щей бумагой и красный карандаш с черным стержнем. Я сразу узнал все это: книгу, тетрадь. Они мне уже давно снились чуть ли не каждую ночь.
И хорошо, что я был в костюмчике и сапожках. Теперь я уже ничем не отличался от других учеников. Пожалуй, был одет даже лучше.
Ученики сели в круг прямо на пол, подогнув правое колено по старому казахскому обычаю. Перед каждым лежала раскрытая книжка.
— Ата… Ана… Бала…
Это значило: дед, мама, мальчик. Мы кричали в полный голос, заглушая друг друга. Вдруг один из моих товарищей, Есирхан, указал на меня:
— Агай, этот мальчик хорошо поет!
Учитель сразу заинтересовался мной:
— А какие песни ты знаешь, Кайсар?
— Хиссу.
Я назвал ему распространенный эпос, и учитель одобрительно кивнул головой.
— Агай, он еще песни про всяких баб знает! — снова вмешался Есирхан.
— Про каких это баб? — удивился учитель. — А ну-ка спой!..
Я, конечно, не заставил себя ждать и тут же спел несколько шуточных песен, с которыми джигиты обращаются к девушкам. Песни эти похожи на русские частушки, и учитель смеялся до слез. Мой авторитет в школе сразу вырос. Меня с тех пор и там все звали «Жырау-бала».
В тот год мы разучивали в школе «Письмо Батимы». По пути в школу и обратно мы громко пели ее хором. В то время ведь процветал калым, и эта песня выступала защитницей девушек, против бесправия и произвола родственников. Мне особенно близка была она. Много позже я узнал, что автором ее был знаменитый казахский поэт Аскар Токмагамбетов.
По правую сторону от меня сидит светловолосая девочка с черной родинкой на щеке. У нее огромные черные глаза и блестящий металлический круг, поддерживающий волосы. Мне она кажется необыкновенной красавицей, да так оно, наверное, и было на самом деле…
Она иногда спрашивает меня о чем-нибудь. Стараясь ответить ей как можно достойней, я пыжусь и совершенно теряюсь.
— Кайсар, ты не робей, когда я говорю с тобой! — успокаивает она меня очень серьезным тоном. — Наверно, я не так разговариваю с тобой…
Постепенно я прихожу в себя и перестаю краснеть, разговаривая с ней. Иногда я заворачиваю за ней в ее аул. В юрте мы вместе читаем книгу. Мать девочки угощает меня айраном, он такой густой, что ложка торчком стоит в чашке.
Девочку зовут Сымбат — «Красивая». Редко кому так подходит имя. И голос у нее густой, приятный. Она спрашивает у меня незнакомые ей буквы. Я хоть и сам еще не силен в грамоте, но стараюсь разъяснить. К счастью, никто не проверяет меня.
Отчим был против моего учения только потому, что некому будет поливать и полоть огород. Но я учусь лишь до обеда. Придя из школы, я наскоро закусываю и, прихватив с собой сумку с книгой и тетрадями, бегу в поле. Там, у нашей бахчи, я устроил себе шалаш. Бросив сумку, начинаю поливать арбузы, дыни, пропалывать тыквы. По краям поля я соорудил четыре пугала-вертушки от воробьев.
Уже к вечеру прекращаю работу, забираюсь в шалаш и читаю букварь. Время от времени кручу трещотку, отгоняя птиц, слетающихся клевать стебли растений. Домой обычно возвращаюсь с восходом луны. В голове путаются какие-то рифмы, отрывки из прочитанного. Бешено колотится сердце, словно хочет улететь в неведомую даль…
У нашей речки сатанинский характер. Иногда она вздувается и выходит из берегов в середине лета. Только вчера в ней было воды по щиколотку, а сегодня, чтобы перейти ее, нужно задирать рубашку до пупка.
Как-то раз я зашел к Сымбат и засиделся. Нужно сказать, что уже на второй день занятий все мы поснимали новую одежду и стали носить старые залатанные штанишки. Выйдя от Сымбат, я подтянул штаны и вприпрыжку помчался к речке. Вода в ней потемнела и бурлила, смывая берега. Что делать? Пришлось снять штанишки, задрать рубашки и идти на ту сторону, подняв над головой сумку с букварем.
Но, не дойдя до середины, я увидел, что вода достигает подбородка. Я вернулся назад, сбросил всю одежду и намотал ее себе на голову. Туда же приладил и сумку. Течение оказалось очень сильным, но, плывя наискосок, я вскоре почувствовал ногами дно.
Уже выходя на свой берег, я вдруг увидел громадную щуку. Она трепыхалась у самого берега с большим сазаном, застрявшим у нее во рту. Мог ли спокойно смотреть я на такую добычу? Забыв об одежде и сумке на голове, я бросился к щуке. Но стоило протянуть руки, как щука оживала и отплывала на три-четыре метра в сторону. Неловко наклонившись, я вдруг почувствовал, как узелок соскользнул с головы в воду. В последний момент я поймал его и, проклиная щуку, вылез на берег. Тетради в сумке оказались сухими, но букварь намок, особенно первые страницы…
Не было предела моему горю. Подложив траву, я начал сушить букварь. Высох он быстро, но страницы сделались желтыми, а картинки поблекли. Что я скажу теперь учителю? Как буду учить уроки с Сымбат? Грязнее всего оказалась та страница, которую мы в те дни читали!..
