Ранней весной один бай задумал выдать замуж единственную дочь и, конечно же, послал за отцом. В качестве задатка он прислал нам нарочным мешок пшеницы, мешок муки и половину конской туши. Через неделю, нагрузив на сани запас древесного угля и необходимые инструменты, отец отправился к заказчику.
Там он прожил больше месяца, пока не кончился запас угля. Тогда отец решил поехать домой, чтобы немного отдохнуть и взять уголь. Дело было перед ледоходом. Переправляясь через реку, отец провалился вместе с конем и повозкой под лед. Конь со всем грузом утонул, а отец пришел в аул еле живой, слег в горячке и уже не встал…
Первая жена отца давно умерла. От нее осталось четверо детей: Айганша, Омирали, Дузикбай и Битирбай. Битирбая, когда ему было одиннадцать или двенадцать лет, убила строптивая кобыла. Она попала ему копытом прямо в сердце. Отец, как рассказывают, тут же зарезал эту кобылу и дал клятву никогда не держать в хозяйстве лошадей, кроме своего верхового коня.
Мать вышла замуж за моего отца в восемнадцатилетнем возрасте, а отцу было уже около пятидесяти. Я был ее первенцем, и мать под горячую руку ругала меня: «Не успел родиться, а проводил на тот свет отца!» Как будто я был виновен в том, что по степному обычаю молоденьких девушек выдавали замуж за стариков!..
Я тяжело переживал, когда она ругала меня так. В отчаянии убегал в заросли чия и долго плакал.
У казахов есть поговорка, которая стала жизненной нормой: «Женщина теряет мужа, но не теряет его сородичей». И еще: «Брат — преемник брата». Короче говоря, спустя ровно год со дня смерти отца собрались все аксакалы нашего аула и обручили мать с ее деверем. Очень неудачное было решение. Пусть не окажутся мои слова обвинением давно усопшего отчима, но он был слабый, безвольный человек, в мгновение ока пустивший по ветру все наше хозяйство.
Хуже всего было то, что он оказался самым настоящим бродягой — попрошайкой или «тарелочником», так говорят у нас. Едва прослышав, что где-нибудь готовится той или поминки, он немедленно садился на отцовского золотистой масти коня. Готов был ехать хоть на край степи. Где только запахло даровым угощением, он тут как тут. И коня отцовского загонял отчим, поспевая на эти пиры. К тому же он нисколько не ухаживал за конем. На спине у несчастного животного вскоре появилась гноящаяся рана, на которую садились сороки. Я часто стоял рядом, чтобы отгонять их, пока конь пасся. Вскоре он стал совершенно непригодным для езды, и его зарезали…
Однажды в соседнем ауле состоялся кокпар, и отчим решил принять в нем участие на нашей рыжей дойной верблюдице. Фигура человека на верблюдице среди беснующихся коней и людей, конечно, выглядела жалкой и несуразной.
— Эй ты, где это видано, чтобы на верблюде боролись за кокпар?! Не к добру затеял ты такое святотатство. А ну-ка убирайся отсюда ко всем чертям!..
Озверевшие от азарта джигиты хорошенько отхлестали его плетьми и вытеснили из игры. К несчастью, сильный удар плетью пришелся по вымени ни в чем не повинной верблюдицы, и это долго мучило бедняжку. Гоняя ее каждый раз с пастбища, я смотрел на распухшее вымя и проклинал отчима. Эту верблюдицу нам тоже пришлось продать кому-то на мясо…
А дядя Мырык, как прозвали женщины моего отчима, не унывал. В следующий раз он оседлал другую — черную верблюдицу. В одном ауле, по имевшимся у него сведениям, гостил какой-то влиятельный человек и можно было чем-нибудь поживиться. Что-то там у него не получилось, и он пустился в обратный путь, вымещая свое зло на несчастной верблюдице. В результате у нее сделался выкидыш.
Старшую сестру Айганшу выдали к этому времени замуж, старшего брата, по совету стариков, отдали в учение к какому-то знаменитому мастеровому, чтобы он впоследствии наследовал дело отца, а средний брат нанялся пасти скот к зажиточному родственнику Кубентаю. Так что в доме после второго замужества матери остались лишь бабушка да я с малолетним Утепбергеном.
И как раз тогда, когда хозяйство наше было почти полностью разорено, зима выдалась на редкость суровая. Снег выпал сразу же такой, что по нему не мог передвигаться даже заяц-беляк. Чуть ли не каждый день свирепствовали метели, а морозы стояли такие, что плевок замерзал на лету. Сколько могли заготовить сена две женщины без помощи мужчины? К середине зимы у нас кончились корма…
Тогда дядя Мырык поехал к своему родственнику, проживавшему в соседнем ауле, и выпросил у него воз соломы. Но и этого малопитательного корма хватило ненадолго. Коров скоро пришлось поднимать за хвосты, овцы и козы стали выбрасывать недоносков. Потом начался падеж…
Накануне бабушка уехала погостить к своей дочери, проживающей где-то во внутренних районах. Приехав в середине зимы и застав нас в таком жалком положении, она заплакала от гнева и бессилия. Ничего не оставалось делать, как просить помощи у родных. Мать поехала к другой своей сестре, которая была замужем за джигитом из рода Атыгай. Вскоре она вернулась с двумя верблюдами, нагруженными подсушенным пыреем. Но было уже поздно: овцы и козы почти все погибли от бескормицы, а две оставшиеся телки еле шевелили ресницами…
И, как назло, морозы не слабели. Невозможно было даже выгнать скот прогуляться за околицу. В такие годы лютуют волки. Их голодный вой теперь слышался днем и ночью. Сначала они побаивались нашего волкодава Алыпсока, но один в поле не воин. Уже несколько раз бедному псу приходилось спасаться от волчьей стаи в чулане. Да и он совсем ослаб. Что доставалось ему, кроме жидких помоев?
