ик мерзкой твари и не искромсать ее хвост, то она снова оживет, а из хвоста может вырасти новая змея. По этому поводу даже есть песня, приписываемая самой змее:
Лишь бы уцелела моя золотая голова,
И воскресну я тогда на шестой день.
Лишь бы уцелел мой бронзовый хвост,
И воскресну я тогда на седьмой день.
Лишь бы уцелело тело трубчатое,
И воскресну тогда на тридцатый день!
Я выкопал палкой ямку и закопал змею в стороне от дороги. Так поступать нас учили взрослые, и не напрасно. Если оставить эту падаль на земле, то налетевшие мухи начнут переносить с нее всякую заразу на скот и людей. К тому же существует поверье, что к месту убийства подруги приползают другие змеи.
Давно это было, а до сих пор меня охватывает дрожь, когда вспоминаю холодное могильное прикосновение к босой ноге. Очевидно, правда, что змеи лишены слуха. Я пел тогда на всю степь, а она даже не посторонилась от моей ноги. В то же время пословица гласит, что «смерть гонит змею на проезжую дорогу». Может быть, и эта решила умереть. Разве найдешь на земле хоть одну живую тварь, которая бы не сторонилась человека…
Какой породы была эта змея, я до сих пор не знаю. А вот с живущей по берегам наших рек и водоемов змеей — стрелкой, как называли ее у нас, мне несколько раз приходилось сталкиваться вплотную. Встречая человека, она тут же становится на хвост и, покрутив головой, словно примериваясь, стрелой бросается вперед. И все же всегда удается отойти в сторону, а змея, не рассчитав силы удара, разбивается о землю. Тут остается лишь добить ее.
Но мы знали, что на охоту за змеями не рекомендуется выходить в одиночку. Их может оказаться несколько, и тогда хоть одна, но может укусить. Я видел животных, погибших через несколько часов после укуса такой змеи-стрелки.
И все же должен сказать, что на моей памяти змея ни разу не кусала кого-нибудь из нашего аула. Ни разу не кусали меня и моих друзей скорпионы, тарантулы, фаланги, которые в изобилии водились в степи.
Урочище, куда мы перекочевали, называется «Куйлыс», что означает «Слияние». Здесь сливаются две речки…
С целой ватагой таких же, как я, ребятишек отправляюсь на разведку. Через полкилометра приходим к месту слияния. Здесь бурное течение, вода пенится, но зато она чистая, и рыбы видимо-невидимо.
По возвращении выпрашиваю у бабушки старую иголку без ушка и начинаю мастерить крючок. Для этого иголка накаляется докрасна и изгибается в нужную сторону. Недаром же я сын кузнеца. Через час крючок готов, нужна леска. Долго роюсь в разном тряпье, в сумке для всякой мелочи и вдруг нахожу целое богатство — плотный моток тонкого и прочного шпагата. Этого должно хватить с лихвой.
Я забыл сообщить, что к этому времени подрос уже мой маленький братишка Утепберген. Ему сейчас что-то около четырех, и все дети в ауле дразнят его Рыжиком за цвет волос и веснушки вокруг носа. Я — абсолютный авторитет для него и пользуюсь этим с присущим детям деспотизмом.
Удилище у нас есть, и мы с Утепбергеном собираем кузнечиков на лугу. Я, конечно, ловлю их неплохо, а вот братишка отстает. Частые мои угрозы о том, что в наказание он не будет взят на рыбалку, вызывают у него слезы. Пойманным кузнечикам мы отрываем лапки и крылышки, после чего бросаем в банку. Когда банка наполняется, я поручаю Утепбергену нести ее вместе с ведерком для будущей добычи, а сам беру наперевес удочку.
И вот мы на берегу реки. Чтобы случайно не зацепить крючком братишку, я отсылаю его подальше, а сам наживляю самого крупного кузнечика. Затем я три раза плюю на крючок и забрасываю его чуть ли не на середину реки. И сразу же что-то резко дергает удочку, едва не вырывая ее из рук. На крючке бьется довольно внушительный окунь!..
Больше всех радуется Утепберген. Он ведь впервые видит, как ловят рыбу. Наполнив ведро водой, я пускаю туда окуня. Рыба бьет хвостом, разбрызгивая воду. Братишка визжит от восторга, хлопает себя ручонками по бокам. А я выбрасываю на берег одну рыбину за другой. Маленьких рыб я отправляю обратно в реку. Их тут же заглатывают огромные щуки. Тогда я насаживаю на крючок небольшую рыбешку, и меня самого едва не сдергивает в воду. С невероятным усилием выволакиваю на песок большую щуку, но она у самой воды срывается и пытается уйти. Наваливаюсь на нее всем телом, обнимаю руками и наконец оттаскиваю от воды…
Щука похожа на змею. Она открывает и закрывает зубастую пасть. Братишка в испуге отступает к камышам. Что же делать? В ведро к остальной рыбе щуку не положишь, и я пока оставляю ее лежать на берегу.
Все чаще начинают попадаться на крючок крупные белые, с красивым серебристым отливом, рыбицы. Словно осколки зеркала, сверкают они на солнце. А с наступлением жары и вовсе не успеваю забрасывать удочку. Кажется, рыба клюет на лету. Я ничего не вижу и не слышу, только бросаю и бросаю назад Утепбергену свою добычу. «Всякая ловля — страсть!» — говорят в народе.
— Эй, куда положить рыбу?!
