— Эй, люди, не видели ли вы, где шляется моя баба?!
Это кричал муж несчастной женщины. Заметив меня рядом с ней, он расчувствовался, принялся тискать и дружески пощипывать меня:
— Здорово, ровесник!.. И толстый же стал. Как бурдюк!..
И тут я узнал его, своего ровесника, которого помнил еще мальчиком. Настоящим великаном сделался он. Раза в полтора выше меня, плечи — косая сажень. Зато волосы уже здорово поредели, и выглядел он немного старше своих лет. Было видно, что реденькая бороденка его добрых два месяца не соприкасалась с ножницами. Да и одежда была под стать — промасленная рубашка без единой пуговицы, забрызганные кровью штаны. Так со скотобойни, где он работал, и пришел домой, не помывшись. Хуже всего были ноги — громадные, босые и очень грязные.
Они жили недалеко от дома моей тети. Войдя через болтавшуюся полуоторванную калитку во двор, я невольно зажал себе нос. Повсюду валялись клочья шерсти, грязная бумага, арбузные и дынные корки, картофельные очистки. У самого порога высились горы пепла, а между ними — старый куриный помет, огромные лужи мыльной воды, осколки разбитой посуды. Даже ступить было негде.
— Что же ты, ровесник, не почистишь двор?
— А, все из-за проклятой жены!
— Ну да, мне и за больным ребенком ухаживать, и двор подметать! — затараторила женщина.
О господи, только бы они не начали скандалить между собой!.. Прыгая с камня на камень, я кое-как добрался до двери дома, толкнул ее и вошел внутрь.
Не знаю, как водится в других местах, но у нас издавна принято плотно занавешивать окна, чтобы не проникали солнечные лучи. От жары это, конечно, спасает, но одновременно лишает живительного света и воздуха. В таких домах даже в середине лета бывает сыро и пахнет нездоровой затхлостью. Рай для всяких болезнетворных микробов, да и только!..
Я сделал два шага и остановился. Со свету ничего нельзя было разглядеть в этом доме.
— У вас темно, как в могиле!
— Зато мухи не кусают…
Да, у самого входа стена была черной от облепивших ее мух. В темноте было явственно слышно ровное непрекращающееся гудение. Казалось, где-то рядом находится аэродром. Я вспомнил грязный двор и вздохнул…
Воздух в комнате был невыносимый. С огромным трудом заставил я их открыть окна. Форточек не было, и пришлось выставлять верхние стекла. Марлю от мух и комаров я дал из аптечки. Хозяйка уже не возражала и все делала по моим указаниям.
Тщательно помыв руки, я подошел к больному малышу. Страшно было смотреть на него: кожа да кости. Голова на тонкой шее казалась огромной, как тыква, вены вздулись и посинели. Он чуть слышно стонал, и ресницы его вздрагивали. Едва родившись, он уже готов был расстаться с жизнью…
Я расспросил обо всем. Сомнений быть не могло: ребенок болел дизентерией, причем болезнь была сильно запущена.
— Думали сперва, что зуб прорезывается у него — оттого и понос! — сказала мать. — А Емберген, оказывается, уехал к табунщикам…
— Ну, а ты что?! — набросился я на отца.
— Ай, за детьми смотреть — бабское дело. Я чуть свет ухожу на работу и возвращаюсь ночью.
Что с ним было говорить. Я принялся осматривать больного ребенка. Вздувшийся живот, сильные боли при надавливании — все подтверждало мое предположение. К счастью, у меня был с собой фталазол, и это было первое, что следовало дать для прекращения поноса. Измельчив полтаблетки и всыпав в ложку с кипяченой водой, я с большим трудом заставил малыша выпить все это. То ли от лекарства, то ли от прилива свежего воздуха, он перестал стонать и вскоре заснул.
Я понял, что мне надо самому следить за своевременным приемом лекарства. Предупредив мать, что через три часа вернусь, я собрался уходить. Но в передней меня ожидал уже ровесник с бутылкой водки и тарелкой с нарезанными огурцами.
— Провались ты со своей водкой! — не выдержал я. — Лучше бы за ребенком как следует смотрел…
Он не обиделся и только продолжал уговаривать выпить с ним, ссылаясь на старые законы гостеприимства.
— Переступивший порог дома, обязан выйти из него с наполненным желудком, — убеждал он меня. — И пророк это утверждал.
Я покосился на распечатанную бутылку и махнул рукой:
— Ладно, согласен, но лишь тогда, когда ребенок выздоровеет.
— Ойбай-ай, тогда я зарежу белого барана с золотистой головой во славу творца, единого, мудрого!..
— С каких это пор ты сделался таким набожным? — удивился я.
— Да ведь живешь среди людей… — Он явно уклонился от моего вопроса. — А вот фельдшер, прежде чем взяться за лечение, обязательно стакан или два пропустит…
Я вздохнул. Чтобы не нарушить обычай, пришлось съесть кусочек хлеба с огурцом из его рук. Потом я пошел в правление и позвонил в районную больницу.
Через каждые три часа навещал я больного, давая ему фталазол. Мальчик подолгу спал и поправлялся прямо на глазах. У меня стало легче на душе. Как ни говорите, а я все же не врач.
