— Все, все! Молчу! Теперь я нем, как рыба, — и бухнулся на кровать.
— Встань с постели, невежа! — грозно крикнул ему Сейдахмет. Тот мгновенно вскочил и вытянулся, как солдат перед командиром.
Когда они вышли, уже стемнело и улицу заливал электрический свет. До гостиницы было недалеко. Танаубай сидел в своей каморке один. Стол был уставлен всевозможными яствами и бутылками. Здесь были и водка, и шампанское, и холодное мясо, и соленые огурцы, и пунцовые помидоры, которых в ауле почти не увидишь. Шалаубай завороженно уставился на эту обильную снедь.
— Одна хорошенькая официантка постаралась. Конечно, я не сказал, что здесь будет девушка. Иначе мне — каюк, — подмигнул Танаубай.
— Если я не ошибаюсь, а вы знаете, что я вообще не ошибаюсь, Гульзира приняла твое приглашение с радостью. Видать, ее тут уже кое-чему научили. Я это понял, когда она к нам прибежала чуть ли не нагишом.
В это время послышался стук в дверь. Шалаубай так растерялся, что закрыл лицо руками. Танаубай самодовольно осмотрел свой наряд, потом стол и только тогда направился открывать дверь.
— Что, джигиты, долго пришлось ждать? — весело спросила Гульзира, входя в комнату. И взглянула на ручные часы. — Нет, я вовремя. Танаубай сказал — к девяти. А на моих ходиках еще без пяти девять…
— Гульзира, проходи, дорогая, мы были готовы ждать тебя хоть до утра…
Танаубай галантно взял девушку под руку и усадил ее за стол. Сам сел рядом. Шалаубай и Сейдахмет устроились на краешке кровати. Танаубай ловко откупоривал бутылки и наполнял рюмки.
— Друзья, в народе говорят, что самое тяжелое наказание — смотреть на еду, которую не можешь съесть. Первый тост предоставим Гульзире!
При этих словах Танаубая Шалаубай громко захлопал в ладоши. Хозяин тоже несколько раз хлопнул. И только Сейдахмет был угрюм. Ведь с таким трудом выбрались из аула. И вместо того, чтобы денно и нощно готовиться к экзаменам, затеяли какое-то глупое пари.
Гульзира заметила его состояние и участливо спросила:
— Сейдахмет, тебе нездоровится?
Шалаубай сострил:
— Вчера он много употребил свиного сала, а теперь вот мучается.
— Не равняй всех по себе. У меня зубы болят.
— Дорогой друг, — вмешался в разговор Танаубай, — выпьешь стаканчик-другой, и все как рукой снимет!
— Что ж, налейте!
— Давно бы так! Недаром же я так радовался, когда ты родился…[77]
— Шалаубай, послушаем Гульзиру, ей же предоставлено слово, — начал урезонивать Танаубай слишком рано разошедшегося приятеля.
Шалаубай ладонью закрыл рот.
Гульзира встала и густо покраснела от волнения. Потом вытянула руку с рюмкой и тихо произнесла:
— За счастье всех наших одноклассников!
— Ура! Да здравствует Гульзира! — воскликнул Шалаубай и первым встал с места. Все четверо опорожнили свои рюмки. Сейдахмет впервые пил водку: ему показалось, что он проглотил волосяной аркан, на глазах невольно выступили слезы.
— Я предлагаю Шалаубаю больше не наливать, — заметил он, — а то так разболтается, что не даст никому слова сказать.
— По какому праву? — возмутился тот. — Это тебе не надо больше наливать: пьешь в первый раз и можешь натворить всяких глупостей.
— Всем хватит понемножку, а если что — ресторан рядом. Кому не стоит много пить, я знаю, — и Танаубай снова наполнил рюмки.
— Следующее слово пусть скажет сам Танаубай, потом я, потом Сейдахмет, если он после третьего тоста еще будет держаться в вертикальном положении.
— Нет, пусть Сейдахмет скажет сейчас.
После двух-трех рюмок молодые люди еще больше оживились. Гульзира начала весело рассказывать о своих подругах, и все смеялись от души. Она держалась свободно, шутила, острила. И болтливый Шалаубай сразу притих.
Заразительный смех и веселые шутки Гульзиры раскачали и Сейдахмета, державшегося как-то отдельно и с недовольным видом. Танаубай сиял. Он был почти убежден, что выиграет пари. Ему без труда удалось рассмешить своих приятелей воспоминаниями о странностях учителей, которые их учили на протяжении десяти лет.
