Молодой солдат, намотав на руку длинные косы молоденькой девушки, волоком тащил ее в хлев. Оттуда тоже раздался выстрел. Почти тотчас солдат, как ни в чем не бывало, вышел из хлева:
— На, отцепи серебряные рубли, — бросил он старому сослуживцу отрезанные косы девушки с украшениями.
Хозяин дома — охотник Зейнулла — с раннего утра отправился за зайцами в барханы. И до сих пор не вернулся.
Наконец колчаковцы уехали, и Муратбай вышел из своего укрытия. Его охватил ужас, в глазах потемнело, и земля словно бы закачалась под ногами. Почти обезумевший, обжигаемый гневом, он выскочил на плоскую крышу землянки. В этот миг слева пронеслось злобное шипенье и почти одновременно с ним грянул выстрел. Оказывается, в него стреляли солдаты, орудовавшие в соседней зимовке. Боясь второго выстрела, Муратбай ползком стал спускаться вниз. И только теперь он заплакал, заплакал навзрыд, исступленно и беспомощно. В нем закипела ненависть к палачам своего народа. С трудом добрался он до копны сена и опустился в полном изнеможении. В его худом лице не было ни кровинки. И только небольшие кулаки были крепко сжаты, готовые к мести.
Муратбай Досаев учился в Омской учительской семинарии и был одним из тех парней, которые хотели нести свет знания своему несчастному народу. Во время колчаковщины семинария была закрыта, и он вернулся в свой аул.
Грабеж колчаковцы начали с дальних глубинных районов, полагая, что с ближними аулами расправиться проще. От непрекращающихся реквизиций стонала вся степь. Особенно трудно приходилось беднякам. Многие уже вынуждены были варить кожу. К середине зимы начался голод. Умирало так много, что живые не в силах были хоронить мертвых.
Весь этот бессмысленный кровавый кошмар сейчас перед глазами Муратбая.
Все, кто мог двигаться, с голодными детьми на руках пытались пробиться к джатакам[71], добраться до близлежащих русских сел. Среди них был и Муратбай. Отец его в пути выбился из сил и замерз в снегу. К вечеру на лютом морозе скончалась и мать. Сестру и двух младших братьев схоронили еще раньше. Почти каждую ночь Муратбай видел своих близких во сне. Он ластился к отцу и матери, играл с маленькими братишками. А утром просыпался униженный и несчастный и проклинал палачей и грабителей. Ему уже начинало казаться, что он не вынесет своего несчастья, своей изнуряющей скорби. Он был бессилен и беззащитен, как и весь народ. И бессилие было причиной его слез.
Муратбай напряженно думал, доискиваясь до причины жестокости и бесчеловечности. Но у него не хватало знаний, чтобы найти ответ.
«Что плохого сделал мой народ белому царю? Ведь он всегда был таким покорным! — горько размышлял Муратбай. — И когда бедные казахи получат настоящую свободу?»
Еле живой добрался Муратбай до землянки охотника-джатака Зейнуллы. Хозяева дома оказались на редкость сердечными людьми. Хотя джигит впервые переступил их порог, он вскоре почувствовал себя как среди самых близких и родных. Муратбай тоже старался не остаться у них в долгу. Он начал учить грамоте их детей. Обрадованные и растроганные дядюшка Зейнулла и тетушка Назима стали называть его почтительно — учитель. Узнали об этом и в других аулах. Теперь вокруг Муратбая собиралось много детей, и скромная землянка старого охотника стала походить на школу.
Но Муратбай не переставал думать, что колчаковцы доберутся и до этого аула и смерть опять настигнет всех, кто уцелел от клинка и пули вооруженных насильников. Так оно и случилось. «Что делать? — сокрушался парень. — Душа горит, а руки и ноги связаны. До каких пор мы будем это терпеть?»
Муратбаю казалось, что будь у земли сердце, оно сжалось бы от боли при виде мук и страданий казахской бедноты. «Когда бедные и слабые избавятся от всех унижений, оскорблений и издевательств? — мучительно думал он, и глаза его застилали слезы. — Скорее бы пришла Красная Армия и в наши края, тогда бы эти изуверы захлебнулись в своей собственной крови!»
«Э-э, в старину говорили, что тот, кто сидит сложа руки, обязательно погибнет», — обожгла вдруг Муратбая новая мысль.
Колчаковцы с нагруженными хлебом и всяким имуществом санями, со стадами ревущего на разные голоса скота направлялись на ближайшую железнодорожную станцию.
И Муратбай решился. В тот же миг с души его свалилась страшная тяжесть. Он словно бы вырвался из безвыходного тупика, из темного и смрадного зиндана, и перед ним засияла светлая звезда надежды.
Пять человек, прочерчивая полами длинных шуб и купи[72]глубокий снег, через густой камыш приблизились к железнодорожному полотну. В руках у них были ломы и кетмени. Из-за пазух виднелись клещи.
— Ох, что-то у меня сердце побаливает, не случилось бы беды, — вздохнул высокий Турлыбек, поглаживая левый бок.
— Зря мы решились на такое дело, — жалобно заговорил усатый, красивый Мусурали, опираясь на воткнутый в снег лом.
На какое-то время все затихли.
