— Тебя у ворот ждет какой-то высокий и статный джигит… — громко сообщила одноклассница Толкын и понимающе прищурилась.
Увидев, что Толкын густо покраснела, подруга продекламировала:
— «Как люблю я вас, как боюсь я вас, видно встретил вас…»
— Не болтай… — рассердилась Толкын и, накинув на плечи короткое гимназическое пальто, выскочила во двор.
У ворот стоял Наурыз, и она сразу замедлила шаги, хотя ей хотелось кинуться к нему навстречу. Поздоровались они одновременно.
— Что, билетов не было? — опустив глаза, тихо спросила Толкын.
— Да… нет…
Оба замолчали.
— Агай, девушки в окно смотрят на нас. Такие любопытные… Выйдемте за ворота…
— Хорошо, хорошо, — сразу согласился Наурыз.
Но и за воротами им не удавалось преодолеть неловкость. У Толкын разгорелись щеки, она все время смотрела себе под ноги. У Наурыза тоже не хватало смелости прямо посмотреть ей в лицо. Он внимательно разглядывал кривую ручку деревянной лопаты, воткнутой в сугроб. Обоим было неловко, особенно Толкын. Вот-вот уже и перемена кончится. Наурыз от волнения несколько раз принимался гулко откашливаться.
— Толкын, кхе, кхе… я пришел к вам просить прощения… Из-за этого и не поехал.
Толкын, до сих пор сердитая и отчужденная, сразу преобразилась: такими сияющими и радостными глазами посмотрела она на Наурыза, что тот невольно улыбнулся.
— Агай, теперь я на вас не сержусь. Хотя тогда мне было очень обидно.
Искренность ее тона ободрила его. И он попросил:
— Зовите меня просто Наурыз…
Толкын густо покраснела:
— Только не сразу.
— Ладно. Давайте переписываться. Как это сделать?
— Фамилия моя — Бахтиярова…
Наурыз только сейчас заметил, что она одета в строгую форму гимназистки: длинное платье из темного сатина с закрытым воротником, высокие, чуть не до колен, ботинки на каблуках. Все это ей шло не меньше, чем казахская одежда, в которой он встретил ее в первый раз.
«Когда девушка красива, любой наряд ей к лицу», — решил Наурыз.
В этот момент резко зазвенел звонок. Толкын вздрогнула, как будто только сейчас вспомнила, что она еще гимназистка, и медленно, не подав руки, пошла к воротам.
— А адрес? — спохватился Наурыз.
— Пишите на почту.
В маленьком захолустном городке только перед канцелярией уездного начальника был деревянный настил. Остальные улицы зимой заметало непроходимыми сугробами, весной они превращались в зловонное болото.
День сегодня выдался морозный, снег резко звенел под полозьями саней, и звук этот медлительно и печально растекался по густому застывшему воздуху. Пугливо озираясь по сторонам, Толкын пробиралась к приземистому зданию из красного кирпича, огороженному дощатым забором. Сначала она попыталась добраться до него прямиком, но едва не завязла в глубоком снегу. Ей пришлось пройти еще квартал, потом вернуться назад. Чем ближе здание из красного кирпича, тем сильнее билось ее сердце. «А может, не ходить? Вдруг там встретятся знакомые, да еще пожилые — какой стыд! Ведь они обязательно спросят: „Что ты, доченька, здесь делаешь?“ Что я отвечу? Соврать? Нет, нельзя. Но не могу же я сказать, что пришла за письмом, своего джигита. А ведь если увидят меня здесь одну, обязательно передадут папе и маме. Какими глазами я буду на них смотреть? Как я не догадалась взять с собой Аймторы?! Тогда бы никто ни в чем меня не заподозрил».
Казахские девушки бывают ближе с женге[15], чем с отцом и матерью. Они делятся друг с другом радостью и печалью, сокровенными сердечными тайнами. Аймторы — женге Толкын, только в прошлом году вошла в их дом. Для Толкын она как родная сестра. Но о Наурызе девушка не сказала даже ей.
Толкын так задумалась, что едва не прошла мимо здания из красного кирпича. Она впервые, кажется, узнала, что такое робость. Раньше, года три-четыре назад, она свободно входила в это здание. Тогда она коллекционировала почтовые открытки. Теперь все это кажется далеким, безвозвратным детством. Многие ее одноклассницы получали письма до востребования — от студентов, юнкеров и даже от молоденьких офицеров. Они возбужденно перечитывали эти письма, давали читать другим, хранили их как талисман. Толкын не нравилось, что содержание писем — пылкие объяснения в любви, клятвенные заверения, предназначенные только одной, — становилось известно всем.
«Разве можно так хвастаться любовью, — недоумевала она. — Когда я буду переписываться с любимым человеком, я никому не стану читать его писем. Настоящая любовь похожа на бутон цветка. Разве роза раскрывает свой бутон в середине января?..»
К счастью, на почте никого из знакомых не оказалось. Толкын тихо подошла к окошку с табличкой «До востребования». Пожилая светловолосая женщина в очках долго рылась в пачке писем, разложенных в ящике перед нею. Толкын казалось, что она ждет уже целый час, ей снова стало страшно и захотелось ускользнуть отсюда, пока никто из знакомых не заметил.
