В этом году воды реки разлились до самого горизонта. Такое бывает, когда весна наступает дружно. Рощицы на том берегу кажутся плывущими по воде.
Наурыз накинул на плечи свою студенческую шинель и по крутому косогору спустился к берегу. Вода была похожа на бульон, в котором размешали муку не очень хорошего сорта. «Прошлой осенью она была такой жалкой, что теленок свободно переходил ее вброд, — подумал Наурыз, — а сейчас размахнулась, как Сырдарья. Вот что значит вдохнуть жизнь или подтолкнуть…»
Он достал часы с чугунным корпусом. Пора идти. Он поднялся от воды и вошел в жиденькую рощицу.
Земля еще отдавала прелью и сыростью, но в воздухе уже разливалось ласковое тепло, пробивалась зелень, почки на деревьях так набухли, что вот-вот должны пробиться клейкие листочки. Остатки старой, прошлогодней травы еще виднелись всюду, но молодое зерно набирало силу, чтобы перейти в победное наступление.
Незаметно мысли Наурыза обратились к судьбе своего народа, к судьбе бедных и обездоленных. Он еще не стал членом РСДРП, но товарищи доверили ему организацию революционных отрядов из бедняков и жалчы[31]. Ему советовали опираться прежде всего на тех, кто по указу царя от 25 июня 1916 года побывал на тыловых работах, а теперь вернулся домой. Для этого он и ехал в аулы. Сегодня в городе он приметил подходящее помещение для красногвардейцев. Это казармы царских солдат, которых присылали сюда для подавления восстания в 1916 году. Сейчас там какие-то торгаши хранят свои товары.
Пространство между окраиной города и рощицей ровное, как выструганная доска. Наурыз не забывал поглядывать на дорогу, боясь пропустить Толкын. Но, кроме женщины в красном платье, которая уводила домой пестрого теленка, нигде никого не было.
Уже полчаса прошло после разговора с Аймторы. Наурыз начал беспокоиться и сердиться. В это время кто-то сзади окликнул его: «Агай!..» Он остановился и даже затаил дыхание, чтобы проверить, не померещился ли этот голос. «Агай, идите сюда!»
Он резко обернулся и сразу увидел Толкын, стоявшую за густым кустом серотальника. Она опять протянула ему сразу обе руки. Наурыз жадно схватил их, улыбаясь счастливо и благодарно. Она была одета по-казахски и показалась ему пришедшей из мира сказок. Он улыбался и молчал, в который раз ошеломленный ее красотой, растерянный от нахлынувшего чувства.
А Толкын смотрела на джигита из-под полуопущенных ресниц, потом неожиданно кокетливо заговорила:
— Агай, посмотрите на эту ветку: капли на ней похожи на искусно нанизанный бисер.
— Да, это чудесно! — патетически воскликнул джигит. «Эх, взять бы ее сейчас на руки и идти так до самого края света…»
Толкын шаловливо дернула ветку, и капли обдали их с головы до ног. Они засмеялись, как дети, и побежали из рощи.
Когда Наурыз пришел в себя, он не без важности заметил:
— О том, что ненавистный всем царь свергнут, я вам писал. Я, пожалуй, был первым, кто сообщил такую великую радость. И за это мне полагается суюнши!..
— А что бы вы пожелали?
Наурыз не нашел, что ответить. Ему нравится, как она смеется, на переносице у нее появляется трогательная морщинка. И теперь ему хочется сказать такое, чтобы она снова засмеялась. Но, как на грех, ничего смешного Наурыз придумать не мог.
— Толкын, вы видели половодье?
— Видела.
— Давайте еще раз посмотрим.
— Давайте.
— Я хочу вас на руках донести до берега, спуск там крутой и скользкий…
— Я же не ребенок. Просто возьмите меня за руку.
Льдины почти закрывали воду, сталкивались и бились, то как самцы-верблюды, то как жеребцы, то как круторогие бараны.
— Настоящее побоище! — воскликнула она.
— В жизни тоже так! — наставительно проговорил Наурыз.
При этих словах Толкын с удивлением посмотрела на джигита:
— Я не хочу такой жизни!
— От нас с вами это не зависит.
— А от кого же?
— От жизни, какая у нас с вами сложится…
— Как это?
— Каждый живет по-своему. Я в этом смысле говорю.
— Ну, если так… — она успокоилась.
Солнце уже зашло, на земле догорали красные лучи. Пора было уходить.
— Извините, что-то прохладно становится… — Наурыз накинул на плечи девушки свою шинель.
— А вы сами как?
— Я же рядом с вами…
Толкын звонко засмеялась.
— Я всерьез говорю.
— Я тоже смеюсь всерьез…
И снова замолчали. Что это за джигит, который никак не может наладить самую простую беседу?
От волнения Наурыз начал даже заикаться. И Толкын сама постепенно начала рассказывать ему о своих близких, об Аймторы, которую любит и глубоко уважает.
— Мне она тоже понравилась.
— Но вы же видели ее в первый раз?
Наурыз смутился, но все-таки нашелся:
— В народе говорят: хорошее лицо — признак благородства.
— Аймторы это подтверждает.
— И еще говорят, что хороший человек всегда готов заступиться.
— Да, в ее преданности можете не сомневаться.
Разговор опять иссяк. Некоторое время шли молча. И уже совершенно отчаявшийся Наурыз начал рассуждать о том, что такое человеческое счастье.
