— Ладно, мы как-нибудь доберемся…
Я уехал пораньше, пока не проснулись хозяева. На наше счастье стояла ясная, солнечная погода. Дорогу, правда, замело снегом, но шофер был опытный, бывалый. К концу дня мы добрались наконец до дальнего зимовья. Издали ничего не было видно, а вблизи зимовье оказалось тремя-четырьмя землянками, полузасыпанными снегом. Длинная и просторная кошара вовсе ушла под снег. К ней была пробита узкая дорога.
Нас увидел старик, расчищавший от снега маленькие окна колхозной овчарни. Потом на шум мотора из землянок высыпала целая куча детишек. Завернутые кто в отцовский башлык, кто в мамину шаль, они со всех сторон облепили нашу машину.
Старик оказался отцом того самого чабана, о котором мне предстояло писать очерк. Сам чабан, пользуясь затишьем, выгнал овец проветриться и попастись в ближайших тугаях. К заходу солнца он должен был вернуться.
— Вот это и есть наш дом… — Старик приветливо протянул нам руку. — Заходите и располагайтесь, как у себя. Вчерашний буран завалил все — ни окон, ни дверей. Но я сейчас подчищу, пока еще светло…
Деревянную лопату для снега он держал как-то странно, за спиной. Одет он был в телогрейку с ватными брюками, на голове обычная шапка-ушанка рабочего образца, на ногах большие казахские сапоги-саптама. Держался он прямо, как молодой.
Мы расположились по-домашнему, и нам вдруг стало так хорошо, как будто мы действительно попали к ближайшим родственникам. Старик ушел отгребать снег, а бабушка сразу положила в кипящий котел мясо, заварила крепкий чай, принесла к нему молока. Она ухаживала за нами просто, несуетливо, как за сыновьями.
И ни разу ни старик, ни она не поинтересовались, кто мы такие, из какого рода и племени, зачем приехали в такую даль. Мы были уставшими с дороги людьми, и этого для них было достаточно.
К вечеру старик вернулся, но не стал раздеваться, только снял с головы шапку и положил ее на колени, чтобы выпить с нами пару пиалок чаю.
— Кенжетай уже, наверно, подогнал свою отару, надо встретить… — сказал он, нахлобучил шапку и вышел.
Через полчаса снова открылась дверь, и вместе с целой охапкой серебристого, плотно спрессованного морозом воздуха в комнату вошел человек. Он был так широкоплеч и высок, что едва умещался возле дверей, а верх огромного треуха почти касался потолка. Вдобавок вошедший сверху донизу был в снегу, даже усы опушил иней. Настоящий дед-мороз, да и только!..
Старик вошел за ним и, ласково приговаривая, помогал сыну раздеваться. Он развесил по своим местам полушубок, шапку, треух, а джигит скрылся в своей комнате. Умывшись и приведя себя в порядок, как полагается, Кенжетай вышел к гостям.
— Здравствуйте!.. — Он поочередно пожал нам руки и присел. — Благополучно ли доехали?
Все делалось по старому народному обычаю…
Теперь я по-настоящему смог рассмотреть его. Это был настоящий батыр, и если бы кто-нибудь увидел его в городе, то принял бы за штангиста или борца-тяжеловеса. Волосы, да и кожа у него, очевидно, были светлые, но зимняя стужа, летний зной, осенние и весенние ветры выдубили лицо, сделали его бронзово-смуглым, а волосы — серыми. Только на макушке они имели первоначальный рыжеватый отсвет. На вид ему было не больше двадцати лет, и мы быстро нашли с ним общий язык. Прошел час, а уже разговаривали так, словно были знакомы с детства.
Джигита звали, как мы уже слышали, Кенжетаем, по отцу — Нурмановым. А старика Нурмана снохи называли «Отцом шести молодцов». И недаром. Всю жизнь проработал старый Нурман табунщиком, овцами стал заниматься, лишь когда перевалило за шестьдесят. Сейчас ему было уже шестьдесят семь лет, но он продолжал работать старшим чабаном. Такие люди оставляют работу только со смертью…
Под стать ему были и сыновья. Самый старший — летчик, участник Отечественной войны, который до сих пор водит воздушные лайнеры на межреспубликанских трассах. Два сына — врачи, один — агроном, еще один — механик. И только Кенжетай, вернувшись из армии, остался со стариками. Он поступил заочно в институт на ветеринарное отделение и не собирается уезжать из родных мест…
— Слава богу, у меня три десятка внуков и внучек! — с гордостью сказал старик. — Один Кенжетай не женат…
— Успею! — махнул рукой Кенжетай и покраснел. — Нужно раньше институт закончить…
По всему было видно, что это не только его решение.
Потом мы долго говорили о его работе, о трудностях и недостатках, мешающих повысить показатели, о многом другом. Поскольку моя очерковая корреспонденция о нем была опубликована в печати, не стану здесь подробно рассказывать об этом…
Через год мне как-то снова пришлось попасть в эти края. Я возвращался с отгонных пастбищ и вдруг увидел на дороге «голосующего» человека. Еще издали узнал я его по росту, а когда машина остановилась, мы горячо обнялись.
— Хочу наведаться на склад к Кунпеису насчет сельхозинвентаря, — сказал мне Кенжетай Нурманов. — Можно было на лошади, да машиной быстрее.
Имя Кунпеис сразу напомнило мне прошлогоднюю ночевку у этого человека, разговор за стенкой.
— Что это вы нахмурились, Жаке? — спросил меня Кенжетай.
