Однажды Утепберген приехал в десятидневный отпуск, живой и здоровый. Дочери тогда шел десятый месяц.
Потом письма приходили из Западной Белоруссии, из Риги. Умут уже ходила в детский садик, забавно лопотала. Шарипа часто перечитывала письма мужа вслух, а дочь слушала внимательно, как взрослая. Она знала отца только по фотографии и каждый вечер перед сном требовала: «Покажи мне папин полтлет, тогда я буду спать!» Она вконец истрепала фотокарточку отца, присланную из Риги.
Когда первая немецкая бомба разорвалась над Ригой, Шарипе почудилось, что осколки пролетели и над ее головой.
Теперь она работала, не жалея сил. Часто женщины-солдатки и молодые девушки по пятнадцать часов не выходили из цеха. Только бы кончилась эта война и ее Утепберген с победой вернулся бы к родному очагу. Она надеялась и ждала.
Но этой надежде не суждено было сбыться: осенью сорок первого года она получила похоронную, извещавшую, что ее муж Мындаганов Утепберген пал смертью храбрых.
А дочь солдата Умут росла и с каждым днем становилась все забавнее и самостоятельней. Для Шарипы она теперь стала единственной опорой и утешением.
…Шарипа стоит в своей маленькой комнатке и словно бы заново переживает, опершись о спинку стула, трудные годы горькой одинокой жизни. Неблагодарность единственной дочери, ради которой она не жалела ни своей молодости, ни здоровья, лишь бы только не чувствовала себя сиротой и жила бы не хуже тех, у которых были отцы.
Не зря говорят, что слезы облегчают душевную боль. Вволю наплакавшись, она успокоилась и даже упрекнула себя за слабость — не одна ты осталась без мужа, сколько женщин сделала несчастными эта война, будь она проклята.
Семнадцать лет жили они с дочерью душа в душу, понимали друг друга с полуслова. А вот сегодня дочь не хотела понять мать, а мать не понимала свою дочь.
Шарипа всю жизнь живет собственным трудом, ей не от кого ждать подмоги. И вообще она презирала людей, которые только и ждали, как бы поживиться за счет состоятельных родственников. Но в этом году, когда Умут должна была закончить десятилетку, Шарипа смирила свою гордость и попросила дядю Утепбергена, работника одного министерства, помочь устроиться дочери в институт. Искренне или ради приличия, но дядя обнадежил. Пусть, мол, пока заканчивает школу, а потом, когда будет аттестат, можно что-нибудь придумать.
«Я ведь это сделала ради тебя, глупая девчонка! — продолжала сердиться Шарипа. — Мне-то теперь много ли надо? Вот отработаю оставшиеся годы, выйду на пенсию и буду нянчить внучат, если аллах даст».
Шарипа знала, что дочь болезненно самолюбива и не терпит никаких компромиссов. Она долго раздумывала, как и с чего начать разговор на эту тему. Целую неделю ломала голову и ничего не могла придумать. Решила сказать все напрямик: пусть сходит к дяде, а если одна стесняется, пойдем вместе. Тут-то и нашла коса на камень. Умут даже слышать не хотела о каком-то дяде и его протекции и накричала на мать. «Сама ты всю жизнь жила своим трудом, сама себя кормила и меня сделала человеком. Неужели ты думаешь, что голова и руки твоей дочери хуже твоих и сами не найдут применения в жизни?! Зачем мне эта сделка? Как я потом буду смотреть в глаза ребятам? Не надо меня уговаривать. Это недостойно. Я лучше умру, но никуда не пойду!» — отрезала дочь.
Шарипа начала было ее уговаривать, просить, а потом рассердилась и назвала бестолковой девчонкой. «Мама, я тебя не узнаю: я все время гордилась тем, что ты надеешься только на себя, ни у кого ничего не просишь, с чистой совестью можешь смотреть людям в глаза, не кривишь душой и ненавидишь всякие нечестные сделки. А теперь что?!»
Шарипе было стыдно перед дочерью, и она еще больше рассердилась. Ведь ей так хотелось, чтобы единственная дочь, которая совсем не помнит своего родного отца, непременно поступила в институт: она заслуживает этого больше, чем кто-либо другой. А та гнет свое: «Почему ты считаешь хорошими людьми только тех, кто имеет институтский диплом? Разве без диплома нельзя быть хорошим, порядочный, достойным уважения человеком?»
Эти взволнованные слова дочери окончательно обезоружили Шарипу. «Вот ты и поговори с ней. Ведь еще вчера лежала в пеленках и сосала палец, а сегодня такие умные слова говорит».
Умут Мындаганова окончила среднюю школу неплохо, но без медали. Может пройти по конкурсу, а может и не пройти. И помощь дяди была бы очень кстати. Но Умут об этом и слышать не желает, она хочет испытать свое счастье наравне со всеми. Поступит в вуз — хорошо, нет — можно и без высшего образования быть полезной людям.
Нет, Шарипа с этим никогда не согласится. Она обязательно добьется, чтобы ее единственная дочь, ее отрада, зрачок ее глаз, вместе со своими подружками пошла учиться в институт, а потом, через пять лет, стала бы или педагогом, или врачом, или инженером. Зачем ей идти на фабрику или завод? Она такая хрупкая! Что ж, что сама Шарипа когда-то пошла в ателье? У нее всего пять классов. А для Умут рабочая спецовка подходит не больше, чем овце седло.