Через день я снова был у речки. Вода в ней была тихая, светлая и опять еле доходила до щиколоток. Я загрустил еще сильнее. Кто поверит, что я вымазал букварь, переплывая речку?
И тут я впервые почувствовал что-то неладное с ухом. Сперва мне показалось, что я вчера набрал в него много воды. Но сколько я ни прыгал на одной ноге, боли не прекращались. К вечеру ухо так разболелось, что я не смог уснуть…
Это были страшные полмесяца. Бабушки не было дома, и я сказал о своей болезни отчиму и матери. Они отмахнулись от моих приставаний. Вскоре я перестал слышать на это ухо, а от боли терял временами сознание.
— Так тебе и нужно! — ругала меня мать. — По целым дням не вылазишь из воды, как головастик…
Теперь я уже не мог спать по ночам, а когда становилось невтерпеж, плакал. Все казалось мне, что какое-то чудовище проникло в мое ухо и шевелится, копошится там, гложет его изнутри. Но хуже всего было то, что никто даже не интересуется, не верит, не сочувствует.
По дороге из школы я зашел как-то к нашему родственнику Баймурату. В этот день неведомая тварь так страшно ковырялась в ухе, что у меня все время кружилась голова и темнело в глазах. Стало ясно, что я не дотяну до дома. Хозяйка, миловидная, участливая женщина, хорошо приняла меня, угостила жареным пшеном со сметаной, но мне было не до еды. Я притулился у ее порога и пробредил всю ночь. Стоило мне вздремнуть, как начинало сверлить уже прямо в мозгу. Я вскакивал со страшным криком и тряс головой…
Утром тетка подошла ко мне, вывела на улицу, ближе к свету:
— Что случилось с тобой, бедняжка?.. А ну-ка покажи свое ухо, возможно, там скопилась сера…
Но едва она коснулась рукой уха, я подпрыгнул от неимоверной боли. Не обращая внимания на мои вопли, она сунула в ухо палочку и в ужасе отшатнулась:
— О аплах, да у тебя в ухе завелись черви!
Она завела меня обратно в юрту, где дядя в это время клал за губу насыбай — мелко толченый табак со всякими острыми специями. Тетка высыпала из его бутылки этот насыбай, сделала густой раствор и, положив меня на бок, несколько раз до краев наполняла и опорожняла больное ухо. После этого боль пропала, и я уснул мертвецким сном. Говорят, что я проспал больше двух суток. Хозяева испугались за меня и тормошили несколько раз. Но я все спал.
На третьи сутки я возвратился домой. К этому времени вернулась и бабушка, ездившая в гости к младшей дочери. Она тут же положила мою голову к себе на колени и длинной иглой начала вытаскивать из уха дохлых червей. Их оказалось десятка полтора, крупных и безобразных. До сих пор удивляюсь, как они не продолбили мне барабанную перепонку!..
— Ах вы, бессердечные твари! — накинулась бабушка на притихших мать с отчимом. — Вам нет до него никакого дела. По-вашему, пусть ребенок сгниет заживо!..
О, как хорошо помню я все это!
— Приехал ошитель для взрослых!
— Всех учить будут: молодух и даже старух…
— Ликбез!..
— А нас не будут крестить?
— Уж такой ты хороший мусульманин, что боишься!
Каких только диких слухов не вызвала в ауле весть об организации школы ликбеза. Все оказалось гораздо проще. На окраине аула установили еще одну белую юрту, и все взрослые стали приходить туда ежедневно на час или два. Учительницей была очень красивая стройная городская девушка в комсомольской форме. Школа сделалась центром притяжения для аульной молодежи.
Отчим и мать под всевозможными предлогами отлынивали от учебы. Из нашего дома пошел в школу лишь один Омирали. Как-то пришел я с поля и увидел его лежащим на стеганой подстилке. Перед ним лежали раскрытые книга и тетрадь. Опираясь на локти, всеми пятью пальцами правой руки он сжимал карандаш и пытался вывести какие-то знаки. Омирали пошел по пути отца и сделался ремесленником. Пальцы у него были толстые, сильные, привыкшие скручивать железо. Он пыхтел, старался, краснел от напряжения, но ничего не получалось. Заглянув через его плечо в тетрадь, я прыснул. Брат удивленно, словно проснувшись, посмотрел на меня.
Через несколько минут я снова подошел к нему: он маялся все с теми же пятью буквами. Никак они не выписывались у него. Мне было приятно: такой большой, двадцать пять лет ему, а я лучше его пишу и читаю!
Надувшись от самодовольства, я принялся учить брата:
— Что это у тебя за буква? «А»? Так она больше похожа на верблюжью лапу… А это что за аркан с узлами? Ах вот оно что: «Б»!.. Ну, а это совсем не «Г», а старый курук, жердь с петлей для ловли необъезженных лошадей!..
Брат, пригнув голову, послушно сносил мои издевательства. Смилостивившись, я принялся учить его письму:
— Карандаш держи вот так: тремя пальцами, а тетрадь положи прямо, ровно… И не дави, это тебе не подкова! А книгу не отставляй так далеко!..
Я в точности повторял слова нашего учителя, а брат подчинялся, как маленький, и делал все, что я говорил. Видели бы вы меня в эти минуты!
Так, едва достигнув восьмилетнего возраста, я сделался учителем.
Эту радостную весть сообщил нам мальчик, прибежавший в школу чуть пораньше нас: