Даулбай вынул из-за пазухи сверток и положил у изголовья кровати. Потом нежно поцеловал разметавшегося во сне сына и укрыл его.
— Ты будешь счастливее меня, — прошептал он растроганно.
Чтобы не разбудить ребенка, Даулбай на носках подошел к кебеже[67] и присел. Лицо его стало тихим и мечтательным. Наверно, он представил себе счастливое детство своего маленького сына.
Маржанбике все еще возилась с очагом. Две ее тугие косы, спадавшие на спину, шевелились, как живые. У Даулбая захватило дыхание. Все ему нравилось в красавице-жене, но особенно эти тугие бархатисто-мягкие косы. Даулбай и сейчас смотрел на них как завороженный. Чуть выпуклые глаза его светились нежностью. Широкое скуластое лицо заливала восторженная улыбка.
— Маржан, неужели ни один джигит не целовал тебя в губы? — озорно спросил он.
Раскрасневшаяся от огня, ставшая еще красивее и милее, она с укором посмотрела на мужа:
— Кто же виноват, что ты до сих пор ни разу не поцеловал мать твоего сына. А кроме тебя, некому было.
Даулбай стремительно поднялся.
— Что правда, то правда. Но, как говорят русские, лучше поздно, чем никогда… Здорово ты меня… — и он схватил ее, поднял на своих сильных руках и крепко поцеловал. Потом набрал в легкие воздуха и сильно дунул на тлеющий огонь. Очаг весело затрещал, и в комнате стало совсем светло. А муж и жена сидели рядом и о чем-то трогательно, как дети, болтали. Маржанбике, как озябший ребенок, тесно прижалась к мужу. Даулбай нежно погладил ее по тугим косам, достал сверток и развернул его.
— Узнаешь? — спросил он, показывая на портрет.
Она впервые в жизни видела на бумаге рисунок, похожий на живого человека. Но никто из ее знакомых не был похож на этот портрет.
— Ты же как-то просила, чтобы я показал тебе батыра, который поднял нас на войну с баями. Вот это есть его портрет, точь-в-точь похожий на него. Теперь ты будешь знать нашего пайгамбара[68].
Она с детским любопытством уставилась на портрет, поворачивала его в разные стороны, подносила к коптилке.
— Даулжан, какой же это батыр? Где у него булатный шлем и стальная кольчуга? Где всякие оружия, что обычно носят былинные батыры? Даже секиры нет. Посмотри, он совсем лысый, обыкновенный человек!
— А ты вглядись получше. Казахи говорят: сильный физически поборет одного, а сильный знанием — тысячи. Наши былинные батыры по сравнению с этим аксакалом — спесивые зазнайки. Врагов трудового народа он сметает с лица земли самым могучим в мире оружием — своим учением! Посмотри получше, какая голова! Настоящего человека видно по голове.
Маржан пристально вгляделась в портрет:
— Да, на самом деле, у него особенная голова! Он может многое придумать.
— В следующий раз я привезу из города известки, ты побелишь, как следует, стены, и мы повесим портрет над нашей кроватью.
— Правильно!
— Мы еще заживем, Маржан! Война, которая всех разорила, уже позади. Советская наша власть утвердилась крепко. Отберем у баев скот, раздадим беднякам. А потом — владыкой мира будет труд. Так в песне поется.
Даулбай влюбленно посмотрел на портрет:
— Теперь вся наша надежда на этого аксакала и на партию большевиков. А этот портрет считай вестником всего хорошего, что ждет нас с тобой и наших детей.
Все это мгновенно пронеслось перед глазами Маржанбике, кормившей ребенка. Когда ребенок отпустил сосок, она забеспокоилась: «А вдруг эти бандиты уже заарканили Даулжана?!». Она осторожно положила сына на солому и рванулась к двери.
Муж был в доме, и она остановилась рядом с ним.
Маржанбике почудилось, будто он скрипнул зубами.
Возня за дверью усилилась. Даулбай поднял винтовку.
— Даулжан, Даулжан!.. — зашептала жена, и дыхание ее стало прерывистым.
— Почему ты здесь? Иди к ребенку!
— Не пойду! — огрызнулась она.
Дверь взвизгнула и упала внутрь. И в тот же момент прогремел выстрел. Один из нападающих вытянулся на полотне двери.
Началась беспорядочная стрельба. Пули засвистели мимо Даулбая, вгрызаясь в глиняную стену позади него.
— Родной, не бойся, я с тобой!.. — зашептала Маржанбике, как в бреду, совсем не ощущая страха. Только плач напуганного ребенка отрезвил ее. Но все равно у нее не было сил оставить мужа.
Вдруг со звоном вылетело окно. И тут она вспомнила, что в углу стоит шити[69], из которого муж учил ее стрелять по уткам. Она схватила его и затаилась возле оконного проема. И когда в комнату медленно просунулась лохматая голова, Маржанбике выстрелила. Голова мотнулась и через некоторое время в комнату с подоконника медленно сполз человек, как мешок с плохо навьюченного верблюда.
Шити нужно заряжать после каждого выстрела. А в комнате было темно.
— Что же теперь делать? — с отчаянием зашептала она мужу на ухо.
