— Кзыл отау!.. Красная юрта приехала!..
Мы стали прыгать и хором распевать:
— Кзыл отау — биздин отау!.. То есть «Красная юрта — наша юрта!». Мы уже слышали этот лозунг.
Еще подходя к школе, я заметил на зеленой лужайке на краю аула небольшую шестиканатную юрту. Она была самая обычная на вид, только опоясана красной материей, а на белой длинной жерди трепетал красный флаг. Люди — стар и млад — спешили к юрте со всех сторон. Нам тоже хотелось заглянуть туда, увидеть и услышать все, что говорится и делается у Кзыл отау, но помешал приход учителя.
Обычно я очень внимательно слушал учителя, но сегодня его слова залетали в одно ухо и вылетали из другого. Вся душа моя рвалась в красную юрту. Мы давно были наслышаны о том, зачем она приехала. Некоторые говорили об этом со страхом и ненавистью, но большинство людей радовалось.
Наконец-то наступила долгожданная большая перемена, и все мы, толкая друг друга, бросились на лужайку. Добежав, остановились в нерешительности. Целая толпа людей стояла и ждала чего-то необычного.
И вдруг из юрты вышли двое — парень и девушка. Я чуть не ахнул от неожиданности. Парень был тот самый чабан, который пас в наших краях овец бая Тумена, а в девушке я признал четвертую, молодую, жену старика бая!..
Чабан тоже заметил меня и хитро подмигнул:
— Видишь, мальчик, мы теперь со снохой!
Настроение у него и бывшей жены бая было превосходное. Тут находилось множество людей, требовавших от своих богатых хозяев недоплаченные за многие годы работы деньги. Они выходили из юрты, явно удовлетворенные, зато богачи опускали глаза и втягивали головы в плечи под насмешливыми взглядами бедноты. Нечего и говорить, на чьей мы находились стороне. Наш новый аул образовался из самой перекатной голи…
Мой маленький участок дал замечательный урожай. Колосья белого проса были так тяжелы, что тонкие стебли едва выдерживали их. Султаны достигали добрых двух пальцев в длину, а с одного колоса получалось по две пригоршни зерна. Это был хороший скороспелый сорт, как раз для нас. Еще стояло зеленым просо на «взрослых» делянках, а мы с братиком и сестричкой выбирали спелые колосья, отделяли зерна и жарили их на огне. Затем мать толкла зерна в ступе. Это была единственная наша мучная пища…
Мы повеселели. А вскоре созрел и первый коллективный урожай. В юртах появился свой хлеб. Созревала кукуруза, да такая, что на каждом стебле торчало по три-четыре тяжелых, очень зеленых, с мохнатой бородкой початка. Мы варили и ели ее с небывалым аппетитом.
Дыни тоже уродились на славу. Тут были и ярко-желтые круглые жамбилше, и ароматные гуляби, и полосатые, крапчатые, многоцветные дыни многих других сортов. Они наливались с каждым днем, буквально на глазах становились все крупнее. Еще быстрее росли арбузы, уже ставшие величиной с небольшой котел каждый. Особенно много было тыкв: белых, зеленых, оранжевых, ярко-красных. Они лежали на грядках, словно упитанные овцы в кошаре. Для нас, мальчишек, выросших в песках, род которых кочевал из века в век, это было подлинным чудом!
Уже само цветение казалось волшебной сказкой. У дынь и арбузов цветы мелкие, ярко-желтые, похожие на пуговички, а позолоченные цветы тыквы напоминают по виду наш медный школьный колокольчик. Очень интересно наблюдать, как крепкие шершавые стебли расползаются по земле, образуя причудливые круги. Какой-то особенной жизненной силой полны они, да это и немудрено при обилии солнца и воздуха. Голова кружится на бахче во время цветения…
А какой запах стоит во время созревания дынь!
Взрослые, проходя мимо бахчи, обязательно порадуются:
— Аллах смилостивился над сиротами!..
— Да, не оскудела рука его…
— И сам он молодец, Кайсар!..
Мне приятны такие разговоры. Помимо проса, которое помогло продержаться нам до нового урожая, я собрал со своего участка большой чувал початков, не считая съеденных в зеленом виде. А дыни и арбузы мы ели в неограниченном количестве каждый день.
Ели все, кроме Утепбергена. Он ни за что не хотел пробовать арбузы, даже уходил, когда резали их. Однажды отчим принес с бахчи арбуз, и проснувшийся братишка принял его за огромную страшную жабу. Он сильно закричал и долго не мог успокоиться. С тех пор он и не прикасался к ним.
Но тыквенную кашу и он ел по две чашки в один прием. Тогда нам казалось, что нет вкуснее яства. А сколько радости приносили хорошо прокаленные на огне тыквенные семечки!..
Да, никто, кроме нас самих, не помог нам. Если и пришлось бы благодарить кого-нибудь за превосходный урожай на моем маленьком участке, то прежде всего того старика, старожила здешних мест, который посоветовал мне разбить свой огородец на илистых наносах у речки. Да и мы с Утепбергеном не ленились: пололи бурьян, рыхлили землю и перетаскивали за минувшее лето тысячи ведер воды от речки до огорода.