А потом начался небывалый даже в наших краях буран. Несколько дней и ночей мело и крутило так, что зимовье оказалось глубоко под снегом. Топливо со двора мог принести только взрослый мужчина, и мы сидели у остывшего очага.
В одно прекрасное утро буран прекратился. Ослепительно блестели сугробы под зимним холодным солнцем. Мы кое-как притащили хвороста и кизяка, затопили очаг. Мать вынесла остатки еды и долго кликала собаку. Алыпсок не отзывался.
— Недаром говорят, что в буран гуляют лишь дети да собаки! — сказала мать, возвратившись. — Пойди, Кайсар, подгони скот к воде, да и прогулять нужно его…
Я облачился в свои лохмотья, натянул на войлочные носки лапти и вышел на улицу. Багрово-сизое солнце поднималось из-за горизонта. Мороз был такой жгучий, что казалось, тысячи острых иголок впиваются в лицо. Но делать было нечего, я взял тамарисковую палку и повел оставшийся скот к прорубленной во льду лунке.
Пройдя несколько шагов, я увидел рядом с дорогой чей-то добела обглоданный скелет и клочья рыжей шерсти. Мне стало страшно, но любопытство взяло верх. Подняв со снега клочок шерсти, я все понял.
— Алыпсок!..
Слезы навернулись у меня на глаза. Я дал себе слово, что вырасту и куплю пятизарядное ружье — такое, какое я видел у проезжавшего охотника на волков. Ни один волк не уйдет тогда от меня живым. Вдруг я вспомнил, как Алыпсок терзал ни в чем не повинного хомячка, и вздохнул. Значит, в этом мире каждому свое?..
В эту зиму не стало даже комнатных мышей, которые шныряли обычно по углам. Быть может, они перешли в другое место, где стоят мешки с пшеницей, мукой, толокном, где вкусно пахнет жареным мясом? Кот теперь сидел неподвижно у самой двери и грустно смотрел на входящих и выходящих.
Однажды от нечего делать я пошел с матерью за водой. Кот поплелся за мной следом, беспрестанно мяукая. Прежде чем набрать воды, мать разбила успевший намерзнуть в проруби лед и выбросила его наверх. Во льду оказались вмерзшими три или четыре крошечных рыбешки. Кот набросился и с неимоверной жадностью проглотил их вместе с кусочками льда.
С этого дня кот сам приходил к проруби и часами ждал, глядя в воду. Там теснились сонмища мелкой рыбы, которой, видимо, не хватало воздуха под толстым слоем льда. Как только какая-нибудь из них приближалась к поверхности, кот молниеносным движением подцеплял ее и мигом проглатывал. Хоть один из нас оказывался сытым. В какие-нибудь пять-шесть дней наш кот поправился до неузнаваемости.
Но чрезмерная жадность и погубила его. Однажды, пользуясь оттепелью, кот пошел на очередную рыбалку. Он уже, очевидно, приготовился начать каждодневную охоту, когда вдруг вся мелкая рыбешка мгновенно исчезла. К лунке подплыла огромная щука. И кот не удержался. Едва хищница высунула из воды свою пасть, как кот мгновенно цапнул ее лапой. Но вместо мягких жабр, кошачья лапа угодила прямо в разверзшуюся щучью пасть…
Пригнав назавтра скот на водопой, мать увидела нашего кота, уже примерзшего к краю проруби. Когда она оторвала его и потянула от проруби, следом потянулась огромная полуживая щука. После этого никто не стал пить воду из этой лунки. Другую прорубили шагах в пятидесяти…
Наступил голод. Мы вытряхнули последние крошки из сумок и мешков. Да и какая польза от истощенного до крайности скота, в мясе которого не было ни жиринки. К этому времени как раз подошел праздник — начало мусульманского поста. Отчима вдруг осенила какая-то мысль: он понес починить к соседу-сапожнику мои изодранные в клочья сапоги.
— Ты умеешь петь жарапазан? — спросил он у меня, вернувшись.
— Умею, — ответил я.
На следующий день он принес мои сапоги. На голову я надел шапку, оставшуюся от старшего брата, натянул штаны из мешковины, от которых остались одни латки…
Вообще, с приходом в дом отчима все развалилось буквально на глазах. Мы и раньше не были богатыми, но все же был некоторый достаток. Теперь же мы превратились в нищих. Как сейчас, помню нашу жалкую посуду: пиалы и чайники, кое-как обтянутые проволокой, деревянные чашки с замазанными тестом трещинами, щербатые обкусанные ложки с остатками краски, чайники-умывальники с продавленными боками…
Причиной такого состояния нашей посуды были чуть ли не каждодневные ссоры между матерью и отчимом, частенько переходящие в безобразные драки. Я вопил и рыдал, видя, как громадный мужчина безжалостно хватает мою мать за волосы, валит на землю и топчет ногами. Кровь текла по лицу матери, но что я мог поделать, семилетний неокрепший ребенок?..