— Бери оружие у убитого.
Снаружи грянул залп. Выстрелы со двора становились все чаще. И вот уж Даулбай перестал чувствовать свое правое плечо. К горлу подступила тошнота. Голова закружилась.
Прикладом шити Маржанбике изо всех сил ударила первого, прорвавшегося в дом, но бегущий за ним так сильно толкнул ее чем-то тупым, что она пронзительно закричала от боли и обеими руками ухватилась за стену.
Крик жены заставил Даулбая очнуться, и, схватив ружье в левую руку, он дал еще один выстрел. Но в этот миг кто-то навалился на него сзади, отобрал оружие и начал душить.
— Убивайте меня, гады, но Советскую власть вам не убить, — с трудом прохрипел Даулбай.
Маржанбике попыталась встать, но не смогла. Казалось, что волосы, руки и ноги ее были привязаны к кольям. Словно бы издалека слышала она злорадные крики:
— Попался, собачий сын!..
— Помутил воду, хватит!
— Сколько ты нашего брата погубил!..
Она еще распознавала стоны мужа и надрывный плач ребенка, но встать уже не могла.
Теперь Даулет, сын Даулбая, — председатель Ак-Булакского аульного Совета, и на самом почетном месте в его доме висит портрет Ленина. Много лет назад он был привезен покойным отцом в казахский аул, как самая заветная драгоценность.
АУЛ МУРАТБАЯ
перевод Н. Ровенского
— Подходят, подходят, сволочи! — Тетушка Назима с криком вбежала в землянку и, запутавшись в подоле длинного платья, упала.
От этого крика, от причитаний тетушки у Муратбая все похолодело внутри. Испуганный и растерянный, выскочил он во двор. А тетушка торопливо собрала детей в кучу, уложила возле печки и накрыла старым, почерневшим от времени войлоком.
— Молчите! Если услышат, всех поубивают! — пригрозила она притихшим малышам и начала торопливо прятать под опрокинутый котел узелки и мешочки с продуктами.
К зимовке уже быстрой рысью приближались всадники, и Муратбай ринулся в шалы[70] и зарылся в кучу объедьев. Стук конских копыт ужасом отдавался в сердце джигита. Он не заметил, как порезал руки об острые края сухой осоки, и старался как можно глубже забиться в кучу.
«Только бы остаться в живых», — это была его единственная мысль. Он так усердно работал руками, что оказался на другой стороне кучи. Прямо за камышовой оградой стояли всадники и о чем-то говорили между собой. Через некоторое время Муратбай стал приходить в себя. Напрягая зрение, он сквозь щель начал внимательно разглядывать всадников. Их было четверо. Породистые лошади нетерпеливо рыли копытами слежавшийся снег.
Щегольски одетый бородач с золотыми погонами тихо предложил:
— Начнем с этой землянки?
— Так точно, — поддержал его худой долговязый офицер с бакенбардами, похожими на собачий хвост.
Безусый рыжеватый юнец в новеньких серебряных погонах уверенно и храбро разъяснил:
— Нечего чикаться с ордой! Надо забрать у них и хлеб и скот: пусть подыхают. Я их знаю: небось поугоняли свои табуны в глухие камыши.
Верзила с фиолетовым от мороза лицом прохрипел:
— Согласен. Землю-то на тот свет они не унесут. Когда прикончим красных, нагоним сюда русских мужиков, станут они здесь и хлеб сеять, и скот разводить. Тогда и нам в своих имениях будет спокойней. А если под землей что полезное найдем, построим здесь заводы и фабрики.
Один из офицеров скомандовал, и солдаты быстро оцепили зимовки. С обнаженными саблями, с винтовками наперевес врывались они в жилища казахов, сгрудившиеся в долине реки Есиль.
Через некоторое время к офицерам, которых удалось подслушать Муратбаю, подъехало несколько обозных саней. В каждые было запряжено по три лошади. Из саней проворно повыскакивали бравые молодцы, обросшие густой щетиной, и кинулись к землянке…
Что там потом произошло, Муратбай не мог знать. Он услышал только страшный крик тетушки Назимы и душераздирающие вопли детей, но броситься на солдат не осмелился.
Кровавая колчаковщина, погубившая и лишившая крова сотни тысяч казахов, подходила к концу. «Паршивый обижается на свои ногти, которые в кровь царапают голову», — говорит народ. Так и колчаковцы на мирных людях срывали свою злость за удары, полученные от Красной Армии. Они готовы были все живое стереть с лица земли. В приказе, подписанном самим адмиралом Колчаком, указывалось: «Продовольствие, фураж, лошадей и обозные нужды для армии повсеместно пополнять за счет киргизов».
Колчаковцы уже успели приобрести немалый опыт в грабеже казахских зимовок, они легко обнаружили спрятанные два мешка пшеницы, четыре мешка проса и сложили их на сани. К другим саням привязали единственную белолобую корову и молоденькую пегую кобылицу.
Тетушка Назима в слезах бросилась было отвязывать корову, но в этот момент грохнул выстрел. К окровавленной матери с ревом бросились дети.
— Ну, рассопливились, — с ненавистью крикнул бородатый солдат и, выхватив клинок, одного за другим порубил всех детей.