Подо мной был гнедой косматый пятилеток, который, видать, давно уже стал мерином. Ко всему он относился с хладнокровием истинного философа и тащить на себе тяжести считал своим предназначением. Это был крепкий рабочий конь с широкой спиной и жестким щетинистым хвостом. Старшеклассник ехал на вороной трехлетней кобылке, а ветфельдшер — на яловой кобылице саврасой масти. Оба моих спутника не отличались особым красноречием, умели только поддакивать.
Через две-три версты после переправы, степь засверкала, заискрилась всеми возможными цветами, словно старый бухарский ковер. Я хорошо помнил, что до озера, куда мы держим путь, сплошная, ровная, как стол, степь без единой лощинки. Ориентироваться в ней можно лишь по изредка попадающимся курганам. Там, где близка к поверхности грунтовая вода, растет низкорослый пырей, но часто встречаются и небольшие такыры с жиденьким травостоем по краям. Зато подальше, в глубь степи, трава становится гуще, сочнее и может кое-где укрыть всадника вместе с лошадью.
Когда мы въехали в настоящую степь, сразу пошел высокий метельчатый ковыль. Он хлестал по нашим ногам, по брюху лошадей, оставляя зеленые полосы. Его сменил сплошной пушистый ковер типчака, среди которого торчали толстые, словно верблюжья нога, стебли травы шырыш с высокими колосьями поверху. Невольно вспомнились слова древнего поэта, что здешний «ковыль высок и могуч, как дубрава, а степь необъятна, как народная слава».
Чего-чего только не растет среди типчака: островки степной таволги — дузгена с кривыми торчащими в разные стороны сучьями, гигантские лопухи, щетинистый курай, длинный жесткий илан. Бродячий степной вихрь налетит, дернет за косы колосистые травы, и они пойдут изумрудными волнами, совсем как в сказочном море. Бегут, бегут эти волны и где-то у самого горизонта разбиваются о сизо-голубые берега невысокого плоскогорья. Ярко, многоцветно горят в волнах полевые цветы. Все это дурманит красками, пьянит насыщенными горько-медовыми ароматами воздухом, заставляет забыть обо всем на свете.
Я еду впереди. Время от времени подзадориваю легкими шенкелями своего коня, иногда пускаю его вскачь. Как молодого лебедя, тянет меня поскорее увидеть гладь родного озера на нашем джайляу. И вот уже ветерок становится свежее, начинает пахнуть водой…
К обеду мы добираемся до озера. Слезаем с притомившихся коней, стреноживаем их и пускаем пастись. Отсюда они никуда не уйдут. С хрустом жуют они сочный молодой тростник и чутко прядут ушами: нет ли опасности. Все-таки степные кони…
Берега озера наглухо заросли камышом. Так всегда бывает, когда нет поблизости человека. А земля вокруг темно-бурая, необыкновенно плодородная. Достаточно посмотреть на травостой. Вон уже и посредине озера появились тростниковые островки. Если не вернутся сюда люди, их будет становиться все больше, и озеро довольно быстро превратится в болото. Человек ведь не только вредит природе, но и помогает ей.
Глухо, тревожно шепчется многолетний камыш. Целое сонмище чаек носится над озером. Ярко-белые, с черными красивыми клювами, они мчатся на небольшой высоте и вдруг камнем падают вниз. Словно ножом прорезают они водную гладь и снова взмывают вверх, разбросав вокруг сверкающие брызги. В клювах бьется серебристая плотва, а иногда рыбка и покрупнее.
Птицы, видимо, забыли, что такое человек, и вконец обнаглели. Весь берег облеплен гнездами. Особенно много их на песчаных наносах, где как попало валяются яйца безалаберных уток-крякв, шилохвосток и чирков, не привыкших выбирать место для гнездования. Каждая ямка или выбоинка служит гнездом. Птицы даже не взлетают при нашем приближении, да и нам ни к чему их пугать.
С тяжелым ревом налетает вдруг ветер, пригибает камыш. Берег с нашей стороны покрывается белой пеной…
Словно стаи перелетных птиц, оседали на этих берегах наши аулы: тесным кольцом, юрта к юрте. Солнце, свежий степной ветерок, зеленые травы, обилие воды… Необыкновенно привлекательный вид имело тогда джайляу.
Помню теплый весенний ветер. Братья ведут на водопой верблюдов, сзади смешно трусит маленький верблюжонок. Рядом пасутся уставшие от далекой дороги кони. А бабушка с моей матерью и снохами уже ставят юрты, роют в прибрежном песке яму для очага. Вскоре сверху устанавливается котел, и в мягком вечернем воздухе начинает пахнуть едой…
Самые разные юрты располагались вокруг озера — белые, серые, темные, большие и маленькие. Их можно рассмотреть лишь на следующее утро. Кругом горят веселые костры, отощавший за зиму скот рвется к траве. А она тут же, под копытами, и коровы ревут от радости, уплетая жирную сочную пищу.