Оборачиваюсь и вижу стоящего в растерянности братишку. Ведро полно рыбы, несколько рыбин валяется на песке и среди них присмиревшая щука. Пора заканчивать, но разве можно уйти с такого места! Махнув рукой, снова забрасываю удочку.
— Я тоже хочу! — ноет за спиной братишка.
— Нельзя это делать, — наставляю я его. — Если удочку передашь другому человеку, рыба перестанет клевать!
Лишь теперь, через столько лет, мне стало стыдно за свой поступок. Такая тоскливая мольба была в его расширенных глазах, а я так долго не давал ему даже подержаться за удочку. Лишь к самому концу разрешил я закинуть ему разок. Он дрожащими руками принялся насаживать наживку. Я все же помог, и он с горем пополам опустил крючок в воду. Удочку сразу же потянуло книзу.
— Тащи… Тащи!
Я заорал что есть сил. Утепберген поднатужился и вытянул самостоятельно на берег темно-зеленого, со светлыми полосатыми боками и красными плавничками окунька. Такое великое счастье было написано на его лице, что я при всей своей черствости не смог удержаться и разрешил поймать ему еще полдесятка рыбешек. Он кричал каждый раз на всю степь от радости. О, кто из нас не испытывал счастья первой добычи!..
Мы начали собираться домой, и вдруг я понял, что мы не сможем вдвоем унести столько рыбы. Вдобавок Утепберген по-прежнему боялся подойти к щуке.
— Ты бери баночку, щуку и вот этих рыбок! — предложил я, сделав связку из десятка окуньков. Но братишка отскочил, как ужаленный, едва щука шевельнула хвостом.
— Бо-о-юсь! — заревел он.
— Хорошо, тогда бери в одну руку баночку, а другой помогай мне нести ведро…
Так мы и сделали. Я положил щуку поверх ведра и с огромным усилием приподнял его. Путь предстоял неблизкий. Позвать кого-нибудь на помощь не позволяла гордость. Обмотав врезающуюся в ладонь дужку ведра собственной рубашкой, я поволок его к стойбищу. Не стану рассказывать всех пережитых мучений. Часа через два, совершенно обессиленные, остановились мы шагах в десяти от нашей юрты.
— Бабушка!.
В голосе моем было что-то такое, что она мигом выскочила наружу:
— Что случилось, внучек?!
— Вот… Мы принесли тебе рыбы!
— Фу ты… Ну, велик аллах. А я подумала было, что случилось недоброе!
Бабушка легко подхватила наше ведро с рыбой, внесла в юрту. Это было кстати, потому что последние десять метров мы бы не выдержали. Нас буквально шатало из стороны в сторону.
— Ах ты, жеребеночек мой! — приговаривала бабушка, хлопоча над рыбой. — Наконец-то вырос и можешь кормить свою старую бабушку собственным трудом. Святлячок ты мой!
Бабушка сварила сразу всю рыбу, которую мы принесли, и, созвав знакомых женщин, поставила ее на середине дастархана в большой деревянной миске. Старухи не находили слов для похвал. А после всего бабушка убрала остатки, снова расстелила дастархан, раздала всем по конфете в красивой обертке, разлила в пиалы душистый темно-коричневый чай со сливками. Такое роскошное угощение выставляется лишь к приезду очень почетных гостей. Мы с Утепбергеном сидели посреди этого общества серьезные, полные собственного достоинства. Педагогом бабушка была неплохим…
Все аульные дети в тот же день узнали о нашем подвиге. Сколько иголок пропало в тот вечер у старух, одному богу известно. Один за другим шли ко мне мальчики, и я, сын аульного кузнеца, раскалял на огне эти иголки и мастерил крючки. Мы и не предполагали тогда, что крючки и прочую рыбацкую снасть можно купить в магазине.
Короче говоря, на следующий день нас, рыбаков, было уже не меньше десятка. На этот раз я не взял с собой Утепбергена, хоть он кричал и горько плакал. У меня зрели другие замыслы, а братишка не научился плавать, сколько я его ни учил в ближайших лужах. По моему совету, друзья-рыбаки тоже не взяли с собой на рыбалку маленьких братьев. Утром следующего дня во многих юртах поднялся рев.
— Возьми его с собой, чтобы не выл! — приказала мне мать, давая одновременно подзатыльник Утепбергену. — Если не возьмешь, то смотри у меня!..
Но я был непреклонен, ибо знал, что мать отходчива, а слезы братишки просыхают от первого же ласкового слова с моей стороны. Когда я добрался до реки, все рыбаки уже были на берегу и сидели не спуская глаз со своих удочек. Всякий раз при удачном клеве они буквально ревели от восторга. Многие, к слову сказать, не могли отличить настоящую рыбу от головастика, потому что прикочевывали сюда из глубинных степных районов.
Бабушка дала мне сегодня крепкую льняную веревку и научила нанизывать на нее пойманную рыбу сквозь жабры. Чтобы рыба не ускользнула, с обеих концов веревки привязываются колышки из тала. В таком виде жорамал, как называется это у нас, опускается в воду, и рыба остается свежей. А чтобы жорамал не унесло течением, один из колышков заостряется и втыкается в прибрежный песок.
У меня уже есть опыт. Быстрее всех загрузив свой жорамал, я прекращаю ловлю и ложусь на песок, закинув при этом одну ногу за другую. Все остальные рыбаки из обрывков веревки, шпагата или попросту из скрученной вчетверо суровой нитки тоже смастерили себе жорамалы и теперь стараются загрузить их до отказа. При здешнем рыбном изобилии это нетрудно, и один за другим они ложатся на песок, точно так же забрасывая ногу за ногу.