Не отрываясь, смотрит на нее Тулеген, как будто увидел впервые. Она прошла в дом. Вот мать с двумя ведрами снова вышла из дому, идет к колонке.
— Мама!..
Она обернулась, посмотрела непонимающе.
— Дай, я схожу за водой!..
— Как хочешь…
Каким равнодушным голосом произнесла она эти слова, Даже мать уже не верит ему, единственному сыну!..
Она оставила ведра у порога, пошла в дровяной сарай. Тулеген взял ведра, пошел за водой. Когда он вернулся, мать колола саксаул о камень, лежащий у сарая. Тяжелые ветки подскакивали с глухим стуком, не желая раскалываться. Он больше ничего не говорил, отнес ведра с водой на кухню и молча забрал у нее саксаулину. Мать с удивлением посмотрела на него…
Через пять минут он вынужден был присесть на камень. Сердце выскакивало из груди, на лбу выступил холодный пот. На какую-то минуту он почти потерял сознание, но, отдышавшись, снова принялся за работу. Причудливо изогнутые ветки выскакивали из дрожащих рук, отлетали в сторону. Все же он поколол все, что вынесла мать. Когда, пошатываясь, он принес на кухню охапку дров и вывалил ее возле печки, мать заплакала, запричитала:
— О аллах, ты совсем бледный!.. Зачем гонишь себя в могилу на горе своей несчастной матери, на горе жене и ребенку?! В тридцать лет твоя жена начала седеть! Лучше бы умереть мне, чем видеть все это… Аллах!..
В таких случаях он раньше грубо обрывал мать, повышал голос или попросту уходил. Но сегодня все было не так. Тулеген лишь сделал шаг к матери:
— Будет, мать…
А мать, почувствовав, что сын ее слушает, спешила высказать все, что накипело у нее:
— Кто, кроме тебя, подумает о твоей старой матери, о семье? На кого променял ты нас?.. Скоро зима, а у девочки нет теплого пальто, бедная Сабира носит брезентовые ботинки. Нет угля, дрова на исходе. Что можем мы сделать на те восемьдесят рублей, которые зарабатывает Сабира? Ведь нас четверо, как-никак. Чем только закончатся для семьи твои похождения?!
Тулеген молчал, и мать тоже замолчала. Какой-то необычный был сегодня ее непутевый сын. В лучшем случае, он говорил, что исправится, бросит пить, но все начинал сначала. Сегодня же он выслушал ее и ничего не сказал, лишь поджал губы.
С удивлением смотрела она, как одевается сын. Какая-то была уверенность в его движениях. Так и не сказав ни слова, он подошел к окну, постоял и решительно вышел из дому. Через окно было видно, как он твердым шагом пересек двор, вышел на улицу. Никогда раньше не шел он так…
— Дай аллах тебе волю и разум!.. — прошептала мать.
Да, обычно после очередной попойки он направлялся прямо в забегаловку, чтобы «подлечиться», а там все продолжалось по-прежнему. Теперь же Тулеген прошел мимо выцветшей будки, даже не посмотрев на нее. Он направился на место первой своей работы, в горторг.
И, как нарочно, на полпути увидел Курманбая Мусагалиева. Тот еще издали поприветствовал его и с ходу заговорил о каких-то документах, которые следует «привести в порядок». Потом он вынул новую пятидесятирублевку в качестве аванса и протянул Тулегену.
Тулеген молча слушал его, потом коротким сильным ударом отбросил от себя эту руку с деньгами. Еще не измятая зеленоватая бумажка, кружась, упала на землю.
— Больше никогда не подходи ко мне… Слышишь, убью!
Курманбай Мусагалиев недоуменно смотрел ему вслед, поглаживая правую руку. Потом пожал плечами и поднял деньги.
— Наверно, набрался с утра! — решил он.
А Тулеген широко шагал по тротуару. У него словно камень с души свалился. Жалел он только о том, что не сделал этого раньше…
ТЕТУШКА МАЛИКЕ
перевод М. Симашко
В просторной больничной палате возле огромной голландской печи стоят две кровати. Между ними сидит на табурете, накрывшись белым халатом, тетушка Малике.
В палате не менее десятка детских кроватей, но на всех остальных малыши крепко спят, забыв на время о своих горестях и болезнях. Лишь эти двое, около которых сидит тетушка Малике, все время стонут, мечутся, зовут в бреду мать.
Она наклоняется над ними: справа лежит ее дочь, слева — сын… Без конца укрывает их тетушка Малике, говорит ласковые слова, утешает, как может. А им нет ни сна ни покоя. Серое больничное одеяло кажется детям страшным черным зверем, который бросается каждый раз на них и душит, душит. Они пинают его ногами, пытаются сбросить с себя, но мать натягивает его снова.
Она совсем молодая женщина, тетушка Малике, но на вид ей сейчас шестьдесят. По очереди трогает она ладонью детские лбы и вдруг вскакивает, как ужаленная:
— Врач… Врач!
От ее крика в ночи просыпаются другие дети, начинают громко плакать. Прибегает дежурный врач — молодая белокурая женщина, начинает ругать ее:
— Сколько раз я предупреждала вас, что нужно соблюдать тишину. Если вы будете продолжать так себя вести, придется вашим детям лежать здесь одним. Они не маленькие…
Тетушка Малике послушно кивает головой и на время успокаивается. Дежурная сестра и няня тоже ворчат. Им приходится успокаивать проснувшихся детей. Постепенно в палате устанавливается тишина. Дежурный врач возвращается и дает сестре необходимые указания.
