И вот теперь она разыскала меня. Все воспрянуло во мне, радостью переполнилось сердце. Без конца целовала я детей Ханзии. Старшему из них уже исполнилось пятнадцать, и он, как подобает мальчишкам переходного возраста, со смущением принимал мои ласки. Ханзия растроганно смотрела на меня.
Брат Ханзии, к которому она приехала погостить, работал скотником в колхозе. Их аул на полдороге от станции до нашего райцентра. Мужа она оставила там, а сама с детьми сразу же поехала ко мне. Знала, что нам нужно поговорить наедине…
Все, все рассказала я ей в эту ночь; не скрыла ни своего состояния, ни своей неизбывной тоски. Одиночество, горькое одиночество сводило меня с ума. Вдоволь наплакались мы с ней, и от одного этого стало мне как-то легче.
Не скрою, я просила совета у нее, как у врача. Она долго молчала, и я уже подумала, что Ханзия уснула. Но оказалось, что она просто думала.
— Что я могу тебе сказать… — Она вздохнула в темноте. — Все думаю, думаю. Есть выход, но не знаю, как сказать. Знаю тебя… Ладно, утро вечера мудренее. Согласишься — хорошо, только не обижайся…
Так и не уснула я в эту ночь, дожидаясь утра. Все думала о том, что скажет мне Ханзия. Немало советов наслушалась я за годы одиночества. Советовали замуж выходить, но кто возьмет почти сорокалетнюю, седую, изможденную горем и не по годам состарившуюся женщину. Другие говорили, что следует взять ребенка из детдома на воспитание. Только я знаю свой характер. Буду, конечно, нянчиться, носиться, все отдавать ему. Но, как лошадь в табуне, не смогу принять чужого ребенка за своего. Что-то будет не так, и я не хочу портить ему судьбу…
Я уехала с Ханзией в город. Больше года прожила там, но, когда пришла пора возвращаться домой, стало страшно. Как покажусь я людям? Как посмотрю в лицо соседям? Ведь самая распространенная пословица у нас о том, что честь дороже жизни. И неизвестно еще, как с Сатыбалды. «Не верь, что вернется усопший в саване, а верь, что вернется ушедший в кольчуге». Так гласит другая поговорка, А что, если он жив и вернется домой? Что, если спросит, откуда мой ребенок, от кого? Земля разверзнется тогда подо мною!..
…О творец всевышний! Когда впервые услышала я такой знакомый крик маленького живого существа, — мне показалось, что яркий свет вспыхнул во вселенной. Счастье охватило все мое тело, душа переполнилась чем-то неизъяснимо прекрасным. И слезы, совсем другие слезы потекли из моих глаз.
— Сын!
— Вы родили сына…
— Родился мужчина! — ликовали акушерки, и, словно ковер-самолет, вознесли меня на какую-то необыкновенную высоту их радостные возгласы. Казалось мне, что я поднимаюсь все выше и выше и вот уже достигла самых вершин Алатау…
Я потеряла сознание и пришла в себя только тогда, когда дали мне понюхать что-то резкое. Но не от слабости случилось это, а от неимоверного, неслыханного счастья, которым переполнилось мое бедное истосковавшееся сердце…
Поднялся-таки на ноги мой сынок и вместе с другими ходит сейчас в школу, в первый класс. Его фамилия — Сейдахметов, отчество — Сатыбалдиевич. Назвала я его Туякбаем, что означает по-казахски «Продолжатель рода отца». В документе о рождении написано, что отец пропал без вести. Ведь от Сатыбалды до сих пор ничего нет, и никто не знает, как он, где он, жив ли он вообще…
В нашем ауле все знают, что в главной городской больнице с помощью достижений медицинской науки мне сумели вернуть материнское счастье. Что я еще могу рассказать вам?!.
Вот и вся моя исповедь.
ИСТОРИЯ ПОРТРЕТА
перевод Н. Ровенского
В доме председателя аульного Совета «Ак-Булак» в золоченой рамке висит старый почерневший портрет. По всей округе о нем ходят легенды: одни утверждают, что его когда-то подарил старухе Маржанбике тот, кто изображен на портрете, другие рассказывают, будто отец председателя Даулета Даулбаева купил его в честь рождения сына.
Но сама Маржанбике, которая и по сей день здравствует, на все расспросы отвечает коротко:
— Этот портрет — память о моем муже Даулбае.
Только однажды, когда ее пригласили на праздничный сбор пионеров, она подробно рассказала подлинную историю портрета. Вот эта история.
Было совсем темно, когда Маржанбике вскочила с постели и начала торопливо собираться.
— Что с тобой? Куда ты? — удивился Даулбай.
Пеленая сонного ребенка, молодая женщина с упреком заметила:
— Ты все время говоришь, что пришел кенес[62] и мы теперь заживем по-человечески. Даже дома перестал бывать, стараешься, чтобы во всех аулах быстрее был кенес… А здесь сыновья Туремурата, как бешеные волки в овчарне, безжалостно льют кровь простых людей…
— Кто тебе сказал? — испуганным голосом спросил Даулбай и машинально потянулся к оружию. — Они же все в тюрьме!