Незаметно для себя они вступили в жаркий спор.
Он:
— Счастье — служение трудовому народу, который творит все прекрасное и умное на земле.
Она:
— Согревать людей теплом своего сердца — вот настоящее счастье.
Он:
— Бороться за освобождение своего народа и увидеть своими глазами свободных и счастливых людей.
Она:
— Взаимная любовь — вот это счастье!
Он:
— Счастлив тот, кто все время стремится к новому, кого не покидает святое чувство недовольства сделанным!
Она:
— Счастлив и тот, кто имеет верную, любящую жену, достойных детей, преданных друзей.
Он:
— Жить в справедливом обществе — огромное счастье!
Она:
— Счастье, на мой взгляд, и в том, чтобы просто жить, быть здоровым, бродить вот так по земле и даже болтать всякую чепуху.
При этих словах оба засмеялись и замолкли.
На небе уже высыпали звезды, взошла луна, похожая на ломтик дыни. Заметно похолодало. Внизу, как строптивые кони, били в берег тяжелые льдины.
Пробивающаяся зелень источала свежий молодой запах.
Почувствовав, что Толкын дрожит, Наурыз плотнее укутал ее шинелью. «Нет, я не замерзла, агай, просто так…» — хотела сказать она, но застеснялась.
— Поверьте мне, — с трудом произнес Наурыз, — вы стали самым дорогим для меня человеком.
Толкын сбросила с плеч шинель и порывисто шагнула к джигиту, протягивая ему обе руки.
Наурыз поднял ее, как маленькую, и она доверчиво обняла его за шею.
— Теперь я принадлежу только вам, — шептала Толкын. — Я всю жизнь буду вам верной подругой! Считайте мои слова клятвой.
— И я клянусь быть верным тебе навсегда. Я призываю в свидетели моей любви и этот месяц, и звезды, и эту вот рощу, и реку, что шумит внизу, и весенний воздух, и первую зелень — все, все!..
Толкын слушала его с закрытыми глазами, бледная и звенящая от счастья.
Как договорились, Аймторы оставила калитку открытой. Толкын осторожно вошла в дом и неслышными шагами направилась в свою комнату. Дверь заскрипела, и Толкын едва не упала в обморок. Видимо, скрип разбудил мать.
— Кто там? — сонно спросила мать.
— Я… — задыхаясь, ответила Толкын.
— Где это ты шляешься до первых петухов? Что это еще такое?
— Да они не хотели меня отпускать, ночевать оставляли… Но я не согласилась, и они проводили меня до самых ворот…
— Смотри у меня, негодная девчонка! Чтобы это было в последний раз, понятно?
Толкын быстро разделась в темноте и легла. Но уснуть не могла: перед глазами стоял Наурыз. Она уже соскучилась по нем и думала лишь о том дне, когда они снова встретятся.
Сейчас она чувствовала себя самым счастливым человеком: ведь рядом с ней будет ее любимый Наурыз, желанный, единственный!..
Проснулась Толкын возбужденная и легкая. Она сбросила с себя стеганое одеяло и впервые с какой-то особенной заинтересованностью посмотрела на свои ноги. Потом беспокойно подумала: «Красивая я или нет?!» Подруги ей говорили, что она красавица. Правда, тут же замечали, что красавицы бывают всегда несчастными. Сейчас ей вспомнились эти разговоры, и она не на шутку испугалась.
Аймторы недавно неосторожно проговорилась:
— Ты ведь, кажется, уже сосватана?
Вот это, наверно, и будет ее несчастьем? «Что я смогу сделать, если меня продадут за косяк лошадей и насильно увезут в степь? Кто услышит тогда мою мольбу? — с отчаянием думала Толкын. — До каких пор люди будут продавать людей? И не кого-нибудь, а свою родную дочь! Это же дикость, варварство, скотство!.. — Она возмущалась и не находила себе места. — Другие народы давно уничтожили этот позор. А у нас все по-старому. Когда это кончится?»
И Толкын начинала с надеждой думать о брате, который не позволит, чтобы ее насильно выдали замуж за нелюбимого человека, пусть даже тот и заплатит большой калым, пусть он из знатного рода и богатой семьи. Нет, пока жив Наурыз, она не даст себя продать. Чуть успокоившись, Толкын снова подошла к зеркалу. «Интересно, как я выгляжу, какая у меня фигура? Лицо как будто ничего, красивое. Умом тоже аллах не обидел. Характер, пожалуй, сносный. А вот как с фигурой?»
Толкын беспокоилась напрасно. Талия у нее была тонка и гибка, как у балерины. Чистое, белое тело ее было девственно прекрасным. Хороши были и плавные линии полных бедер, и мягкие, почти незаметные коленки, и маленькие ножки, и низко падающие на плечи иссиня-черные густые волосы.
За дверью шаркнули чьи-то шаги и девушка опрометью бросилась в постель. «Совсем стыд потеряла, — корила она себя. — Что со мной творится? А если бы все это увидел Наурыз? Какой стыд!»
Наступили весенние каникулы: целых десять дней не надо ходить на уроки. В прошлую ночь у них гостил человек, приехавший из аула нагаши. Он рассказал, что нагаши откочевали на джайляу к луговым берегам Кайнар-Куля, сообщил, что представитель ревкома — молодой студент, вербует людей в какой-то отряд. «Это же мой Наурыз!» — вздрогнула Толкын. Тут же она решила каникулы провести на джайляу.