С ужасом смотрит бедная мать, как толстая игла от шприца вонзается в нежное детское тело. Ей кажется, что игла проникает прямо в ее сердце. Да, непонятная холодная влага переливается туда из прозрачной стеклянной трубки. Она ощущает это каждой клеточкой своего организма. Не выдержав, тетушка Малике начинает тихо плакать, и сестра с нянечкой снова неодобрительно поглядывают на странную женщину. Действительно, никто еще не умирал от простого укола…
Не успели они выйти из палаты, как тетушка Малике бросается к детям, начинает поочередно целовать те места на их теле, куда были сделаны уколы…
Малике Карачина вместе с другими женщинами поселка поехала помогать соседнему колхозу в перевозке сена на животноводческие базы. Когда она возвращалась обратно, больше десяти женщин набились в одни сани. Их обогнал едущий верхом фининспектор и при въезде в поселок увидел детей тетушки Малике — семилетнего Оспана и пятилетнюю Нургайшу. Они катались на санках с горки.
— Эй, дети, — закричал фининспектор. — Идите встречать мать. Она уже за речкой, возвращается из колхоза!
Взявшись за веревку санок, Оспан и Нургайша пошли через замерзшую речку. На самой середине ее был укрытый незамерзающий омут, который взрослые люди знали и обходили стороной. Дети провалились туда вместе с санками, и если бы не оказавшийся поблизости старик колхозник, то непременно бы утонули.
Старик приехал брать воду для столовой и увидел цепляющихся за ледовую кромку детей. Он вытащил их из воды, но, вместо того чтобы сразу отвезти в больницу, повез к себе домой. Там они сидели, мокрые, до прихода матери…
Тетушка Малике опять приподнялась с табурета, приложила ладони к детским лобикам и испуганно отдернула руки. Чтобы не закричать снова, зажала себе рот. Дети горели как в огне.
Душа ее истерзана страданием, в лице ни кровинки. Глаза как у верблюдицы, лишившейся верблюжонка. Она была грамотной женщиной и работала заведующей районной библиотекой, но теперь, когда над детьми нависла угроза смерти, готова была звать на помощь муллу, знахаря, все силы небесные!
— О-о! Хоть бы Оспан остался, продолжатель отцовского рода! — стонет она в полузабытьи, не понимая всего ужаса своей мольбы. — Нургайша… Она ведь по женской линии…
И словно подслушал кто-то ее: мальчик начал постепенно приходить в себя, а Нургайша, окунувшаяся с головой в ледяную воду, не смогла осилить болезни и на третий день умерла…
Одиннадцать лет прошло с тех пор. Муж тетушки Малике погиб в 1944 году, освобождая от фашизма далекую Венгрию, и она осталась одна с сыном. В двадцать девять лет она вторично вышла замуж за районного киномеханика Жолаушыбая Назарова, дальнего их родственника…
С первых же дней не одобрял отчим юного Оспана. Ему все не нравилось в нем: поступки, поведение, манера держать себя. Но он никогда ничего не говорил, чтобы не огорчать жену, которую очень любил.
И все же однажды он не сдержался:
— Не кажется ли тебе, что ты балуешь нашего Оспанжана?
Малике не ответила и несколько дней после этого не разговаривала с мужем. «Конечно, он не родной сын, поэтому и не нравится!» — думала она. Оспан был как две капли воды похож на ее первого мужа и напоминал ей о первой любви. Могла ли она позволить обижать его? Нет, такие разговоры нужно прекратить раз и навсегда. Когда ей показалось, что отчим снова придрался к ее сыну, она резко оборвала его:
— Я знаю, почему ты недоволен. Мой Оспан, считая себя твоим сыном, проходит бесплатно в кино. Можешь не беспокоиться: с сегодняшнего дня я буду давать ему деньги на билеты!
Бедный Жолаушыбай растерялся от такой несправедливости. Он искренне хотел добра своему приемному сыну и хорошо понимал, что потакание слабостям не приведет к добру. Но как только Малике напоминала о том, что это не его родной сын, Жолаушыбай терялся и не знал, что говорить. И так немногословный по природе, он замолкал и безропотно подчинялся любимой жене.
Постепенно он и вовсе перестал заниматься Оспаном. «Малике — грамотная женщина, поумнее меня, — думал он. — К тому же она — мать, ей виднее, как воспитывать ребенка. А мое дело — работать, заботиться о семье, о доме!»
Нелегкое детство было у тетушки Малике. Мать у нее умерла рано, а мачеха попалась злая, таскала девочку за косы и всячески унижала. И голод и холод переносила она в детстве, да и молодые годы отняла война. Вот и не хотела, чтобы единственный сын хоть в чем-нибудь терпел нужду. А о том, чтобы поднять когда-нибудь руку или даже повысить голос на напроказившего Оспана, об этом и речи не могло быть!
Нет, Оспанжан — самый лучший мальчик на свете. Что же касается его проказ и непослушания, то все дети таковы. Эгоистичность его со временем пройдет, как прошли корь и ветряная оспа. Он будет, конечно, здоровым, жизнерадостным, умным и обаятельным джигитом. Таким ведь был отец… И вообще это ее сын. После сложной операции, которую перенесла тетушка Малике несколько лет назад, она не может больше иметь детей. Муж переживает, но ничего здесь не поделаешь. Тем предупредительнее должен относиться он к Оспану…