Про первый день и говорить нечего. От него остается какое-то чудесное, полное света и воздуха воспоминание. Хочется везде побывать, все посмотреть. Не успеешь оглянуться, и снова вечер. С шумом, смехом, шутками и прибаутками разжигают костры женщины. Пахнет парным молоком, слышится звон посуды, покрикивание пастухов, пригоняющих на ночь стадо поближе к аулу. Степенные, полные достоинства аксакалы сидят у своих порогов, дают распоряжения своим детям, внукам и правнукам. Так уж принято, и для порядка к ним прислушиваются. А шум все усиливается. Ребятишки, мешая друг другу и визжа от восторга, ловят жеребят, козлят, верблюжат, пытаются привязать их к натянутому между кольями аркану. Те, в свою очередь, блеют, ревут, ржут что есть мочи. Молодые джигиты на виду у аульных красавиц вытворяют что-то неимоверное на своих скакунах, в полный голос подбадривая друг друга. Девушки хохочут над чем-то им одним ведомом. И весь этот полный жизни шум покрывает вдруг дикое, полное необычной силы ржание жеребца-вожака из соседнего табуна. Все эти звуки живут во мне всю жизнь, и нет ничего для меня приятнее.
Наша юрта была шестиканатной. Туырлык, нижняя кошма юрты, и узук, средняя, были из белой шерсти, а тундик, прикрывающая дымоходное отверстие, из черной. Такого же черного цвета был и дверной полог. Циновки же, украшенные цветной шерстью, были самые лучшие в ауле и ценились дороже иных ковров. Красивыми, украшенными родовым орнаментом, были баскур — широкие шерстяные ленты для крепления решетчатого остова юрты, белдеу — опоясывающий юрту аркан, желбау — ленты купола. Все это являлось бабушкиным творением. К сожалению, мать не имела ни малейшего призвания к этому высокому искусству, словно подтверждая народную пословицу, что «редко наследует сын отцовские таланты, а дочь — материнские». Даже заплату наложить она как следует не умела.
Правда, впоследствии я узнал причину такого неумения. Дело в том, что у деда по матери было пятеро дочерей и только потом родился сын. Вот моя мать и выполняла по традиции роль мальчика, пока тот подрос. Она одевалась в мужскую одежду и, как говорят в таких случаях, «выросла между ушами коня». Одна, без посторонней помощи, поила скот, вытягивая тяжелой бадьей воду из колодца. Поэтому и выросла она такой здоровой и крепкой. С мужской работой мать справлялась получше иных джигитов…
Кереге, решетчатый остов нашей юрты, было выкрашено в бордовый цвет. Чуть изогнутые, прикрепленные друг к другу в виде косого креста специальными ремешками из сыромятной кожи крылья кереге были настолько легки, что бабушка одной рукой растягивала целое крыло юрты, словно гармонь. Похожие на теперешние лыжи стойки — уыки, соединявшие стены юрты с куполом, — были новыми, даже краска на них не облупилась. Зато шанрак — остов купола, имеющий форму опрокинутого котла, по-видимому, служил еще нашим далеким предкам. Он был весь черный от вековой копоти, пропитанный жирной сажей. Многие из кульдреушей, изогнутых крестовин, лопнули, и то тут, то там свисали стягивающие их проволочные кольца.
Резная дверь тоже не потеряла былой красоты. Сразу видно, что сделана она рукой настоящего мастера. Кошма, которой изнутри обивалась юрта, была, по-видимому, настоящим произведением искусства. Основной мебелью, которую везли с собой на джайляу, был все тот же дедовский сундук. Все наши богатства не помещались в нем, и по обеим сторонам сундука укладывались кошемные мешки с зимней одеждой. Тут же на сундуке укладывались кошма для подстилки, одеяла и подушки. На верхних оконечностях кереге висели детские вещи, бабушкина пуховая шаль, костяное веретено с неизменным клочком готовой к пряже шерсти, шапки, малахаи, а у самой двери отцовская плеть.
Запасы продуктов для питания хранились по правую сторону от двери, за перегородкой из чия. Чего там только не было: горшок со сметаной, курт, айран и шубат в бочонках, мешок с просом, деревянные чаши с толокном. Дальше всего прятался сахар и длинные полосатые конфеты собственного производства, которые нам выдавались не очень часто. Их держали для почетных гостей. Все эти лакомства, а также черный индийский чай, перец, гвоздика обычно прятались в сундук, а ключ бабушка носила при себе. Звон открываемого сундука был для нас сладчайшей музыкой.
Слева возле двери обычно висел внушительный холщовый мешок со старым перекисшим молоком, под ним стояло корытце, куда стекала сыворотка. Оставшаяся густая масса шла на приготовление особого творожного сыра. С джайляу увозилось обыкновенно пять-шесть вьюков такой массы, которая считалась целебной.
Пол в юрте был устлан паласом, у чиевой перегородки лежала телячья шкура, на которой обычно восседала бабушка, а у порога стелились старый потник, попона или что-нибудь другое для вытирания ног.
Приехав на джайляу, мы не сразу ставили юрту, а вначале выпускали на это место попастись отару овец, чтобы они очистили облюбованное место от змей, скорпионов, тарантулов и прочей ядовитой твари. В середине мая приходит куралай, это холода, которые приурочиваются к выводу на прогулку оленями своих детенышей. Куралай — самка оленя. Потом подует свирепый бес-кунак — ветер, пронизывающий до костей и сопровождаемый снегопадом. Он срывается неожиданно, и покрытая цветами степь в каких-нибудь десять минут становится белой. Ветер порой переворачивает большую юрту. Снегопад мокрый, леденящий душу. Люди невольно вспоминают теплое зимовье…