народа, радость победы гремели теперь в песне…
Потом полились свадебные мелодии. Сыбызга передавала торжество по случаю рождения первого ребенка, воспроизводила шум кокпара, выкрики борцов, песни на качелях — «алтыбакане», пересмешки джигитов и девушек. Что может быть выше и оптимистичнее искусства, рожденного в недрах народных?!
Мы близко сдружились с этими чабанами, часто приносили им из дома толокно, ломтики дынь и арбузов, доставляемых к нам проезжающими караванами. А они снабжали нас отменным чабанским куртом и поили сывороткой, называемой «сары-су».
Однажды волк задрал у них барана… Впрочем, прошло уже столько времени, что можно рассказать, как оно было на самом деле. Много напраслины взведено на бедных волков, и пришла пора снять с них обвинение, хоть бы за того молодого черного барана.
Чабаны не стали связывать ноги этому барану. Просто двое взяли его с двух сторон за ноги, а третий острым ножом надрезал ему горло. Бедняга не успел даже дрыгнуть ногами. Пока старший рыл кетменем яму в песке, мы все собирали хворост. Два других чабана разделали тушу. Все это совершилось так быстро, что где там каким-то волкам!
Не прошло и нескольких минут, как костер уже весело пылал. Старший чабан подкладывал хворост, пока яма не наполнилась горячими углями. К этому времени уже были готовы хорошо просоленные и соответствующим образом порезанные куски мяса. Не успели мы оглянуться, как один из чабанов очистил желудок барана, прополоскал его и заполнил готовым мясом. Мы лишь глаза открыли от удивления: все мясо зарезанного барана великолепно поместилось в его собственном желудке!
Желудок был тут же зашит суровой ниткой, но оставалась отдушина в виде трубчатой кости того же барана. Из ямы быстро выгребли угли, положили туда этот своеобразный мешок с мясом и забросали землей. Нас предупредили, чтобы мы никому не рассказывали об этом. Мы, конечно, все поняли с полуслова…
Ночь мы провели без сна, а утром на удивление домашним чуть свет погнали своих овец в поле. На том месте, где был закопан баран, все оставалось по-прежнему. Вскоре появились чабаны. Старший вытащил из-за голенища деревянную лопаточку и принялся раскапывать яму. И вдруг в нос нам ударил такой необычайно приятный запах, что все невольно начали облизываться… Старший вытащил из ямы потемневший от жара бараний желудок и положил на подстилку из полыни. Когда он надрезал его сверху, мы увидели не простое вареное или жареное мясо. Оно было какого-то странного цвета, напоминающего ходжентский сушеный урюк…
Это было что-то необыкновенное. Не говоря уж о самом мясе, даже кости оказались мягкими и вкусными. Ничего не осталось на песке у ямы в каких-нибудь десять минут. Хотел бы я увидеть волка, осилившего в такой короткий срок взрослого барана!
Наевшись до отвала, мы выпили по чашке кисловатого, разбавленного водой айрана и улеглись отдыхать…
Не знаю, как уж там оправдались перед своим зажиточным хозяином чабаны, только это был их прощальный обед в нашу честь. В тот же день они по приказу богача снялись с места и погнали отару в сторону Сарыарки, на широкое раздолье плоскогорья Атыгай. Долго еще слышалась нам свирель музыканта в малахае. Наконец и она затихла. Мы повздыхали и погнали домой своих овец…
К концу лета во всех соседних лощинах созревают ягоды джиды-лоха. Сбор ее является нашим главным занятием. Те ягоды, что растут поблизости, мы обыкновенно уничтожаем еще зелеными. Поэтому нам предстоят дальние походы в такие места, куда не ступала еще нога человека. Малышей туда не отпускают одних. С нами всегда идут подростки.
Каждый из нас берет с собой торбочки, мешочки, наволочки. В сумках, куда мы укладываем все это, находится и наш завтрак с обедом, а также вода или кислое молоко. Чаще всего мы берем сразу на всех один бурдючок с айраном и пьем его прямо из горлышка. Только поднимешь его над своим ртом, как кто-нибудь обязательно подтолкнет руку. Айран тогда брызгает на лицо, и пока ты чихаешь и отфыркиваешься, все смеются…
Ходивших за джидой детей можно определить издали: лицо, руки, ноги — все исцарапано у них так, словно их драли дикие кошки. Зато в туго набитых сумках и мешочках вкусная и душистая золотая ягода.
Разумеется, по старой доброй традиции, первые ягоды попадают обычно в рот сборщика. Такое случается не только при сборе джиды. Мы едим ее, пока не распухают животы, потом отдыхаем и только после этого принимаемся помаленьку за сбор. Набрать надо побольше, чтобы хватило полакомиться и в ауле, да и чтобы на зиму осталось. Джиду любят все — старики и дети, так что работы нам хватает. Зато какое удовольствие достать зимой горсть прожаренных солнцем ягод и вспомнить мягкий теплый день на джайляу!
На джайляу люди чувствуют себя как-то свободней, раскованней. Те шутки, которые показались бы двусмысленными на зимовье, здесь зачастую сходят с рук. Мне, правда, досталось однажды.
Джигиты и девушки собирались на праздник рождения первого ребенка, и старший брат вдруг предложил взять меня с собой. Но за это я должен был выучить небольшой куплет, содержания которого я тогда не понимал. Нечего и говорить, с какой радостью я согласился.