Как только пожелтеют листья у проса, начинается уборка. И все от мала до велика тогда на общественном поле. Нас, детей, приспосабливают водить на току волов и лошадей. Чтобы мы не свалились, нас частенько привязывают к спинам животных. Даже дряхлые старики и старухи находят для себя посильную работу: кашеварят, подметают ток, подносят топливо. Одним словом: «Жни побыстрее просо, иначе останешься с носом!» Мы засыпали прямо на току, завалившись в сухую солому, а взрослые продолжали работать и при лунном свете. Я до сих пор не знаю, когда они спали…
Не проходит и недели, а на току уже высятся целые горы белого и красного проса. Оно похоже на маленькие бусинки, которые носят на шее девушки. Особенно красиво красное просо, отливающее в лучах заходящего солнца червонным золотом. Какими глазами смотрит на это просо дехканин! В его взгляде радость ощутившего плоды своего труда человека, уверенность в завтрашнем дне, благодарность природе…
Перед тем как разделить урожай на паи, устраивают древний праздник урожая. Для этого выделяют два мешка проса, и женщины всего аула в течение дня толкут его в ступах, жарят, очищают от шелухи. Мужчины в это время забивают и свежуют трех-четырех козлов и баранов, откормившихся в последние недели на стерне. В нескольких огромных котлах варят пшенный плов. Его хватает на всех, и люди наедаются до отвала. Обычно приезжают гости из других аулов. Их принимают с распростертыми объятиями. Потом едут к ним на такой же праздник…
Он так и называется, этот праздник, — «Шулен ботка», то есть «Общая каша». Каждый приносит с собой всякую снедь, которой угощает соседей: осьмушку чаю, полуголовку сахару, бурдюк кумысу.
Наутро во главе с аксакалами, составляющими Совет товарищества, дехкане сходятся на ток. В руках у них мешки и паласы. Раньше всего выделяется доля вдовам, сиротам и тем, чьи родители погибли во время народного восстания 1916 года и на фронтах гражданской войны. Потом урожай делится по паям. Проходит еще несколько дней, и дехкане грузят полученный урожай на верблюдов и откочевывают к своим зимовьям…
У нас в доме снова несчастье. Из-за какого-то пустяка поссорились отчим с матерью, и это переросло в гнусную драку. Снова дикое избиение, льется кровь. Обливаясь слезами, бегу к соседям, стучу во все двери:
— Заступитесь, добрые люди! — Хватаю аксакалов за полы, умоляю их о помощи: — Мырык убивает мою маму!..
Но все словно оглохли, никто не хочет помочь. Некоторые даже осуждают меня:
— Иди отсюда, чтобы на соплю твою не наступить!
— Ничего не станется с твоей матерью!
— Иди, плачь в собственной юрте, негодник!
Людей словно подменили. Живы старые законы, и по ним негоже казаху вмешиваться, когда муж «наказывает» жену. Ударить жену и грехом-то не считается. Чтобы не видеть кровавого побоища, бессильно опускаюсь на землю под кустом туранги. Плачу навзрыд, проклиная зверство и жестокость. Такая злоба поднимается во мне против дикости и невежества, против старых феодальных нравов и привычек, что хочется придумать самую жестокую казнь для их вдохновителей.
Но куда деваться: выплакавшись до изнеможения, возвращаюсь домой и вижу мать лежащей в углу. Она с головой укутана в стеганое одеяло, платок в крови. Братишка с сестренкой попрятались по обе стороны сундука и всхлипывают: не в силах больше плакать. Особенно жаль бабушку: на ней лица нет. Дрожащими руками она собирает какие-то узелки, увязывает их. Безудержно зарыдав, хватаюсь за ее подол и не выпускаю его из рук.
Бабушка вдруг села прямо на землю и заплакала, завыла вместе со мной. Это было так страшно, что я закричал уже не своим голосом. До сих пор этот крик рвется из моего горла, когда мне снится тот день со всеми подробностями.
— Эй, Кайсар, а ну-ка утри свои слюни и приведи верблюдицу!
Это голос отчима. Он сидит под юртой в холодке и не хочет выходить под палящее солнце. Я вздрагиваю, словно очнувшись от страшного сна, и не двигаюсь с места.
— Иди, а то пропадешь! — шепчет мне бабушка.
Я высвобождаюсь из ее теплых объятий и иду за верблюдицей. Бабушка седлает ее, навьючивает свои нехитрые пожитки, привязывает к седлу конец веревки, на которой потащится сзади черная корова с теленком. У теленка на лбу беленькая звездочка.
— Возьми немного проса, — бормочет Мырык, не поднимая головы.
— Будь ты проклят вместе с твоим просом, проклятый изверг! — Бабушка поднимает руку, проклиная отчима. — Самый поганый человек тот, кто не уважает ни старого, ни малого. Уродливая у тебя душа, поганец. Дай мне, аллах, не свидеться больше с тобой на этом свете!..
Она села на спину верблюдицы, а я уцепился за ее ноги и кричал, что ни за что не отпущу ее. Перед тем как поднять верблюдицу, бабушка поцеловала меня в лоб и щеки. Отвернувшись, она вытерла глаза краем платка.
Качнувшись дважды вперед и назад, поднялась верблюдица. Словно прощаясь с нами, протяжно заплакал верблюжонок. Бабушка взяла в руки конец веревки от коровы с теленком, и они отправились в путь. Я смотрел сквозь слезы вслед удаляющейся бабушке. Она сидела гордо, непреклонно и так и не оглянулась назад.
Я потерял единственного близкого мне человека на этом свете, единственную опору в становящемся все сложнее мире. Собственный дом казался мне холодной могилой, заброшенным людьми зимовьем. Вечером я не пошел домой и переспал у порога наших соседей…