Но мы были солдатами, нас привела сюда война. Мы знали только, что гитлеровские войска чувствуют себя в Греции как стая затравленных волков, что они лихорадочно ищут возможность вырваться из окружения. Но как? Через Албанию на Македонию или через Болгарию на Румынию?
Позже я узнал, что мы были заграждением, предназначавшимся для обороны многострадальной братской Болгарии.
Мы были молоды. Самому старшему еще не исполнилось и тридцати. Позади остались сорок первый и сорок второй — мучительные и страшные годы, когда слишком часто приходилось хоронить друзей и товарищей по оружию. Больше было поминок, чем торжеств. Зато теперь люди начали отмечать дни рождения.
В нашей батарее было три взвода. Ими командовали гвардии лейтенант Коваленко — рослый и неуклюжий, как медведь, добрый и мечтательный гвардии младший лейтенант Ахвледиани и я. Все мы были одногодками. Петро Коваленко родился 27 сентября. Я тогда впервые увидел, как отмечают день рождения. Все прошло на славу. У Варлама Ахвледиани, смуглого и очень красивого парня, день рождения совпал с праздником 7 ноября. На вечеринках мы пели песни — солдатские, любовные, русские, украинские, грузинские и казахские. И еще показывали друг другу свои кулинарные способности. Когда отмечали день рождения Петра, он специально ходил в болгарскую деревню, чтобы угостить нас с Варламом галушками и варениками. А Варлам такой шашлык приготовил, что мы объелись и целую неделю не могли смотреть на мясо. Как Варлам плясал! Он где-то разыскал рогожу, разукрасил ее под цвет тигровой шкуры и, накинув на плечи, сплясал изумительный танец «Витязь в тигровой шкуре».
Ноябрь подходил к концу. День был ненастный. Мы втроем обошли свои позиции и вернулись в блиндаж. Делать было нечего, и мы беспрерывно курили, лежа на нарах.
— Черт побери, как еще далеко до Нового года, — заговорил Варлам. Потом быстро встал и присел ко мне. — Эй, Ульямс (они в шутку так меня называли), а когда твой день рождения? Почему ты скрываешь?
Коваленко тоже уставился на меня вопросительно.
— Гвардии младший лейтенант Дуйсенкулов, я перестаю тебя узнавать. Ты вроде был своим парнем, никогда не жадничал, а сейчас…
— А, догадываюсь, он копит на калым. Мне рассказывал один мой боец-казах, пусть земля будет ему пухом, что у казахов девушку без выкупа не выдают замуж. Петро, не осуждай его. Когда он вернется домой, купит себе жену и будет иметь кучу детей. — Варлам, обнажив свои ослепительно-белые зубы, громко засмеялся, видимо, ему самому понравилась эта выдумка Петро его поддержал и сочувственно кивал огромной головой с копной каштановых волос.
Я обиделся.
— Эх, солдатушки-ребятушки, темные вы люди. Ведь калым у казахов был до революции!
— Почему же ты скрываешь день своего рождения? — не унимался горячий Варлам.
— У меня нет дня рождения, — невозмутимо ответил я.
Мои друзья посмотрели на меня так, будто я сумасшедший. Вижу, ничего не понимают и не знают, как принять мои слова. Потом оба разом громко захохотали и, ширяя друг друга кулаками, упали на нары.
Петро, посмотрев на меня сочувственно, заключил:
— В жизни всякое бывает: может быть, мама родила его тридцатого февраля.
Теперь я тоже засмеялся.
— Ну и шутник ты, Ульямс… — покрутил головой Варлам.
Я вынужден был подробно рассказать обо всем. Ребята притихли и задумались. Вдруг Варлам, как барс, учуявший добычу, вскочил с места и, хлопнув меня по плечу, обратился к Коваленко:
— Петро, меня осенила гениальная идея! Садись поближе и беспрекословно выполняй все, что я тебе прикажу! Ну, живее! Какой у нас следующий месяц? Декабрь. Сколько дней в этом месяце? Тридцать один. Доставай поскорее чистую бумагу! — Сам он тоже начал торопливо искать что-то в своей полевой сумке, изрядно потрепанной на трудных фронтовых дорогах. — Держи ножницы и сделай из листа бумаги тридцать один кусок. Понял?
Петро начал стараться.
— Слушай, а ты не видел моего карандаша? — Варлам вытряхнул содержимое своей сумки на постель.
Я недоуменно глядел то на одного, то на другого. Но они, казалось, забыли обо мне. Петро, тяжело посапывая, резал огромными ручищами белую бумагу, а Варлам, вплотную придвинувшись к коптилке, усердно точил свой фиолетовый карандаш. Терпение мое кончилось.
— Эй, что вы хотите со мной сделать?
— Ни звука! — приказал Варлам и подмигнул Петру.
Потом скомандовал:
— Гвардии лейтенант Коваленко, приказываю отдать мне нарезанные куски!
— Слушаюсь!
Варлам, мусоля кончиком языка свой карандаш, начал что-то писать на листках бумаги и аккуратно их сворачивать. Когда все листки были свернуты, он, приговаривая какие-то заклинания, долго перемешивал их и наконец высыпал в фуражку Петра. Потом вынул из-за голенища кусок красной материи, которая обычно служит флажком при регулировке движения в походе, обернул ею фуражку и долго тряс, произнося те же непонятные заклинания. Закончив, Варлам поставил фуражку на табуретку и приказал:
— Гвардии младший лейтенант Дуйсенкулов, строевым к табуретке марш! Достань какую-нибудь бумажку! Предупреждаю: только одну!