— Только смотри, споешь, как только сделаю тебе знак! — предупредил меня брат.
— Конечно!..
В юрте, где родился ребенок, все рассаживались парами, как на русских посиделках. Шутили, смеялись, заводили разные игры. Потом начались песенные состязания между джигитами и девушками. Под шумок парочки, конечно, стали договариваться между собой о будущих свиданиях. И вот, когда все засобирались, чтобы продолжить гулянье на улице, брат как бы мимоходом заметил:
— А вот мой Кайсар еще не спел своей песни…
Все сразу засмеялись, загалдели:
— Пусть споет!
— Пой, Кайсар!..
— Только что-нибудь остренькое!..
Меня распирало от радости и желания услужить всем этим веселым парням и девушкам. Я солидно кивнул головой и прочистил горло. Затем шмыгнул не особенно чистым носом, набрал полную грудь воздуха и запел. Не успел я закончить последнюю строчку, как вдруг какая-то огромная, как корова, девушка влепила мне такую здоровенную затрещину, что я мячиком вылетел из юрты. Веселый шум и хохот заглушили мой рев.
— Эй, Кайсар, куда ты убежал! — послышался голос моего брата. — Пойдем с нами на алтыбакан!
— С меня довольно.
Поддерживая руками штаны, я пошел к нашей юрте. И все же в последний момент услышал, как девушки выговаривали моему брату:
— Ну зачем ты учишь его всякому? Он же еще мал понимать такое!..
Я так и не знаю до сих пор, чему он учил меня, мой старший брат. Зато другую песню, которую он уговорил меня разучить и спеть в гостях у нашего родственника по имени Бельгара, я помню.
Бельгара был каким-то начальником и время от времени уезжал по делам службы. У него умерла жена, и он взял себе другую — молодую. По случаю отъезда мужа молодая жена собрала у себя своих бывших друзей и подруг. Это была старая казахская традиция, и ничего в этом не было зазорного.
Мне не хотелось петь на этот раз, но брат пригрозил, что никогда больше не будет брать меня с собой, и пришлось подчиниться. Улучив момент, когда стало немного тише, я запел:
Бельгара, ты гордишься чином
И жену считаешь невинной…
Дальше шли довольно прозрачные намеки на всякие обстоятельства. Это тоже было допустимо между родственниками, но не в такой мере. Как только я допел, в меня полетела кочерга. На «бис» я, конечно, не стал выступать. На мое счастье, дядюшке Бельгаре не передали содержания моей песни, а то дело не обошлось бы одной кочергой. Впрочем, он очень хорошо жил со своей молодой женой, пережил ее и женился в третий раз…
Приехал в наш аул на джайляу певец-сказитель. Не говоря уж о молодежи, даже старики и старухи захотели послушать его. Каждая семья старалась заполучить его к себе в гости. Так и гостил он у нас несколько дней, переходя из юрты в юрту и рассказывая в своих песнях историю нашего народа. И в какой бы юрте ни появлялся, везде был праздник, ликование. А людей находилось там всегда столько, что яблоку было негде упасть. Кто не помещался в доме, слушал певца за стенами юрты, для чего хозяева специально приподнимали низ кошем. А мы, малыши, пролезали у взрослых между ног, залезали на спины своих родственников, заглядывали в щели.
Я не раз слышал о настоящих акынах, но не видел еще ни одного. Представляете мое волнение, когда он перешел погостить в нашу юрту! Разумеется, у нас зарезали жирного барана, поставили самовар, разлили по чашам душистый кумыс. Тот вечер был уже по-осеннему холодным, и я слушал его, завернувшись в большую отцовскую шубу. Не отрываясь смотрел я на какие-то особенные пальцы акына, удивительно быстро и красиво бегающие по домбре.
Сам он был среднего роста, смуглый и худощавый. Видимо, брил бороду, потому что я хорошо заполнил его синеватый подбородок. Аксакалы и самые почтенные старушки аула поели, попили чай и к полуночи стали расходиться. Молодые остались и слушали песни до самого рассвета. И я не уснул ни на минуту — слушал вместе со всеми.
Акын пробыл в нашем ауле целую неделю и уехал куда-то в Сарыарку. Весь аул провожал его с большим торжеством, одарил подарками. Долго потом вспоминали в ауле его песни…
У меня была отличная память, и я начал напевать песни, услышанные от акына. Взрослые все чаще стали просить меня спеть. Как-то я спел про молодую женщину, которая не любила жениха, уплатившего за нее калым, и убежала с любимым джигитом. На мой голос собралось уже порядочно людей.
— А еще какую песню ты знаешь? — спросили меня.
— «Орак-Мамай».
Всю ночь пел тогда у нас акын эту песню. Я невольно пошевелил пальцами, словно нуждаясь в домбре, и тетушка под общий смех присутствующих подала мне свою скалку. Но когда я провел пальцами по невидимым струнам точно так, как делал это настоящий акын, и запел, они замолчали и стали слушать.
Я все пел и пел, а люди слушали. Тишина стояла такая, что голос мой гремел в юрте. Через некоторое время я начал уставать, но все же закончил народную поэму. Все одобрительно зашумели, закивали головами, а наша самая уважаемая сноха сказала, обращаясь к матери: