца все лицо было в черных отметинках огня, а руки испещрены ожогами.
Отцовские руки… Ладони его были похожи на мозолистые наросты на коленных чашках верблюда, — самым острым ножом трудно было срезать с них твердую накипь, образовавшуюся от горячего железа. Тыльная сторона руки была похожа на дубленую воловью шкуру, куда навсегда впаялись металлическая пыль и многолетний шлак. Сколько бы ни мыл отец руки с мылом, они оставались темными. Этот очугунившийся черный слой кожи невозможно было уничтожить, потому что он каждый раз нарастал заново. И все же перед едой отец подолгу мылся, словно надеясь на чудо…
Я пошел в мать — круглолицый, коренастый и курносый. А у отца было продолговатое лицо, густые усы и борода, нос горбом, глубоко сидящие глаза. Роста он был куда выше среднего, а при работе употреблял насыбай — мелко растертую табачную смесь, которую клал под язык. Что еще можно сказать о нем?..
Его хорошо помнят все наши соседи. Старики до сих пор рассказывают о выкованной им как-то шакче — сосуде для насыбая. Какой-то богач из наших мест предлагал ему за эту шакчу жирную кобылицу, но он не захотел меняться. Отец выковывал замечательные кетмени, волчьи и лисьи капканы с двусторонне зазубренными защелками, замки для конских пут — ксенов, треноги для очагов, совки, ножи, стригала, крючья для оглобель и многие другие вещи, необходимые в деревенском обиходе. У многих в округе до нынешнего времени можно увидеть железные поделки отца. Занимался он и медью — заклепывал самовары, ставил латки на чайники, тазы, ведра, чинил рукомойники, перетягивал треснувшую фаянсовую посуду. Такие мастера на все руки издревле жили на нашей земле…
И, как кругом на земле, именно в кузнице слышался настоящий человеческий смех, рассказывались всякие интересные истории, состязались остроумцы. Оно и понятно: где, кроме кузни, встретишь в ауле свежего человека? Я был тогда еще слишком мал, но кое-что запомнил…
Приехал как-то к отцу один человек из дальнего аула заделать пробоину на своем котле. Отец заклепал котел, незнакомец положил его в мешок, взвалил на верблюда и уехал. По дороге верблюд подскользнулся, упал, и котел развалился теперь уже на несколько кусков. И вот хозяин котла возвращается к отцу и говорит:
— Почтенный Игибай, случилась беда: в этом мешке осколки, а не целый казан. Теперь тебе полагается уже не ягненок, а целый баран!
И так складно получилось по-казахски, что присутствовавшие там люди буквально покатились со смеху. А отец за остроумие починил бедняку его казан бесплатно.
Как все казахские кузнецы, мой отец был и неплохим ювелиром. Состоятельные люди приглашали его к себе, чтобы он готовил украшения к свадьбам их дочерей. Он довольно искусно изготавливал неприхотливые золотые и серебряные запястья с родовым орнаментом и узорами, кольца, перстни, кованые серебряные пуговицы, застежки с драгоценными, а чаще полудрагоценными камнями, подвески для девичьих кос и головных уборов, дорогие седла и многое другое. Мне потом встречались на женщинах из наших краев отцовские украшения.
Много чего умел делать отец. Спинки для кроватей, инкрустированные серебром красивые двери, расписные национальные сундуки и комоды, телеги-линейки. Волей-неволей приходилось ему и столярничать, потому что не будешь ведь делать сундук из одних металлических украшений. И надо прямо сказать, что качество умельцев было в те годы куда лучше фабричного…
Очень хорошо помню, как впервые вошел в отцовскую кузницу. Была ночь, и казалось, что все внутри объято пожаром. Но когда я переступил порог, то ничего не увидел и стоял, вглядываясь в сизую тьму.
Вдруг раздался страшный удар железа о железо, вспыхнул огненный сноп, и на какое-то мгновение осветились могучая отцовская фигура и другая, поменьше, — с молотом в руках. И сразу снова наступила кромешная тьма. Потом опять удар, сноп огня и тьма. Я стоял, оглушенный, завороженный…
Сейчас, стоя на том самом месте, где находилась кузница, я сравнил ее с равномерно бьющимся сердцем всей нашей тогдашней округи. Еще не стерся опаленный огнем круглый след от кузницы. Наклонившись, я подобрал кусок старого шлака, положил в карман…
Уже став взрослым, я не раз расспрашивал мать о своем отце.
— Кузнец он был с прокопченной рожей! — говорила мать.
Но я знал, что отец мой был по-настоящему благородным человеком, смелым, веселым, добрым. Только благодаря честному труду заслужил он уважение всех людей в округе. Люди из нашего рода испокон веков были умелыми сапожниками, портными, плотниками, кузнецами.
Подхожу к одинокому кустику колючего тростника шенгеля и вспоминаю, что он и тогда рос возле отцовской кузницы. Ребятишки обдирали его ягоды еще в зеленом виде. Теперь никого нет вокруг, и на кустике с прошлого года остались присохшие ягоды. Я срываю три-четыре, кладу в рот. Оказывается, они такие же вкусные, какими были когда-то. Вспоминаю, что зернышки их любит степной страус — дрофа, которую у нас называют «дуадак». Старший брат легко ловил этих громадных птиц в пору созревания ягод шенгеля…
Черным шенгелем зарос весь берег соленого озера — сора. Нам он казался очень красивым растением, поскольку сверху донизу его опутывал вьюн, имеющий прелестные нежные цветы. У самого шенгеля бутоны напоминают медные колокольчики, в которых полным полно мелких зернистых спор. Стоит набежать ветерку, и колокольчики звенят серебряным звоном, словно подвески на девичьих косах. А если их положить на землю, они удивительно напоминают стадо отдыхающих овец. Мы обычно набирали их полные подолы и чувствовали себя хозяевами многотысячных отар.