Настоящий врач приехал на следующий день к вечеру и подтвердил, что я все делал правильно. Он прописал еще какие-то лекарства и оставил их мне. Так как я жил у тети, то решил довести лечение мальчика до конца. Каждый день я заставлял свою ровесницу резать для больного мальчика по курице и варить бульон, а отца принудил прибрать двор и вычистить все вокруг дома. Ребенок быстро выздоравливал, и, видимо, даже мой ровесник поверил в живительную силу чистоты.
Когда я через две недели собрался уезжать, мальчик был здоров и весело бил ручонками по белой подушке. Ровесник на радостях зарезал барана и устроил той в мою честь, а ровесница, которая тоже привела себя в порядок за эти дни, сказала мне:
— Теперь это не только наш, но и твой сын. Можешь забирать его с собой!..
Так принято говорить у нас. Мать есть мать, в глазах ее стояли слезы.
— Эй, Пталазол, попрощайся с дядей!
Так впервые сказала она при расставании, поднося ко мне ребенка. Он помахал мне ручкой…
Да, я догадался, в чем дело. В ауле прозвище прилипает к человеку, как репей. Люди, да и сами родители, словно позабыли, что мальчика зовут Нуржаном, и называют теперь по привычке — Пталазолом. Пока мы говорили с моим другом, мальчик уже приближался на плывущем с того берега пароме. Здоровый румянец во всю щеку был у него. Я подумал, что он вполне подошел бы для рекламного проспекта лекарства, имя которого носил.
Со взрослой крестьянской деловитостью вытащил он на берег накошенный за рекой камыш, поправил на поясе маленький серп и только потом посмотрел на нас.
— Пталазол, а ты не узнаешь этого дяденьку?
Мальчик взглянул на меня уже с большим интересом, силясь что-то вспомнить, и вдруг догадался:
— Так вы мой городской отец Тулебай!
Он подбежал и прижался головой к моему животу.
— Да, Пталазол, да!.. — сказал я.
ПОЕДИНОК
перевод М. Симашко
В сопровождении ассистента и медицинских сестер хирург Мурат Бисекенов быстро прошел в операционную. Все причастные к операции люди без шума и суеты заняли положенные места вокруг длинного, отдающего холодом металлического стола. Они были одинаковы — в белых халатах и колпаках, с белыми марлевыми повязками на лицах. И только неподвижно лежавший на столе больной выделялся желтизной кожи.
— Как можно было так запустить?..
— Да, еще бы немного…
— Мы — врачи, и другого выхода нет!
Бисекенов намного выше других, а плечи у него такие, что тесемки халата не сходятся на спине. Он не любит болтовни накануне операции и в таких случаях бывает груб.
— Бросьте молоть чепуху!
— Нет, я просто о том, что редко бывают такие случаи…
— Обычный аппендицит!..
Стало тихо, как в могиле. Началась операция. Люди, плотной группой окружившие операционный стол, смотрят в одну точку. Там, словно на дне средневековой тюрьмы-зиндана, орудуют сильные, добрые и безжалостные руки хирурга в резиновых перчатках.
Вскрыта полость живота. Все так же тихо, но глаза людей расширились, а губы сжались. У хирурга выступили на лбу крупные капли пота. Такое редко бывало с ним, и медсестра быстрым движением отерла пот салфеткой. Смуглое лицо Бисекенова потемнело еще больше, резко обозначились морщины на широком покатом лбу. Сильно выступающие скулы заходили, как будто он жевал что-то необыкновенно твердое. Вдруг он громко произнес какое-то слово.
— Вы что-то сказали?
— Прекратите болтать!
Медсестра растерянно заморгала ресницами. Все слышали, что хирург что-то сказал. А может быть, он разговаривает сам с собой? Они уважали его и знали, что грубость его напускная. Не было в клинике человека добрее и мягче Бисекенова. Но вот сегодня он, кажется, по-настоящему груб. Что же случилось с хирургом?..
Вот опять он что-то сказал.
— Что вы хотите?
— Еще одно слово, и я вас выставлю за дверь!
Это было слишком!.. Маленький худенький ассистент дернулся, зеленые глаза его быстро и огорченно взглянули на хирурга, потом приняли прежнее спокойное выражение. Операция продолжалась.
Мурат Бисекенов заставил себя не смотреть в лицо больному. Не то чтобы он не был уверен в себе, а просто не хотел. Из истории болезни хирург знал все необходимое о нем. Но знал он об этом желтом, беспомощно лежащем перед ним человеке гораздо больше…
Этот человек принес много страданий его семье, ему лично. И вряд ли бы тот согласился на операцию, если бы знал заранее, что оперировать будет Мурат Бисекенов. Неожиданный приступ свалил человека на улице, и в больницу он попал уже в бессознательном состоянии.
Собственно говоря, оперировать его должен был не Бисекенов. Но когда стало ясно, что спасти больного почти невозможно, дежурный хирург заколебался, Мурат Бисекенов взял в руки историю болезни. Это означало, что он сам берется за безнадежную почти операцию. Все же он лучший хирург объединения. У его молодого коллеги невольно вырвался вздох облегчения. Кому приятно иметь на своем счету повышенную смертность!..