По казахскому обычаю все сыновья Сарымсака жили вместе с отцом. Большой дом, выстроенный в форме переметной сумы, был полон людьми. В одной комнате жили сам аксакал со своей старухой, в другой — недавно женившийся Узак с молодой женой, в третьей, самой большой — два других брата со всем потомством. И хотя в доме яблоку негде было упасть, я не помню каких-либо раздоров между ними. Никто никогда в этом доме не повышал голоса, все говорили спокойно, уважительно по отношению друг к другу. Та же самая Акбала была самой лучшей подругой женам своих братьев, а это редко бывает. Все вместе они слушались старуху, но та никогда не злоупотребляла своим авторитетом.
Жены всех трех братьев, особенно старших — Баймана и Достыя, — жалели меня и подкармливали. Их звали Ханслу и Назира. С тех пор мне нравятся эти женские имена. В свою очередь, я всячески помогал им: укачивал малышей, носил дрова, растапливал печь, выносил золу. Часто оставался и ночевать у них.
Самый младший сын аксакала Сарымсака уехал в город учиться. На каникулы приехал он в кепке, и все смотрели на него с изумлением. Мне же вдруг страшно захотелось надеть такую же городскую кепку с большим козырьком. Она у меня связывалась с поездкой в неведомые края, с учебой…
А пока что мне из жалости подарили изношенный кафтан моего друга Сагиная. Надев его, я стал похож на неумело остриженного барашка, но тем не менее был доволен.
С наступлением весны семья, аксакала Сарымсака перекочевала на берега Тургая. Мы тоже переехали с ними и разбили свою юрту на самом краю аула. Это была уже не та юрта, о которой я рассказывал вначале. Столько дыр было в ней, что, если бы запереть туда тысячу воробьев, они бы вспорхнули и улетели разом. Мука в доме уже давно кончилась. Хорошо еще, что отелилась верблюдица и в доме есть молоко. Я навещаю своих, когда нет дома отчима Мырыка. Малышам я приношу с собой кусочки хлеба и мяса, припасенные за неделю. Мать угощает меня шубатом…
Теперь я живу самостоятельной жизнью. Наберу кому-нибудь в степи кизяку, и за это меня покормят, пустят переночевать. Для некоторых семей я постоянно ношу воду, растапливаю печи, нянчу малышей. Дети почему-то привязываются ко мне и сразу затихают, когда я прихожу. Совсем недавно в одном доме заболела женщина, и меня наняли толочь пшено в ступе. Она была очень тяжелая, пришлось работать целый день, и у меня распухли запястья.
Все чаще задумываюсь о своей судьбе. Как я мог не остаться сиротой, если матери было восемнадцать, а отцу — за пятьдесят? И все время я буду один, потому что старшие братья — родные мне лишь по отцу, а младшие — только по матери. Нет у меня полностью родных братьев и сестер, хоть я очень люблю их, особенно маленьких. Вот как может обернуться для человека древний закон!..
Что поделаешь, если приходится обивать чужие пороги? Разве мало было круглых сирот, которые выросли настоящими людьми?..
Я помогал семье Баймана растапливать очаг и вдруг услышал интересную новость: к Байману из города приехал русский друг. Приезд русского человека в аул был в те годы целым событием. Я решил обязательно увидеть его.
Когда, нарубив хвороста, я вернулся в дом, то сразу же увидел гостя. Он пришел без меня, и теперь было неудобно лезть ему на глаза. Я возился в передней комнате, которая служила всей семье аксакала кухней, и слышал голос приезжего. К сожалению, мне на этот раз и ужинать вынесли во двор. Думал я занести самовар, но и это сделал Саду. Пришлось укладываться спать прямо у затухающего очага, то есть согнуться в три погибели и прикрыть голову руками.
— Эй, Кайсар!
Кто-то сильно тряс меня за плечо. Я сразу вскочил, потому что спал всегда чутко: всякий может накричать или пнуть беспризорного сироту. Но это был Саду.
— Зайди в дом, Кайсар! — сказал он.
Нехотя поднялся я с места. Переступив порог, зажмурился: яркая подвесная лампа слепила глаза. Ее зажгли в честь приезда важного гостя. Только потом разглядел я русского. Лицо у него было небольшое, а волосы торчали ежиком. Зато усы у гостя были настоящие — густые, длинные и торчали кверху. Он сидел прямо и с интересом смотрел на меня.
— Кайсар, гость приехал из города и хочет послушать наши песни, — сказал Байман. — Сможешь спеть нам?
— Смогу!
Никакого инструмента не было под рукой, а мне необходимо хоть что-нибудь держать в руках. Сообразительный Саду сунул мне в руки кочергу, и я запел. Все, включая гостя, начали смеяться, но это только подбодрило меня. Лишь потом я узнал причину их смеха. Водя пальцами по кочерге, я здорово вымазался в саже. Даже лицо, с которого приходилось стирать пот, оказалось черным.
Гость быстро перестал смеяться и внимательно прислушался. Я спел вначале народную поэму «Карасай-Кази», а потом перешел к «Сказанию о мулле и его супруге»:
…В стародавние времена
Жили-были мусульмане,
А среди них один мулла…
Это была народная сатира, в которой участвовали глупый мулла, плутовка-жена и остроумный любовник. Снова хохот стоял в юрте, но теперь уже не из-за моей вымазанной физиономии. Ноздри раздувались у меня, как у веселого стригуна. В тот вечер я превзошел самого себя. Сатира заканчивалась тем, что жена с любовником оставляют муллу с носом и убегают из города.
