Все на нас старое, латаное-перелатаное, в причудливых узорах, с замызганными обшлагами и ободранными рукавами. А штаны так и вовсе из старой мешковины, которая не годится уже на более серьезные хозяйственные нужды. И ничего — никто не обращает на это внимания, тем более, что народу в наших краях немного.
По осени мы обычно играем в убаган. Старшие братья привозят с озера накошенный на льду камыш, чтобы обложить им землянку на зимовье, подправить изгородь, пристроить хлевушку. Камыш добрый, толщиной с детскую руку. Самый крепкий мы отрезаем и делаем своеобразное духовое ружье, а вернее — пращу. В толстую трубу можно вставить камышинку потоньше и, став спиной к ветру, с силой выбросить ее вверх. Легкая стрела подхватывается ветром и летит далеко-далеко. Конечно же, устраиваются состязания на дальность полета стрелы. Это и есть убаган.
В остальные дни мы шляемся по заброшенным становищам прошлых лет, бываем и в нашем зимовье, которое совсем неподалеку. Иногда нас посылают к пасущимся лошадям, чтобы мы пригнали их к урочищу. Находим табун, садимся на коней и с гиканьем мчимся к своим юртам. Под нами, в основном, стригуны, и если какой-нибудь отстанет в этой скачке, позора не оберешься…
Что еще связано у меня с осенним стойбищем?.. Школа!.. Да, как-то у нас распространился слух, что в зимовье Колишбая открылась школа. Говорили, что принимают учиться всех детей, которым исполнилось восемь лет. А мне тогда было неполных семь. С нескрываемой завистью смотрел я на проходивших через наше урочище детей постарше с войлочными сумками за спиной или через плечо. Я знал уже, что в этих сумках находятся книги, тетради и карандаши. Потом я выяснил, что и у нас побывал учитель, но родители сказали, что я не подхожу по возрасту. Не могли они накинуть мне годик-другой. Особенно было обидно, что в школу отправился мальчишка из нашего аула, с которым я играл на равных все лето…
Очень уж тянуло меня в школу. Как-то я побывал у одного мальчика в гостях и увидел у него настоящий букварь с великолепными цветными картинками. Говорят, что у людей не бывает цветных снов. Это неправда. Все ночи напролет снился мне этот букварь, и картинки во сне были еще более красочные, чем наяву!..
Дома я никому не сказал об этом, но про себя решил обязательно побывать в школе. Зимовье дяди Колишбая почти рядом с нашим — возле самой мечети. Это каких-нибудь четыре-пять верст от осеннего урочища. Заблудиться я никак не смогу…
Сказано — исполнено!.. Наутро я сделал вид, что иду к своему другу Есирхану, а сам свернул на дорогу, ведущую к школе. Опасаясь волков и чабанских овчарок, я прихватил с собой здоровенную, не по росту дубину. Было очень холодно, мела поземка, лицо обжигал северный ветер, но я упрямо шагал вперед. Когда холодные льдинки сильно кололи глаза, я оборачивался и шел задом наперед. Таким образом я добрался до большой лощины. Вода в ней уже замерзла, и ледок был чистый, прозрачно-голубой. Под ногами он звенел, как хрусталь, и хорошо были видны вмерзшие в него серебристые рыбки: мелкий окунь, плотва и еще кое-что. Тут же на дне виднелись ямки от копыт животных, а также человеческие следы. Даже уроненная кем-то пуговица проглядывалась так ясно, словно через стекло. Летом здесь был брод…
Это тот самый Актыгай, о котором я уже рассказывал. Но теперь он был похож на нищего в лохмотьях: деревья имели невзрачный вид и были голы, как остриженные лошади. Тростники, окаймлявшие берег, тоже как будто сникли, выцвели. Печально и нудно выл камыш, словно тоскуя по теплому лету.
Перейдя на тот берег, я свернул влево и пошел по дну небольшого оврага. Здесь было тепло и тихо. Я шел и думал: «Что отвечу на вопросы учителя?» Конечно, первым делом меня спросят о возрасте, и я скажу, что мне уже восемь лет. Кстати, я вспомнил об услышанном мною споре отца с матерью. «Разве не тогда родился Кайсаржан, когда устраивали поминки по усопшему волостному правителю Манапу?» — говорил отец. «Что ты мелешь? — возражала мать. — Вспомни, что я еще хотела поесть соли, а твой старший брат, чье имя похоже на название тех штук, что торчат на волчьей голове, специально съездил за солью в Кожаколь…»
По негласному закону женщины не должны были называть по имени родственников мужа, а имя брата моего отца было Борикулак, что значит «Волчьи уши».
«Так вот, — продолжала мать. — Это было тогда, когда состоялись поминки по усопшему деду, и останавливались в ту осень мы вон там, у Черной реки!» Одним словом, они не могли договориться. Так или иначе, а я твердо решил, что мне восемь лет!..
Я вышел прямо к зимовью Колишбая. Справившись у встречных, я узнал, что школа размещается в большой землянке на краю аула. Перед землянкой, на которую мне указали, играли пятнадцать или двадцать мальчиков и девочек. Наверно, я показался им чем-то вроде вытравленного из воды суслика. Во всяком случае они с явным презрением смотрели на меня, тем более, что я был одет в рванье, а на них все же была чистая и аккуратно заштопанная одежда.
