Да, ее так и зовут Бахыт Утегалиева. Она с отличием закончила среднюю школу и поступила в институт. Когда ее спросили в приемной комиссии о составе семьи, она твердо ответила:
— Имею мать, двух братишек и сестренку.
ИСПОВЕДЬ
перевод М. Симашко
Сверстницы, никогда не знавшие меня, мои подруги и родственницы, соседки по аулу, с которыми я прожила бок о бок свою жизнь, молодые и пожилые, весь женский мир, больше того — все человечество, к вам обращаюсь я со своей исповедью, хочу поведать вам свою сокровенную тайну, которую оберегала от вас много-много лет!..
Да, расскажу все до конца, без утайки, с малейшими подробностями. Поделиться обо всем этом с кем-нибудь просто необходимо. А перед кем мне еще раскрыть свою душу, кроме вас?
Меня зовут Кундуз, а фамилию ношу мужнину — Сейдахметова. Родилась я в тысяча девятьсот девятнадцатом году в одном из аулов нашей прекрасной и бескрайней Сарыарки. Образование у меня по нынешним временем не очень большое — шесть классов. Работала регистратором в нашей районной поликлинике и познакомилась там со своим будущим мужем, тогда еще молодым фельдшером. Как говорят, сошлись мы с ним характерами, а через год поженились. Муж закончил заочно медицинский институт, а я в том же году родила сына. Он чуть с ума не сошел от радости, мой муж Сатыбалды. В их роду мальчики были редкостью: до седьмого колена почти не было мужчин. У него самого было восемь сестер, и ни одного брата, а тут сразу же сын!
Когда началась война, я снова была в положении. Так и не успел Сатыбалды увидеть свою дочь, которая родилась уже в его отсутствие.
Беда всегда о семи головах. Аул остался без кормильцев. Девушки и женщины помоложе тоже погрузились в эшелоны — кто на фронт, кто в трудовую армию, на фабрики и заводы. Остались одни старики и дети. И голодно было и холодно — кто из нашего поколения не знает, что такое война? А тут еще и всякие болезни пошли, эпидемии. Чтобы и ваше сердце лишний раз не плакало вместе с моим, не стану рассказывать подробностей. Скажу лишь, что единственная надежда своего отца наш шестилетний сыночек Мынбай заразился тифом. И умер…
Одна надежда оставалась у меня, и я цеплялась за нее, чтобы поддержать в себе жизнь. Все мне казалось, что муж мой вернется. Ведь так и не пришла «черная бумага», как называли в аулах извещение о смерти. Просто пропал без вести, и я верю, до сих пор верю, что он жив. А если жив, то вернется. Терзало меня то, что не смогла я уберечь наших детей. Страшно было жить одной в пустом трехкомнатном доме, и я пригласила к себе подругу…
Как в нашем ауле ждали победы! Казалось, что победа — это наша прежняя жизнь с отцами, мужьями, детьми. И для победы мы от зари до зари не уходили с поля, вместо волов впрягались в бороны и ели суп из травы. Вы ведь знаете, как это было…
И вот победа!.. Теперь все вернутся домой, заживут человеческой жизнью. Разве мало настрадались мы за эти страшные годы, разве не заслужили мы ее?! И действительно, стали возвращаться воины, победившие фашистскую чуму. Я выходила встречать каждую машину, вглядывалась во все фотографии в газетах. Он был жилистый, светлолицый джигит, мой Сатыбалды. Многие были похожи на него, но его самого не было ни в машинах, ни на фотографиях. Тогда уже я точно уверилась, что он попал в плен.
Прошло еще некоторое время, и поползли по аулам слухи, что те, которые были в плену, — изменники родины. Их как будто судят и отправляют на север. Так горько мне стало, что жить не захотелось, И все же думалось, что Сатыбалды найдет возможность дать весточку о себе…
Подруга, с которой я делила трудности военных лет, к этому времени уехала от меня и поступила в медицинский институт. И вот, когда дошли до меня слухи о том, как поступают с бывшими военнопленными, я заплакала, заголосила, как по покойнику. Наверно, первый раз за все время разлуки с Сатыбалды я так безутешно рыдала. Насилу откачали меня соседи. Как и в тот раз, когда умерли дети. Женщины плакали вместе со мной, а их мужья давали советы, куда писать дальше. Каждый божий день кто-нибудь из них приглашал меня в гости, не давали оставаться одной. Постепенно я опомнилась, пришла в себя и поняла, что все это, наверно, записано в книге моей судьбы. А дальнейшую свою жизнь решила посвятить всем тем людям, которые помогали мне в самые трудные минуты жизни, спасали меня. «Заболеет у них ребенок или занедужат сами — им опорой буду», — решила я.
У моих соседей семеро детей. Живут они неплохо. И все же у меня, что называется, роскошная квартира по сравнению с ними. А девочка их не хочет всякий раз идти ко мне. Даже отец с матерью не могут уговорить ее. Лишь изредка соглашается она, когда покупаю ей плитку шоколаду. Вижу, что из жалости ко мне соглашается она. А когда выходим, девочка все время с сожалением оглядывается назад.