Я начал было рыться в тугих свертках, но Варлам громко скомандовал:
— Отставить!
Я невольно выдернул руку и встал по стойке «смирно». Варлам вынул свою финку и помахал ею над фуражкой.
— Брать только правой рукой! — скомандовал он.
Ради потехи я долго шарил в фуражке, наконец вытащил сверток.
— Давай сюда, — снова приказал Варлам и развернул бумажку.
— Товарищи офицеры! — рявкнул он. — Волею аллаха и моею с этой минуты считать днем рождения гвардии младшего лейтенанта Дуйсенкулова Утемиса 14 декабря 1924 года. Гвардии лейтенанту Коваленко приказываю: немедленно доложить штабу эти данные и собственноручно занести в личный листок учета кадров! — Варлам всем корпусом повернулся в сторону Петра. — О выполнении данного приказа доложить мне лично завтра в двенадцать ноль-ноль. Все!
В этот момент кто-то громко постучался в дверь именинника. Оказалось, девушка-почтальон. Она вручила хозяину дома две телеграммы. Одна была от Петра, другая — от Варлама. Они сердечно поздравляли его с днем рождения.
И теперь уже никто не сомневался насчет верности дня рождения Дуйсенкулова Утемиса.
МАТЬ И ДОЧЬ
перевод Н. Ровенского
Шарипа в первый раз строго отчитала свою единственную дочь Умут — очень уж дерзко девчонка возражала матери. После этой стычки Шарипа никак не может прийти в себя.
Шарипе недавно исполнилось сорок, но она уже успела поблекнуть и состариться. Лицо ее сморщилось, на лбу и вокруг глаз залегли глубокие морщины. Даже самому равнодушному человеку было понятно, что на долю этой женщины выпало много трудных житейских невзгод.
Дочь вышла тихо и незаметно. Шарипа устало поднялась с дивана, взяла с маленького кухонного столика зеленый эмалированный чайник и хотела было разогреть чай, но почему-то раздумала. Постояв с минуту неподвижно, она открыла кухонный шкаф и вытащила из нижнего отделения синюю кастрюлю. Там был суп с толстым слоем застывшего жира. «Ишь ты, и есть ничего не хочет», — проворчала Шарипа и устало склонилась на спинку стула возле кухонного столика. Потом с тяжелым вздохом посмотрела на мужской портрет — увеличенную фотографию, висевшую над ковром. С портрета отрешенно смотрел скуластый плотный парень лет двадцати пяти, с узкими, как щелки, глазами. На нем была военная гимнастерка с петлицами, на каждой — по три маленьких треугольничка. Старший сержант… Шарипа, не мигая, долго смотрела на этот портрет и с какой-то удивленной горечью (уже в который раз!) проговорила:
— Неужели тебя нет на белом свете? — блеклые губы ее задрожали. — Осиротил ты нас.
Она судорожно всхлипнула, и морщинистые щеки ее намокли от слез. Перед глазами поплыли радужные пятна. «Проклятая война!» — простонала Шарипа и заплакала еще горше, будто хотела слезами облегчить неутихающую душевную боль.
Рядом с мужским портретом висел другой. С него наивно смотрела на божий мир девушка лет двадцати с густыми черными бровями вразлет, полнолицая и полногрудая; волосы ее были коротко подстрижены по моде тех лет. Это она, Шарипа.
…Когда она работала ученицей в ателье, почему-то чаще других попадался ей на глаза смуглый, плечистый джигит с копной черных волос. Это был старший брат ее напарницы. Звали его Утепберген. Когда она встречала его, у нее невольно замирало сердце, и она с сожалением думала: «Почему у меня нет такого брата?» Ей, воспитаннице детского дома, невмоготу было переносить одиночество, и она частенько плакала втайне от подружек.
В тот день она тоже ушла с работы в подавленном настроении. Уже возле общежития девушек она услышала позади себя громкие быстрые шаги. «Кто это так стучит? Проломить тротуар собирается, что ли?» — сердито подумала Шарипа. Ей не терпелось оглянуться и посмотреть, но она постеснялась. А шаги были все ближе и ближе.
— Как ты быстро ходишь, Шарипажан, едва догнал.
Она сразу узнала Утепбергена, почему-то густо покраснела и ничего не ответила.
— У нас было собрание, — виновато заговорил джигит, — иначе бы мне вас не встретить. А вообще я человек простой. Ханзила с мужем собирается уезжать в отпуск к родным, и я остаюсь один. Я в прошлом году ездил.
Шарипа с недоумением слушала его сбивчивую речь. «Что он плетет?» — подумала она, но от ее плохого настроения не осталось и следа.
После этой встречи Утепберген каждый вечер перед окончанием смены ждал ее у здания ателье. Прошло больше года, когда джигит в весеннюю лунную ночь сказал ей, задыхаясь от волнения: «Шарипажан, я не могу без тебя жить». — «Родной мой!» — прошептала она, боясь заговорить громко.
Теперь Шарипе кажется, что их шумная веселая свадьба прошла только вчера. Еще звенят в ее ушах озорные голоса подружек.
Через год после свадьбы его призвали в армию. Тогда же начались события на озере Хасан, потом на Халхин-Голе. И Утепберген воевал. Были ночи, когда Шарипа в тревоге за судьбу мужа не могла сомкнуть глаз. А сколько было пролито слез…