— Сама видела собственными глазами! Все собираются в кыстау Туремурата, что в камышах. Распространяют слухи, будто проклятый белый царь опять сел на трон. Народ очень обеспокоен. Ведь эти волчата говорят, что от самого царя привезли наказ истребить всех бялшебеков[63]…
— Врут они, гады! — у Даулбая заходили скулы, он крепче сжал свою трехлинейку без штыка, которая верно служила ему еще с шестнадцатого года, когда он отобрал ее у царского солдата.
Он смотрел на жену и не знал, что подумать и что предпринять. Ведь они в свое время выловили всех сыновей феодала и первого в округе богача Туремурата и заперли в тюрьму. Им бы давно следовало рубить лес в Итжеккен[64], а они возглавляют белую банду и терроризируют народ.
Будто перед боем, он дозарядил винтовку. «Да, видимо, верными были слухи о том, что большая группа феодалов сбежала из тюрьмы в Каракумы и вербует там всех недовольных Советской властью в свою банду…»
— Никуда ты не пойдешь. Оставайся здесь. Никто тебя не тронет. А я слетаю в город. День — туда, день — обратно. Потом мы их всех переловим!
Жена взяла на руки запеленатого ребенка и вплотную подошла к мужу:
— Я ни за что здесь не останусь!
— Трудно с ним, — погладил он маленький сверток.
— Ничего, как-нибудь справимся.
Даулбай был в замешательстве. Он хорошо знал, что озверевшая банда не пожалеет ни его жену, ни сына — убьют. Разве может он оставить их на растерзание врагам? А до города больше ста верст. Когда они втроем туда доберутся?
— Родная Маржан, не бойся. Стоит мне известить ревком, и им конец!
— Пока ты доберешься, они и меня и сына твоего прирежут!..
Даулбай Койшыгулов был членом ревкома, контролировавшего всю эту округу. Он объездил три Совета, граничащих с Тургайским районом, помог очистить их от байских прихвостней, поставил толковых бедняков и теперь вернулся к родному очагу. Ему в голову не приходило, что в его ауле орудует банда.
Наконец жена согласилась остаться, и он уже взялся за скобку двери, как у самого окна раздался гулкий конский топот. Потом послышались голоса:
— Конь его здесь!
— Попался, голубчик!
— Смотрите, чтобы он не улизнул в темноте!
— Ничего, ночь лунная.
— Перестаньте галдеть!
Даулбай вспомнил, что он был сарбазом[65] Амангельды Иманова, зарядил винтовку и приготовился к встрече. Жена кинулась к нему.
— Не надо. Иди к ребенку! — скомандовал он.
За дверью о чем-то совещались. Потом в ночной тишине раздался визгливый фальцет:
— Эй, поганец Койшыгула, выходи сюда, поговорим! Нам ничего не стоит поджечь это змеиное гнездо, да жалко твою жену и ребенка. Ну, выходи быстрее!
Даулбай молчал. Проснулся и заплакал испуганный ребенок. Маржанбике взяла сына на руки и подошла к мужу.
— Что бы ни случилось, я буду рядом с тобой!
Муж молчал. Ребенок, видимо, чувствуя недоброе, заплакал еще громче и начал дергаться.
— Накорми его, — буркнул Даулбай.
— У меня пропало молоко.
— Тогда вот что: иди через внутренний ход в хлев, — сказал Даулбай, с трудом разжимая сведенные скулы.
— Все равно я потом вернусь.
Маржанбике с ребенком в одной руке и бумажным свертком в другой кинулась к внутренней двери, через которую обычно ходили в хлев, когда наступал сезон окота. В темноте она наступила на маленького козленка, тот жалобно заблеял. Она присела от неожиданности. Немного успокоившись, нашарила в углу кучу соломы, села и дала грудь ребенку. Ребенок жадно припал к соску. Маржанбике обрадовалась, но сразу представила, что сейчас должно произойти, и, сжимая бумажный сверток, заплакала горько и безнадежно.
А ведь всего лишь полмесяца назад все было совсем по-другому.
— Маржан, вставай! Зажги свет!
Она спала очень крепко, голос мужа показался ей идущим издалека, как эхо. И никак не могла пошевелиться.
— Маржан!..
Она с трудом открыла глаза. Голова словно прилипла к подушке.
Наконец Маржанбике встала, спустила со скрипучей деревянной кровати ноги на кошму и незло стала выговаривать мужу:
— Что ты все рыщешь по степи, как серый волк? И домой приезжаешь, когда вздумается. У других мужья сидят дома, на аркане за порог не вытащишь. Или тебе больше всех надо? А может, ты вообразил себя батыром? Забыл, что ты всего-навсего сын пастуха, и отец и дед твои пасли байских овец. Целыми днями не слезаю с крыши, высматриваю, откуда ты появишься, глаза проглядела.
— Не сердись Маке[66]! Как видишь, я живой и здоровый вернулся. Надо было переизбрать председателей аульных Советов. Теперь поставили настоящих джигитов из бедноты. Кто-то же должен выполнять решение ревкома? Вот я и задержался.
Маржанбике деловито захлопотала у очага. Она разворошила золу и извлекла красный уголек, положила на него сухого хворосту и начала раздувать огонь — спичек в этих краях давно не было.