От этого куста часть сора в направлении Сарыарки имеет вид перекисшего айрана или свежегашенной извести. Миллионы белых пупырышков плывут по воде, усеивают весь берег…
Иду по берегу озера. Еле видна заросшая жесткими травами тропинка. По ней гнал я домой напасшихся козлят, которых мне уже стали доверять с достижением шестилетнего возраста. Ловлю себя на том, что хочу увидеть на тропинке маленькие следы…
Тропинка выводит на большую равнину, где были наши покосы. По весне, как только подсыхала земля, мои старшие братья зажигали здесь прошлогодние травы. Прожорливое пламя мигом охватывало долину широкой беспощадной петлей, гул и треск шли по степи. Не успеешь оглянуться, и стена огня уже стоит перед глазами.
Когда я впервые увидел этот степной пожар, то застыл как вкопанный и не мог оторвать глаз. Что-то завораживающее было в огне. Но потом он затих, осталась лишь выгоревшая земля, по которой нет-нет да проносился черный вихрь. Вскоре сюда приливали вешние воды, потом они отступали, и на каких-нибудь три-четыре месяца вырастала новая трава — по пояс…
Я снова слышу металлическое позвякивание и свист: вж-жи-ик!.. вж-жи-ик! Старшие братья косят траву, пахнет чем-то необыкновенным, горький привкус остается на губах…
Выхожу к пресному озеру. Братья пригоняли сюда лошадей и верблюдов на водопой, женщины приводили коров. Вокруг все сплошь заросло колючкой… Зимой вырубали прорубь во льду, и животные пили прямо оттуда.
В те годы пруд казался мне страшно глубоким. Сейчас запруда осела и от него почти ничего не осталось. Он похож на рассохшуюся кадку, в которую уже много лет не наливали воды.
К зимовью возвращаюсь по другой тропинке. Она совершенно затерялась в густой траве, и если бы я когда-то не ходил по этой тропе, то и не увидел бы ее. Вот и белый такыр — ровный как стол. В лунные ночи мы играли здесь, забывая, что давно уже наступило время спать…
Брюки мои цепляются за кусты тамариска, которые тянутся до самого горизонта. А когда-то они были выше меня и казались деревьями. Даже и теперь многие из них выше моего роста, причудливо изогнутые ветки напоминают щупальцы невиданных зверей. Что уж говорить о впечатлениях малыша, когда он попадал в этот нескончаемый лес…
Осенью на тамариске появляются необычайно яркие малиново-красные цветы, похожие на кисточки от богатырских копий. Мы срывали их и прикрепляли к рубашкам. Кроме того мы использовали упругие крепкие лозы тамариска. Если их очистить от наростов и кожуры, они превращаются в великолепных верховых коней, на которых можно устраивать скачки или байгу по всему такыру. Для верховой езды также годились ветки тальника, росшего по берегам пруда. У каждого из нас было по пять-шесть таких скакунов, и я нещадно уничтожал цветные нитки, которыми вышивала сестра: для каждого тулпара хотелось иметь и уздечку соответственной «масти».
Тулпар — сказочный конь из преданий!.. Помимо уздечки, повода и подпруги для него необходимо иметь еще множество вещей. Из ниток дикой конопли, крепких, как воловьи жилы, сплеталась толстая гибкая плеть, делался аркан, не хватало только вооружения для самого батыра. Поскольку ножом нам запрещено было пользоваться, приходилось обходиться тем же тамариском. Объединенными усилиями выламывался толстый упругий сук и изготавливался лук. Тетивой служила утаенная от бабушки суровая нить, стрелами — чий, а наконечниками для них — надломленные бабушкины иглы.
Труднее всего было изготовить копье, без которого не обойтись настоящему батыру. Опять-таки выручал тамариск, но сколько усилий необходимо было потратить на то, чтобы выломать толстую — в руку — корневую ветку! Из тамариска были и палицы, которые волочились по земле за воином, совсем как настоящие.
Но самой настоящей роскошью для нас были сабли. Это теперь в каждом ауле вдоволь ящиков, старых бочек и многого другого, из чего можно выточить любое холодное оружие. А тогда ничего не было под рукой, кроме тамариска, который не поддавался обработке. Лишь один из нас мальчик Есирхан имел настоящую саблю, на изготовление которой пошла старая деталь от ковроткацкого станка…
И все-таки мы воевали, совершали подвиги, делали стремительные набеги на вражеские армии, осаждали крепости, которые представляли из себя норки сусликов, хомяков и прочих степных зверьков. Особенно интересно было охотиться на тушканчиков. Из своей норки он появляется в сумерках, оглядывается по сторонам и осторожно движется к такыру. Вот тогда и начинается погоня. С шумом и криком несемся мы за ним. Самого зверька не видно, но выдает его белый хвост, который так и мелькает в лунном свете. Иногда мы успеваем пустить в него стрелу или бросить копье, но я не помню случая, чтобы кому-то из нас удалось вернуться с добычей.