От всех этих переживаний у Шарипы сильно разболелась голова. Она прилегла на диван отдохнуть, но мысли, как пчелы, не давали покоя. «И в кого она такая? Отец вроде бы смирным был…»
Начинало темнеть. Шарипа решила выйти во двор, подышать свежим воздухом. Она любила после работы посидеть на скамейке возле сарая. Обычно вечерняя прохлада успокаивала, поднимала настроение, но сегодня все было иначе. Правда, неприятное ощущение от разговора с дочерью постепенно смягчалось. «Пусть делает, как хочет», — вдруг спокойно подумала Шарипа.
В это время у калитки остановились двое. Шарипа услышала голос дочери и затаилась.
— Умут, сдавай документы в машиностроительный.
— Я сказала, Курмаш…
— Но ты обязательно поступишь, я тебе помогу!
— Ты же не будешь сдавать за меня экзамены?
— Да с твоими знаниями можно любой конкурс выдержать.
— Ты знаешь, мама хочет, чтобы я сходила к дяде, он ей обещал устроить меня без всякого конкурса. Я категорически отказалась. Из-за этого мы с ней сегодня здорово поругались.
— Она просто заботится о тебе, как умеет…
— Но удивительно, почему она не хочет понять, что я могу все делать сама?
Шарипа хотела уже встать и уйти, но побоялась, что они могут ее заметить и подумают, будто она нарочно подслушивала их. Так и сидела до конца разговора. «А какой же это Курмаш? — вспоминала Шарипа. — А-а, это же сын Бибиганым. Бедняжка, у него отец тоже не вернулся с войны. О, мои сиротки».
А Курмаш убеждал:
— Не надо было ссориться с матерью, нужно по-хорошему, они все понимают правильно. Все матери хотят своим детям только добра.
— Мама моя очень честная и независимая. Я только сейчас поняла, что все это она затеяла ради моего благополучия. Бедные наши мамы! Они готовы на все, лишь бы их дети были счастливыми!..
Шарипа закрыла лицо руками и заплакала. Но не от печали, а от гордости, что сумела вырастить такую дочь.
РАЗБИТАЯ ЛАМПА
перевод Н. Ровенского
— Что же теперь делать?
— И я ничего не могу придумать…
— А может, заночуем в парке?
— Что ты?! Милиция подумает, что мы жулики.
Толстый губастый Шалаубай умоляюще смотрел на поджарого Сейдахмета, а тот с таким же выражением уставился на товарища. Даже не слишком бывалый человек мог бы сразу догадаться, что ребята приехали из далекого аула и им негде переночевать.
Жаркое августовское солнце клонилось к закату. На крутых склонах горных хребтов лежал ослепительно белый снег, а город у подножия гор утопал в зелени. Шалаубаю Ермекову и Сейдахмету Бекбосынову сейчас было не до природных контрастов. Как вольный степной табун недоверчиво косится на молодняк, так и столичный город не очень приветливо встретил этих только что приехавших аульных ребят. Шалаубай сдал свои документы в сельхозинститут, Сейдахмет — в зооветеринарный. Уже три ночи провели они на железнодорожном вокзале. Днем еще ничего, никто не обращает на них внимания. А вот ночью плоховато. Дежурная по вокзалу — пожилая крикливая женщина — предупредила: «Еще раз попадетесь мне на глаза, сдам в милицию!»
Мест в общежитии нет. Их занимают заочники, в поте лица добывающие знания и с ужасом ожидающие экзаменов. Сегодня ребята пытались тайком пробраться в общежитие, но неусыпно стоявшая на своем посту комендантша сразу разгадала их намерения и прогнала.
Чем ниже опускалось солнце, тем хуже становилось на душе у друзей. Поджарый еще старался сохранить независимый вид, а его друг Шалаубай совсем раскис. В столице у них не было ни одного знакомого, остановиться не у кого.
— Слушай, а Гульзира?
Шалаубай резко дернул своего друга за рукав. Его широкое, как луна, лицо оживилось. Но на Сейдахмета эта мысль не произвела впечатления.
— Недаром говорят, что растерявшаяся утка плывет назад, — иронически ответил поджарый. — Кто пустит в женское общежитие?
Шалаубай опять сник и в отчаянии запустил в свои космы все десять пальцев.
— Но ведь здесь где-то должен быть Танаубай? — Шалаубай снова ожил.
— Адрес знаешь?
— Нет.
— Где же мы его будем искать? Это тебе не аул, где всех можно по пальцам пересчитать. Тут живет полмиллиона людей.
— Не будь растяпой. Спросим у Гульзиры. Не может быть, чтобы девушка и джигит, приехавшие из одного аула, ничего не знали друг о друге! — многозначительно подмигнул Шалаубай и потянул за собой Сейдахмета, будто боялся, что тот может отстать.
К их счастью, Гульзира Курмашева оказалась на месте. Она играла в теннис во дворе женского общежития. Увидев своих бывших одноклассников, девушка, не переодеваясь, кинулась к ним, чего никогда не сделала бы дома. Сунув ракетку под мышку, она поздоровалась со своими земляками за руку, как обычно делают в аулах.
— Ох, как ты растолстел, — пошутила Гульзира над Шалаубаем. — А Сейдахмет совсем не изменился.
— Где ему! За два года и двух граммов не прибавил, — уколол Шалаубай друга. Но Сейдахмет не обратил на это внимания.