— По-моему, железнодорожники нас обманули. Кто мы для них? Родня, что ли? Все они заодно с насильниками, — пробурчал горбоносый Закир.
— Не говори ерунды! Иван Федорович никогда нас не обманывал! — вскипел Муратбай.
— Все русские одинаковы…
— Верно!
— Просто решили еще раз потешиться над нами!
Спорили долго, но слова Муратбая были убедительны, и люди понемногу успокоились.
— Вон едут! А вдруг они арестуют? — вскрикнул Байшоры, и глаза у него округлились, как у испуганного козла.
Все четверо торопливо повернули назад и как зайцы попрятались в высоком кустарнике. Муратбай остался один. Густые брови его нахмурились, руки еще крепче сжали лом. Кто бы ни были эти всадники — колчаковцы или просто проезжие, — он не отступит. Его страшно разозлила трусость тех четверых, которые считались самыми храбрыми мужчинами в своих аулах. С какой готовностью согласились они пойти на это дело! Люди, униженные и разоренные колчаковцами, воспрянули духом и смотрели на них с гордостью и восхищением. На Муратбая особенно не рассчитывали: он был пришельцем, человеком из другого рода. Зато Закир всегда старался показать, что он умнее других, и постоянно вертелся возле старейшин. А Мусурали? Уж от него-то такого никто не ожидал. Он считал себя поэтом, и, действительно, его стихи о страданиях народа печатались в газетах. А почему вдруг оказался таким трусливым Байшоры, который умел разнять любую драку, считался силачом и борцом?
«Трусы», — с презрением подумал о них Муратбай.
В это время всадники уже поднимались на железнодорожное полотно. У переднего лошадь, видимо, чего-то испугалась и бросилась в сторону. Другие остановились. Муратбай сразу узнал их: это были волостной и аульные старшины со своими прихлебателями. Они, видимо, ехали разрешать какую-нибудь очередную распрю. Волостной что-то громко кричал, тряся козлиной бородой. Они проехали почти рядом с Муратбаем, но не обратили на него никакого внимания. Когда всадники поравнялись с кустарником, четверо вышли к ним навстречу и низко поклонились. Словоохотливый Турлыбек, размахивая руками, начал что-то рассказывать. Остальные трое согласно закивали головами.
Но у старшин не было времени дослушать их до конца.
— Что мы можем сделать с этими белыми? — донесся до Муратбая раздраженный голос волостного. — Вы сами им досадили, сами и выкручивайтесь.
И всадники зарысили к аулу. Вслед за ними поплелась к своим зимовкам и храбрая четверка.
Муратбай поднялся на насыпь и осмотрелся. Потом нашел в снегу все три лома, подобрал щипцы и плоскогубцы, подхватил под руку кетмени и снова пошел к железнодорожному полотну. Сердце у него заколотилось, в ногах появилась нервная дрожь. Никогда не думал он, что ему придется взяться за подобное дело. Но разорение аулов, насилие и голод взывали к мести — и за смерть тетушки Назимы и семерых ее детей, и за умоляющие взгляды тех несчастных, которые надеялись, что пятеро мужчин защитят истерзанных людей от унижения колчаковцев.
«Так не отступай! Смелее делай задуманное!» — твердо говорил себе Муратбай. Убедившись, что никто ему мешать не будет, он приступил к делу.
Земля потрескалась от мороза, стальные болты покрылись толстым слоем инея. Муратбай вспотел, поднял уши мерлушкового тымака, снял пояс. Когда канава под рельсом стала достаточно просторной, он попробовал поддеть ломом рельс и расшатать накладку. Но это оказалось ему не под силу. Пришлось заняться болтами. С большим трудом удалось отвинтить несколько штук. Силы уменьшались. Перед глазами проплывали черные круги, голова кружилась, очень хотелось пить. Муратбай присел на корточки и прямо из-под ног взял горсть грязного снега. После передышки силы стали возвращаться к нему. Он поднялся и огляделся по сторонам. Вокруг не было ни души. Казалось, все живое попряталось, чтобы не мешать джигиту делать его нелегкое дело.
Болты поддавались медленно, еще труднее было вытаскивать толстые костыли из мерзлых шпал. Окажись с ним те четверо, все это можно было бы сделать намного быстрее. Но Муратбай не отступал. Мысль о тех, кто остался в аулах, придавала ему силы. Он слышал голос тетушки Назимы и ее казненных детей: «Торопись, ты не имеешь права отступать! Иначе многие в аулах погибнут такой же страшной смертью, как и мы». И Муратбай напрягал последние силы.
Наконец костыль поддался. Джигит вгорячах схватил его голыми руками, кожа припаялась к белому от мороза железу, из пальцев пошла кровь. Муратбай не почувствовал боли. Когда он начал вытаскивать второй костыль, раздался паровозный гудок. Муратбай вздрогнул и широко раскрытыми глазами посмотрел на поезд, стремительно приближавшийся к нему. Опоздал! Ведь железнодорожники предупреждали. Что делать?! Он беспомощно озирался по сторонам. Вот ломы, вот ремень из крепкой бычьей кожи…
В следующее мгновенье Муратбай быстро собрал все три лома и крепко связал их. А теперь — связку в руки и под насыпь! В те короткие секунды, пока поезд приближался к роковому месту, перед глазами Муратбая пролетела вся его недолгая жизнь.