Хитрость одной женщины
Стала грузом на сорок ишаков!
Это я пропел высоким голосом, на пределе. И сразу посыпались похвалы. Больше всех моя песня понравилась гостю, который совершенно чисто говорил по-казахски. При этом он так и сыпал народные шутки и прибаутки. Потом заговорили обо мне, и Байман рассказал своему русскому другу о моих делах.
— Летом он проживет кое-как, — закончил Байеке свое повествование. — Но в таком состоянии ему не перезимовать следующую зиму…
Гость подумал немного, а потом обратился ко мне:
— Хочешь поехать в город?
— Поеду! — выпалил я, нисколько не задумываясь. Вряд ли где-нибудь могло быть мне хуже, чем здесь. А русский гость обещал устроить меня в детский дом.
— Только как посмотрит на это его бедная мать? — спросила тетя Ханслу.
Байеке раздраженно махнул рукой:
— Пусть она тысячу раз скажет спасибо моему другу за заботу о мальчике. Только так сможет он стать человеком!
Гость погладил меня по голове:
— В таком случае — собирайся. Завтра поедем…
Я вышел во двор и, чтобы не забыли обо мне, устроился спать под бричкой, на которой приехал русский гость. Долго-долго не мог я заснуть, но не от неудобства, а потому, что в голову лезли всякие мысли. Только под утро я немного вздремнул, но проснулся раньше всех.
Все еще спали, я принес ведро воды, разжег очаг. Потом сбегал домой и предупредил мать о своем отъезде. К счастью, отчима не оказалось дома.
— Что же, поезжай! — сказала мать.
Когда я вернулся, бричка уже стояла запряженной.
— Ну, пацан, умеешь держать вожжи? — спросил гость.
— Умею! — ответил я решительно, хоть никогда не держал их в руках.
Заметив, что в бричку запрягают верблюда, я очень удивился: «Неужели русские умеют ездить на верблюдах?!» Испугавшись, что гость услышит мои мысли, я оглянулся. Но тот прощался с Байманом и не смотрел в мою сторону. Потом он сел в бричку, я чмокнул губами, и верблюд легко понес нас, перебирая длинными ногами.
Когда мы проезжали мимо нашей покосившейся жалкой юрты, у меня в горле запершило. Хорошо еще, что никто не вышел оттуда: ни мать, ни братишка с сестренкой. Я мог бы не выдержать и расплакаться. Все время я боялся, что гость передумает и не возьмет меня с собой в детский дом…
К вечеру мы остановились в шалаше старого русского рыбака на берегу большого озера Ходжа-коль. Я сразу понял, что это отец нашего гостя. Они долго разговаривали друг с другом на незнакомом языке, а я удивленно таращил на них глаза. Видимо, мой покровитель понял, что меня занимает, и обернулся:
— В городе многому будешь учиться, — сказал он. — Научишься и по-русски говорить!
Весь вечер расспрашивал он о моей жизни и покачивал головой. Постепенно я перестал его бояться. Как-то вдруг он стал мне самым близким человеком на свете.
Наутро старик взял меня с собой ловить рыбу на завтрак. Клев был хороший, и через полчаса у нас уже набралось полное ведро окуней. Старый рыбак одобрительно потрепал меня по щеке. Потом он дал мне большую пиалу и послал за молоком в одну из находившихся рядом юрт.
Их было всего семь или восемь, этих юрт, стайкой стоящих у самого берега озера. Что-то теплое, волнующее стеснило мне грудь. Когда я проходил мимо одной из них, какая-то девчонка выгнала хворостиной рябого теленка из камышей. Она остановилась, удивленно глядя на меня. Что-то знакомое увидел я в ее взгляде. Да это же Сымбат!..
Мы заговорили наперебой. Я рассказывал о том, куда теперь еду, и все смотрел на нее. Как она выросла!
— Эй, Сымбат, куда ты запропастилась?!
Это звала ее мать. Мы совсем по-взрослому попрощались за руку, и я вдруг увидел слезы у нее на глазах. Даже не сразу понял я, что ей жалко расставаться со мной. А когда понял, горячая волна благодарности подкатила к сердцу. Значит, не совсем, одинок я на белом свете!..
Я нашел юрту, куда посылал меня старик, налил там полную пиалу молока и пошел обратно. А перед глазами все стояла Сымбат, ее заплаканные добрые глаза. Такие темные и бездонные были они!..
Мы сварили уху и поели ее с сухарями. К обеду запрягли верблюда и снова вышли в путь. Я часто оглядывался назад, пока озера Ходжа-коль вместе с юртами на берегу не растаяло в теплом солнечном мареве.
Всю дорогу он учил меня русским словам. Я очень старательно повторял:
— Аден… дуа… тыри… шытри…
Лучше пока не получалось. На следующий день к вечеру мы выехали на широкую равнину. Мой покровитель лежал на спине и вполголоса напевал какую-то песню. Потянувшись, он сел, посмотрел вдаль:
— Ну, что ты видишь там, впереди, мальчик?
Город!.. Как он прекрасен!