— Вам пока ничего нет, — сказала женщина за окном.
— Простите… — произнесла Толкын дрожащими губами и, задев кого-то по дороге, выбежала на улицу. Ей было очень стыдно, она спряталась за зелеными воротами и отчаянно заплакала.
Раньше она никогда не ходила одна по этой улице в столь позднее время. Ее обязательно сопровождали или брат, или Аймторы, или сама мать. Но теперь ей все равно. Почему нет письма? Она хорошо помнит, Наурыз обещал написать через неделю. Посчитала. Оказалось, что со дня их встречи у ворот гимназии прошло всего пять дней. Да, да, пять дней! Напрасно она так плохо думала о нем, он не обманул ее.
Дом аксакала[16] Бахтияра стоял на самой окраине. Дальше начиналась степь. Он, потомственный степняк, знающий цену степному простору, построил дом так, чтобы окна смотрели в степь, на родовое займище Ак-Чокы. Дом у аксакала добротный: каменный фундамент, стены из жженого красного кирпича, крыша из оцинкованной жести, просторный двор окружен высоким забором из кирпича-сырца. Перед окнами — изгородь из остроконечных дощечек. Из снежного сугроба выглядывают тоненькие саженцы. А ворота такие, что простоят сотню лет. Непонятно лишь, почему они выкрашены черной краской.
В этом доме у Толкын есть своя отдельная комната. Она убрана со вкусом, чисто, по-европейски. Тут есть все: и дорогой гарнитур из красного дерева, и ковры заграничные, и трюмо, и даже неплохая копия «Аленушки».
Вот только окно ее комнаты выходит не на улицу, а во двор.
Пить чай Толкын не хотелось, но за дастарханом[17] собрались все члены семьи, и ей было неудобно отказаться. После длинного, бесконечного чаепития, пугливо озираясь по сторонам, юркнула к себе и сразу закрылась на ключ. Едва раздевшись, она кинулась в постель и утонула в пышной перине. А в руке у нее был зажат белый конверт…
Сегодня на занятия Толкын отправилась на целый час раньше обычного. Еще вчера хотела она сбегать на почту, но боялась, что опять вернется ни с чем.
Та же полная светловолосая женщина в очках подала ей белый конверт. Толкын сначала сунула его в карман пальто, потом переложила в учебник по словесности. За воротами, где она так долго плакала в прошлый раз, девушка быстро открыла конверт и с жадностью стала читать листки, исписанные размашистым почерком. Четыре странички синей шелестящей бумаги. А когда дочитала до конца, удивилась: «Неужели это все мне написано?» Да. На конверте стоит ее фамилия и имя, письмо начинается словами «уважаемая Толкын». Все верно… Она хотела еще раз, не спеша, более внимательно прочесть письмо, но уже было время идти в гимназию.
Первый раз в жизни Толкын осталась недовольна учителями: очень уж они тянули да медлили. Как назло, сегодня было шесть уроков. Ни одного слова не оставалось в памяти. Хорошо еще, что вызывали других.
Толкын старательно делала вид, будто слушает учителей, хотя мысли ее были далеки. Только эта хитрость и спасла ее от строгих вопросов.
Дома было еще хуже — ей никак не давали остаться наедине со своими мыслями.
Она села на кровать и бережно расправила белый конверт. Потом поднесла его к лампе, чтобы убедиться, на месте ли те четыре листка бумаги, которые она днем держала в руках. Она то ласково прижимала письмо к груди, то гладила его, как любимого котенка. Потом вспомнила слова подруг о том, что достоинства, характер, ум любого парня можно узнать по почерку. Если парень серьезный, верный своему слову, если он способен до гроба остаться преданным другом, почерк у него будет ровный, красивый, как напечатанный. Если он — веселый, с открытой душой, умный, но взбалмошный, тогда почерк у него крупный, размашистый. Если он заурядный, но ловкий, пронырливый, умеющий в самом трудном случае упасть на лапы, как молодой кот, буковки у него будут мелкими и ровными, похожими на мышиный след. А талантливые люди — поэты, писатели, композиторы, артисты, ученые — пишут так, что их почерк не разберешь…
Толкын дурашливо прижала белый конверт к груди и закрыла глаза. Казалось, что она говорит со всевышним. Но думала она о джигитах. Одни казались ей слишком серыми и скучными. Других она не понимала, третьих отвергла с отвращением и презрением. А вот о четвертых думала с уважением и робостью.
«Интересно, каким окажется Наурыз», — вздохнула Толкын и сразу застыдилась своей смелости. Она всмотрелась в буквы письма и густо покраснела. Такое с ней случалось, когда она бывала застигнута врасплох. «Как крупно и размашисто. Некоторые буквы едва разберешь. Услышь, аллах, мою мольбу, сделай его моим суженым!..»
Теперь и на душе ее стало светло и покойно. Ей хотелось петь, лететь в дальние края, встречать неведомые города, разговаривать с незнакомыми людьми. Ей было страшно еще раз прочесть письмо, она боялась, что после этого все померкнет, все исчезнет, останутся одни серые будни. Но попробуй сладить с любопытством, когда тебе семнадцать!..