У меня всегда в таких случаях сжимались кулаки, и я готов был подраться с каждым, кто решится посмеяться надо мной. Сперва я хотел узнать у них, где учитель, но, заметив косые взгляды, воздержался от этого.
У каждого ребенка свой характер. Я, например, очень любил похвалу. Стоило только кому-нибудь сказать: «Наш Кайсаржан всегда исполнит свое обещание!» — и я готов был разбиться в лепешку, но выполнить просьбу этого человека. Но никакие меры принуждения не действовали на меня. «Он упрям, как бык!» — говорила обо мне мать, и я старался оправдать ее мнение.
Ни к кому не обращаясь, я шагнул в землянку, где увидел громоздкие деревянные вещи, похожие на сундук моей бабушки, только без цветистых украшений. Позднее я узнал, что это были парты. У противоположной стены висела голая черная доска, на которой были выведены какие-то знаки. А под доской у высокого прямоугольного ящика на высоких ножках сидел на маленьком ящичке какой-то джигит. Тогда я еще не знал, что такое стол и стул…
Джигит был приблизительно ровесников моего старшего брата, и я без всякого стеснения обратился к нему с вопросом, где учитель. Поглощенный каким-то своим делом, он оторвался от большого ящика и с удивлением посмотрел на меня. Я шмыгнул носом и потер его рукавом своего одеяния.
— Пришел учиться? — спросил у меня джигит.
— Да.
— Как же тебя зовут?
— Кайсар…
— А как зовут твоего отца?
— Игибай… Кузнец Игибай!
— Сколько тебе лет?
Вот этого вопроса я как раз и боялся.
— Се-емь…
— Та-а-ак — протянул за мной джигит и на минуту задумался. — А считать умеешь?
Я начал быстро считать, пока он не остановил меня где-то на пятом десятке. Теперь джигит повернулся ко мне уже всем туловищем.
— А сосчитай-ка наоборот!
— Сейчас… попробую.
Поднатужившись, я сосчитал в обратную от той цифры, на которой он остановил меня.
Джигит внимательно посмотрел на меня, на мою одежду, видимо, раздумывая: не замерзну ли я зимой по дороге в школу.
— Я тебя приму… Обязательно приму, — сказал он. — Но только в следующем году. Ладно?
— Нет… — Я отрицательно покачал головой. — Хочу с учителем говорить!
— Так я и есть учитель.
В невеселом настроении вышел я из школы. Чувствовал я себя, как выброшенная на берег рыба. Идя сюда, мне хотелось зайти к дяде Колишбаю, но теперь расхотелось. Я вспомнил, что два его сына учатся в этой школе…
Ночью я видел во сне, как меня приняли в школу. Учитель, тот самый джигит, дал мне новенький букварь с цветными картинками, хрустящую синюю тетрадь и набор цветных карандашей. Могу дать честное слово, что каждый карандаш был другого цвета.
Я иду в школу и пересчитываю по дороге эти карандаши, боясь потерять их. И еще думаю о том, что, вернувшись из школы, попрошу бабушку сшить мне такую же сумку, какую я видел у других мальчиков.
— Эй, Кайсар, вставай… Вставай, телят надо гнать к пруду! — Мать трясет меня за плечо, а я никак не хочу расстаться со своим сном. Тогда она стаскивает с меня старое, все в заплатках одеяло, и я просыпаюсь. Убедившись, что все это было сном, я тяжело вздыхаю…
Но я не теряю интереса к учебе. Уж не помню, где нашел я огрызок химического карандаша. Любое попавшееся мне печатное слово аккуратно перерисовывается мной на бумагу. На этой же бумаге рисую всяких зверей и птиц, нашу землянку, деревья у переправы и многое другое. Но меня терзают страхи. Взрослые люди говорят, что все живые твари, которых я изображаю на бумаге, превратятся на том свете в огненных волков, змей и скорпионов, будут кусать и жалить меня. Иногда мне снится это, я просыпаюсь в холодном поту. Всякий раз, нарисовав что-нибудь живое, перечеркиваю бумагу, словно перерезаю горло тем чудовищам, которые должны мучить меня когда-нибудь. Но рисовать тем не менее не бросаю…
Зима у нас бывает разная. Иной раз не только крупный рогатый скот, но даже овцы и козы всю зиму проводят на подножном корму. А иногда зима — «старый коварный сват», как называют ее тогда, — застает врасплох беспечных людей и лишает их всего богатства — скота. К тому времени, о котором сейчас рассказываю, я стал взрослее и уже прислушивался к бывалым людям…
Все время вспоминаю я мать, бабушку и братьев, но совсем мало говорю об отце. Это потому, что он умер очень рано, когда я едва научился говорить. И о смерти его я знаю по рассказам других.
В то время зажиточные люди, готовясь к свадьбе дочери, приглашали моего отца к себе в дом на три-четыре месяца. Он изготовлял там разнообразные украшения из золота, серебра и драгоценных камней. Я уже перечислял кое-что из того, что умел делать отец: ожерелья, браслеты, перстни, кольца, подвески для волос, пряжки, брошки, кованые пуговицы, украшения для свадебных головных уборов и другие вещи, которые не всегда купишь в магазинах. Да и не продавали тогда всего этого. Кроме того отец украшал семейные сундуки, шкатулки, седла и прочие принадлежности, имеющие все то же отношение к свадебному обряду. Обыкновенно в таких случаях он возвращался домой усталый, но с богатыми дарами.