И пока машина преодолевала подъем за подъемом, я рассказал ему все. Видимо, не прошла еще горечь обиды от всего этого.
— Почему у нас так живучи эти пережитки?! — возмущенно обращался я к Кенжетаю. — Возьми многие другие народы: русских, украинцев, молдаван. Никогда я не слышал, чтобы житель Смоленска считал себя выше и достойнее рязанца. А у нас!.. Да что Кунпеис, иногда и образованные люди, ученые, писатели, артисты, нет-нет, да и вспомнят о родстве. И сразу же начинаются склоки, подсиживания, группировки. Черт знает, на что тратятся силы и способности. Ведь недаром говорится в народе: «Когда два ворона дерутся, коршуну обеспечен двойной обед…»
Кенжетай долго сидел молча, потом утвердительно кивнул головой:
— Ты прав, Жаке. Ничего нет хуже этой непрерывной свары. И знаешь, что я заметил: больше всего по душе она людям нечестным, бездарным, старающимся что-нибудь выгадать для себя из всех этих пережитков. Добросовестным труженикам она ни к чему.
Он, простой аульный парень, высказывал как раз то, о чем я много думал. Действительно, зачем эта непрерывная «холодная война» человеку, который трудится, создает материальные ценности? Ведь вот и сам Кенжетай, и его отец Нурман чтят настоящие народные обычаи, живут по ним. А этот обычай не признают, даже думать о нем не хотят. Для них все равны, все — земляки! Выходит, что к народу он не имеет никакого отношения…
— А Кунпеис… — начал я.
— Дядя Кунпеис — самое лучшее доказательство этому! — твердо сказал Кенжетай. — Как говорится в народе, «где он только ни нагадил». Все руководящие посты в ауле перебрал — был председателем аулсовета, председателем колхоза, представителем всяких районных баз и организаций. Везде он пекся только о себе. Теперь вот на старости лет примостился именно к тому сыну, который работает кладовщиком. Вроде и не пойман за руку, а все как на жулика смотрят. А ведь он моложе моего отца и вполне мог бы настоящую пользу приносить. Но Кунпеис и в молодые годы искал, где полегче да потеплее. Лодырь и болтун, одним словом, да еще на руку нечист…
— Да, но почему он так стоит за старые обычаи?
— Эх, Жаке, все проще простого. Нужно как-то замаскироваться, внушить к себе уважение, вот и становится такой человек ревнителем старых законов. К тому же и это не без выгоды. Он сейчас первый аксакал в этой местности, и львиная доля религиозных обрядовых приношений достается ему. Разжигание, раздувание всяких отсталых настроений ему на руку. К сожалению, многие люди обходят его с подветренной стороны, ссылаясь на чувство уважения к старшим…
— Не так-то легко бороться с этим! — вздохнул я.
— Послушайте, Жаке! — Кенжетай, обычно серьезный, вдруг лукаво посмотрел на меня. — Я вам не сказал, что тоже прихожусь племянником нашему Кунпеису по линии матери. Если по-родственному, то он не вправе обидеться… Хотите, посадим его в рваную галошу, и пусть посмеются люди. Вам ничего не надо будет делать, только поддакивать в нужном месте!..
— Что же это за «галоша»? — поинтересовался я.
— Да все очень просто… Понимаете, у дядюшки Кунпеиса есть слабое место — зрительная память. Он быстро забывает лица знакомых. Как-то, к примеру, навестил его сын одного из его старших братьев, живущих в другой области. Приехал вместе с женой, и дядя Кунпеис целый день потчевал его с великим почетом. Вечером дядю вызвали куда-то, а вернувшись, он увидел у порога своего дома какого-то постороннего человека. «Эй, убирайся отсюда, бродяга! — заорал Кунпеис. — В прошлый раз здесь тоже один такой околачивался, а потом я лучшего индюка не досчитался!..» Молодого гостя чуть удар не хватил. Еле-еле разъяснили ему родственники дядюшкину слабость…
Нельзя сказать, что меня очень обрадовала затея Кенжетая, но отговаривать его я не стал. К вечеру мы оказались уже возле дома Кунпеиса, и Кенжетай попросил шофера дать несколько долгих требовательных гудков. Шофер так постарался, что из дома высыпала вся кунпеисова семья.
Увидев самого Кунпеиса, Кенжетай торопливо вывалился из машины, бросился прямо к нему:
— О, дядюшка, суюнши — одари меня за хорошую весть! В этой машине сидит твой ближайший родственник, с которым ты еще не виделся… Помнишь своего знатного родственника по шестому колену Шарипбая? В тридцать третьем году он сдал своего самого младшего сына в детский дом, и тот вырос в чужих краях. Ведь ты сам всегда говорил, что если «кобеля тянет туда, где он наелся, то мужчину — туда, где он родился». Вот почему он приехал в соседний район на должность судьи. Первым делом он решил навестить вас, так как много слышал о ваших достоинствах!..
При этих словах Кенжетай широко открыл дверцу машины и почтительно приложил правую руку к груди. Вот уж не думал я, что в нем таятся такие артистические способности. Но делать было нечего, пришлось выходить.
С некоторым опасением посмотрел я на старика Кунпеиса. Но, по-видимому, его зоркие глаза застлал туман. К тому же слово «судья» подействовало на него куда сильнее, чем слово «родственник». Задыхаясь от волнения, наступая второпях на подол длинного домотканого халата из верблюжьей шерсти, он бросился вперед и сжал меня в своих объятиях. Я не успел еще выйти из машины, и он висел у меня на шее, горько рыдая.