В песках легко заблудиться. Барханы похожи один на другой, а тропки между ними петляют, скрещиваются и могут привести к тому же месту, откуда вышел в путь. Разобраться в них может лишь тот, кто вырос в этих песках.
Человеку, знакомому с песчаной пустыней по картинкам из старых учебников географии, она может показаться безжизненной. Но это не так. Пески здесь плодородны, и как только выпадают дожди, они покрываются таким густым слоем растительности, что впору черноземам.
Даже когда дожди редки, пустыня не мертва. Кажется, откуда бы доставать им воду, но здесь прекрасно растут высокие неохватные кусты обычного бурьяна, перистый ковыль, типчак, каучуконосы, белена, воспетый акынами прекрасный баялыш, пырей, гусиный лук, полынь, молочай и великое множество других трав.
Разумеется, я не собираюсь доказывать, что пески лучше заоблачных гор с их альпийскими лугами. Великолепна и своеобразна красота гордой Сарыарки. Замечательны берега Арала и Прибалхашья, где «рыбы величиной со стригуна, а лягушки блеют по-овечьи». Но наши пески имеют свою прелесть, а я один из тех людей с особым бронзовым загаром, которые родились и выросли в этих песках.
Пески…
Снявшись с места на рассвете, караван с наступлением дневной жары остановился в небольшом оазисе, у колодца. Колодец был вырыт в незапамятные времена, а изнутри скреплен срубом из негниющего черного шингила. Сверху он закрывался крышкой из лоз тальника. Я приехал к колодцу первым, но поднять крышку у меня не хватило сил. Старший брат с трудом отвалил ее, и я заглянул внутрь.
Вода, чистая и необыкновенно приятная, доходила до края сруба. Было даже видно, как со дна колодца бьет ключ. Не случайно, видно, народ дал ему название «Медвяный». Я смотрел не отрываясь в прозрачную глубину не потому, что был очарован ею. Просто там великолепно отражалась вся моя физиономия: широкоскулая, с большими круглыми глазами и задранным носом. Она была такой загорелой, что волосы и ресницы казались совершенно белыми. Рот, если растянуть его двумя пальцами, становился смешным, как у лягушки…
— Эй, посторонись!
Старший брат оттеснил меня в сторону, опустил в колодец большую бадью. Рядом была установлена потемневшая от времени колода, выдолбленная из огромного бревна. Кони со всех сторон окружили колоду, толкая друг друга мордами. Я встал у края и, когда подбежал мой белозвездный стригунок, уступил место ему. Он принялся пить, всхрапывая от удовольствия. Напившись, он мотнул головой в мою сторону.
— Иди, гуляй на здоровье!
Я погладил его, хлопнул рукой по крупу, как делают взрослые, и пошел к каравану.
Женщины уже возводили юрту. Живые травы на полу не были еще притоптаны, и я повалялся на них в свое удовольствие. Порывшись в суме, я не нашел ничего съедобного и вместе с Утепбергеном направился в пески. У первого же бархана мы обнаружили целую колонию куян-тобыка, корни которого напоминают по вкусу картофель, но слегка горьковаты. Здесь, у колодца, горечи в них было поменьше, и мы принялись сосать их.
За следующим бугром мы обнаружили кое-что получше. Это был биемшек — «кобылий сосок», сладкая песчаная морковь. Затем мы поднялись на бугор и закричали от радости. Какой выросший в песках мальчик не обрадуется, когда среди зарослей толстокожего бурьяна — кокпека увидит косик. Это тоже особая морковь, но необычайно приятного вкуса.
Целых пять кустиков косика нашли мы и наелись до отвала. Потом на свою беду решили съесть по перышку дикого чеснока. Едва я откусил кусочек, как меня словно ножом полоснуло по горлу, засвербило в носу, и слезы градом посыпались из глаз. А тут еще Утепберген, который тоже успел попробовать немножко, завопил что было мочи. Хорошо, что нашелся еще один кустик косика. Мы съели по половинке сладкого корня, и жжение тут же прекратилось.
Дома уже разожгли костер и кипятили молоко. А мы принялись печь в золе принесенные корешки. Печеный чеснок сразу теряет свою горечь, становится сладким и душистым. Летом мы запасаемся им здесь: солим, толчем в ступе и сушим на солнце. Осенью, возвращаясь к зимовьям, каждая семья увозит с собой по нескольку мешочков сушеного чеснока. Им заправляют бульон и другую пищу.
В раннем детстве со мной произошел в песках любопытный случай. Мне было тогда всего три года. Бабушка в этот день уехала в соседний аул, а мать была занята хозяйством. Что касается братьев, то они сами еще были тогда детьми и играли с утра до вечера.
В то утро братья не взяли меня с собой, и мне захотелось разыскать их. По дороге мне попался вначале майский жук, с яркой зовущей окраской. Конечно же, я пустился за ним и ловил его, пока не стало жарко…
В ауле меня хватились только к обеду, и то лишь потому, что бабушка привезла какие-то гостинцы и захотела сразу же отдать их мне. Поискав меня некоторое время, она встревожилась.
— Шляется, наверно, где-нибудь здесь! — нехотя сказала мать.
Бабушка обошла все юрты, обыскала каждый бархан по соседству, но не нашла меня. Старое сердце ее почуяло, что со мной что-то стряслось, и она подняла крик на весь аул. Сбежались люди, джигиты тотчас же сели на коней и разъехались в разные стороны.