Если бы вы знали, как происходит все это! Конфеты, которые я приношу, она аккуратно делит между братишками и сестричками. Потом я дрогнувшим, виноватым голосом прошу: «Иди, крошечка, переночуй у меня!» Девочка с мольбой в глазах смотрит на папу с мамой, как бы прося их заступиться. Но они молчат, потом говорят: «Иди, иди, доченька, переночуй у тетеньки». Утром, еще до восхода солнца, она просыпается и, скатившись клубочком с постели, не расчесав кудряшек, тут же убегает. А я долго сижу, свесив руки…
Мои соседи — тихие, уравновешенные люди. Про таких говорят, что они «и овцу не обидят». Муж работает сапожником в артели, а жена — швеей. Никогда не вмешиваются они ни в какие склоки, не поднимают голоса, заняты только своим трудом и детьми. За пятнадцать лет совместной жизни они ни разу крепко и не поругались. И когда они пьют вприкуску чай с хлебом в кругу семьи, мне кажется, что на свете нет более счастливых людей.
Приятно смотреть на них, когда в доме достаток: получили премиальные или просто заработали больше обычного. Тогда родители перешучиваются друг с другом, подкладывают один другому и детям лучшие куски. Но и в обычные дни то же самое. Разве что прорежет иногда лоб морщинка заботы. А дети все так же шумно скандалят между собой из-за какой-нибудь чепухи, и нет ничего веселее и живительнее этого шума. Чего стоит хотя бы один малиновый голосок их маленькой девочки. Я молча сижу у них и думаю о том, сколько скрытого достоинства в их жизни…
А в выходные дни!.. Как хорошо становится на сердце, когда видишь их идущими всей семьей в гости к соседям или родственникам. Еще лучше в праздничные дни, когда одеваются они во все новое. Кажется, половину своей прелести лишился бы яркий майский день, если бы не вышли они на улицу: отец с маленькой дочкой на шее, мать, ведущая за руку младшего сына, а вокруг остальные. У маленькой красный флажок в руке, и она машет им, машет…
Оставшись одна, я сравниваю себя с ними. Горькая волна приливает к сердцу, в глазах туманится, словно вот-вот полечу в пропасть, и я начинаю дрожать, как в лихорадке. Скорее, скорее к людям!..
Да, когда я одна, мне начинает казаться, что огоньки жизни во мне давно уже погасли, а вокруг безлюдная высохшая пустыня. И постепенно наплывает густой беспросветный мрак… Но самый страшный враг для одинокого человека — ночь. Чего только ни мерещится тогда, какие кошмары! То задирают меня бешеные волки, то мертвой петлей душит огромный удав. А потом снится, что всю землю затопило водой, и мои милые детишки — сыночек и дочурка мои — страшно кричат, умоляют о помощи. Они погружаются в бушующую пучину, я с воплем кидаюсь за ними…
Сатыбалды, мой муж, однажды приснился мне. Он стоял в дверях и никак не решался переступить порог нашего дома. Страшный он был — одни кости да кожа. Весь в лохмотьях, с непокрытой седой головой, просто стоял и смотрел на меня.
— Вот какой я теперь! — едва слышно вымолвил он и опустил голову, как нищий.
Я вскочила с постели, бросилась ему на шею…
Просыпаюсь от собственного крика, и свинцовая тяжесть ночи наваливается на меня. Снова головой в подушку, чтобы спрятаться от этой страшной давящей темноты.
В такие минуты собственный дом кажется сырой, провалившейся могилой, а белый свет — кладбищем, где царит мертвая гнетущая тишина, без малейшего признака жизни. Для человека в таком состоянии никаких надежд больше не существует. Все чаще казалось мне, что я напрасно занимаю чье-то место на этом свете. Раздражительной, угрюмой стала я. Казалось, что все виноваты в моем горе, в моем жалком состоянии — общество, время, люди. Я проклинала все и вся вокруг. И приходила мысль — покончить с собой…
И в самые тяжелые дни, когда эта нехорошая мысль все настойчивее укреплялась в сознании, приехала вдруг погостить к родственникам моя старая подруга. Теперь она была уже кандидатом наук, работала в столичной клинике. А приехала она вместе с мужем журналистом и двумя детьми: сыном и дочерью. Так всегда бывало со мной: когда становилось очень уж трудно, обязательно жизнь посылала кого-нибудь на выручку…
Так вот, возвращаюсь я как-то с работы домой. Иду, как всегда, позже всех, словно в неволю, безучастная ко всему на свете. Вдруг навстречу выбегает моя маленькая соседка:
— Тетя, тетя, к вам приехали из города! Там другая тетя дожидается. Идемте скорее, а то уйдет. — А сама тянет меня за рукав. — Вот конфеты. Это она мне дала!..
Неужели Ханзия?!. У меня сильно забилось сердце. После ее отъезда на учебу мы несколько лет переписывались. Почти каждое лето приезжала она на каникулы, и мы жили с ней, как родные сестры. Нелегко было ей, бедняжке, учиться, некому было помогать. Единственный брат, который вернулся с фронта инвалидом, сам имел большую семью. Пришлось мне хоть раз в месяц посылать ей что-нибудь. А потом, когда она выходила замуж, я поехала к ней в гости. Да с мужем ее немного не сошлись характерами. Очень уж он был практичный человек: уважал лишь тех, у кого было высокое положение и которые могут пригодиться в жизни. Убедившись, что я не слишком-то влиятельный человек, он стал смотреть меня, как на постороннюю. Ну а я не понимаю таких отношений. Одним словом, я уехала, переписка между нами как-то сама собой прекратилась.