А бабушка пока что начала искать меня на дне колодца. Она опустила туда багор, потом шарила «кошкой», но ничего не вытащила. В это время одна из наших родственниц и моя старшая сестра Айганша напали на мой след. К счастью, в безветренную погоду песок хранит все следы, какими бы маленькими они ни были. Долго петляли девушки по барханам, пока не нашли меня в какой-то впадине. Я в раздумье чесал себе живот, а прямо передо мной стояла на хвосте готовая к прыжку змея.
Айганша, ни минуты не думая, тут же бросилась вперед и растоптала ее своими сапожками. Выкопав небольшую ямку, она засыпала змею песком и только тогда принялась ругать меня.
Года через два в этих же местах со мной произошел еще один случай. Нужно было отвести нашего верблюда к соседям. Так уж получилось, что поручили это мне, тем более, что я уже бывал там с бабушкой. Короче говоря, мать крикнула «шок!», верблюд опустился на колени, а бабушка посадила меня у горба на специальное верблюжье седло, похожее на просторную корзину или на открытый сундук. Мне ведь было не больше пяти.
Бабушка подала мне кончик повода.
— Чу!..
Верблюд начал медленно подниматься с земли. Нет ничего ужаснее для человека, который в этот момент находится на верблюде. Хорошо, что бабушка придерживала меня снизу рукой, а то я наверняка бы свалился с него. Верблюд не лошадь, ухватиться не за что.
Но вот верблюд наконец встал.
— Куда же теперь?
— Не бойся, верблюд сам тебя отвезет куда надо!
Мать вывела верблюда на тропу, и он, гнусаво покрякивая по привычке, спокойно зашагал в сторону соседнего аула. Я прижался к нему всем телом. Пока шли по ровному месту, было неплохо. Но вот перед нами оказалась лощина, и верблюд бросился вдруг вниз со всех своих длинных ног. Словно мяч, вылетел я из седла.
Меня спасла лишь мягкая песчаная почва. А верблюд сразу же остановился и стал ждать, пока я приду в себя. В больших слезящихся глазах его было сочувствие. Он даже подавленно охал, как будто бы пытался оправдаться передо мной.
Я поднялся, отряхнул пыль с лица и снова ухватился за повод. Но сколько ни пытался я снова взобраться, ничего не получалось. Так и вернулся я обратно в наш аул, ведя в поводу верблюда. Мать бросилась мне навстречу, но я только всхлипывал и ничего не говорил. Больше меня никуда не посылали с этим верблюдом…
С верблюда падать, конечно, опасно: можно свернуть себе шею. Но падать с лошади тоже не сладко. Со мной случалось и такое.
Как-то однажды заболела соседка — наша родственница. Правда, сколько я помню эту женщину, она никогда не была здоровой. Но на этот раз потребовался мулла, а он находился в гостях на окраине аула. Кроме платы за лечение он потребовал, чтобы его после всего отвезли домой, в другой аул. Сосед вынужден был согласиться.
Поплевав вокруг больной, чтобы облегчить ее страдания, и получив положенное, мулла начал искать глазами того, кто должен был отвезти его. Но у соседа были одни девочки. Тут, не знаю уж как, но подвернулся я под руку.
— А не мал ты еще? — усомнился сосед.
— Что вы, агай… Я хорошо держусь на коне!
— Ну, что же, поезжай. Только будь осторожен: конь этот боится красной глины, которая набросана у хомячьих норок…
Я уселся на коня позади муллы. Аул, где жил мулла, расположился верстах в четырех от нашего. Всю дорогу мы ехали шагом. Мулла, видимо, дорожил своей жизнью, да и мне было неплохо.
— Мальчик, зайди в юрту, поешь айрану! — предложила жена муллы.
Но я не стал терять времени. У меня был настоящий взрослый конь, и мне не терпелось проехаться на нем по-настоящему. Для этого я пустил его по другой дороге. Чуть отъехав от аула муллы, я перевел коня на рысь, а потом и на галоп. Земля летела под меня, клонилась куда-то влево, кусты слились в один непрерывный серо-зеленый поток. Только человек, выросший в седле, поймет мое чувство. Но постепенно на шее у коня начал проступать пот, и я снова перевел его на рысь. Так и ехали мы не спеша, пока не началась голая равнина.
На этой равнине и поджидала меня главная опасность. Забыв о предостережении соседа, я не обратил внимания на горки красноватой глины, нарытые хомяками и песчаными мышами. Их становилось все больше, конь храпел и шарахался из стороны в сторону. Тут только вспомнил я слова соседа и крепче уселся в седле.
С неимоверными трудностями доехал я до аула. Здесь я на миг позабыл об опасности и, привстав на стременах, начал вглядываться, отыскивая нашу юрту. Подъехал я совсем с другой стороны и поэтому не сразу разобрался. Неожиданно конь сделал огромный скачок в сторону, и я со всего маху шлепнулся на твердую землю.
На какое-то время я, по-видимому, потерял сознание. Когда я очнулся, все ребра болели, а из носу текла кровь. Поднявшись кое-как, я пустился на поиски коня. Он оказался неподалеку, гремя удилами, поедал какую-то колючую траву.