Шалаубай хищным взглядом окинул стол: все вкусное уже было съедено, почти вся водка выпита, осталось только красное вино и бутылка шампанского. Он покрутил ее и эффектно выстрелил пробкой в потолок: па-ах! Но кончилось и шампанское. Теперь Сейдахмет передразнивал Шалаубая, вспомнив, как в седьмом классе он на школьном концерте спел песню козлиным голосом. Танаубай и Гульзира покатывались со смеху. Шалаубая это больно задевало, но он не подавал вида и хихикал.
Когда смех несколько затих, Шалаубай подмигнул Танаубаю и для убедительности ткнул его большим пальцем в бок, мол, не забывай, зачем собрались.
В последний момент Танаубай как-то растерялся и сник. Но он джигит: раз сказал — надо сделать. А изрядная доза спиртного прибавила ему храбрости. «Если не получится, скажу, что пошутил», — решил он про, себя и крепко поцеловал в губы Гульзиру, которая ни о чем не подозревала.
Гульзира гневно вскочила с места. Ее большие, чуть раскосые черные глаза блестели, как острие бритвы, и она трижды с силой ударила Танаубая по лицу.
Защищаясь, Танаубай резко наклонился к тумбочке и невзначай задел настольную лампу с абажуром. Та грохнула об пол и разлетелась вдребезги.
Не прощаясь ни с кем, Гульзира выскочила из комнаты и хлопнула дверью так, что стены задрожали. Вслед за ней выскочил Сейдахмет.
Как на грех, в этот момент в комнату ворвалась толстая, в самодельных черных кудряшках дежурная.
— Разбойники! Негодяи! Что вы наделали?! — завопила она, увидев разбитую лампу. — Когда вы прекратите портить имущество гостиницы? Вас, головорезов, давно бы следовало отсюда выселить!
Танаубай и Шалаубай стояли, как провинившиеся школьники.
— Сейчас же уплати сто пятьдесят восемь рублей, иначе позову милицию! — приказала дежурная, грозно подбоченясь.
Танаубай, ни слова не говоря, выложил сто шестьдесят рублей, а Шалаубай бросил около пятидесяти копеек мелочи.
Для утешения друга Шалаубай начал философствовать в том смысле, что у женщин волос долог, а ум короток, что Гульзира всю жизнь будет раскаиваться за этот свой поступок…
— Перестань, надоело! Катись на свою квартиру. Я пошутил, а ты, подлец, начал заводить меня. — Танаубай, весь бледный и дрожащий, решил сорвать зло на Шалаубае, но тот ловко, как рыба, выскользнул на улицу.
До квартиры он решил пройтись пешком — полезно для пищеварения. В дороге он пел, хохотал, громко разговаривал сам с собой. «Ну, что, дорогой Танаубай, получил? Мало тебе еще досталось. Ты думаешь, если околачиваешься в городе, то тебе все нипочем? Будешь теперь знать!»
Когда он вошел в комнату, Сейдахмет уже лежал в постели.
— Не спишь?
— Ну, не сплю. А тебе чего?
— Ох, что там было! Ты видел только начало. Потом ворвалась дежурная и чуть не съела нас с потрохами. Подумать только, что из-за этой глупой девчонки столько денег потеряли!
— Деньги — ерунда. Хуже, что Танаубай потерял человеческую порядочность! — и Сейдахмет повернулся лицом к стене.
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
перевод Н. Ровенского
При первой же встрече Черное море завораживает своей библейской красотой, гордой бесконечностью и торжественностью. Здесь все необыкновенно: и вечно бегущие волны, и прохладный влажный воздух, и золотой свет утреннего солнца на хребтах прибрежных гор.
Курортный домик, похожий на белую чайку, стоял на крутом берегу в окружении буйной зелени. Прямо от порога домика к берегу спускалась широкая лестница из бурого камня.
Рано утром, перекинув через правую руку китель, по лестнице быстро сбегал рослый, чуть располневший мужчина. Легкий ветерок ласково трепал рукава его белой тенниски. Ничто не нарушало мягкой утренней тишины, слабый ветер бесшумно уносил светло-серый туман.
Касым с удовольствием потянулся и сунул левую руку в карман брюк. На лице его появилось недоумение, он направился было к домику, потом остановился и начал обшаривать карманы кителя. Наконец в руках его появилась трубка, напоминающая голову Мефистофеля. Касым набил трубку табаком, старательно разжег ее и несколько раз сильно затянулся, не отрывая пристального взгляда от горного ущелья. Он вспомнил, что там много чистых веселых родников, окруженных молоденькими березками, а на красно-серых камнях густо растет неприхотливый орешник.
Словно бы и не изменилось ущелье за это время, хотя прошел двадцать один год! Только березки, которые тогда напоминали девочек-подростков, теперь стали похожи на зрелых женщин, не потерявших стройности и привлекательности, да беспорядочно разбросанные камни глубже осели в землю и почернели. Все другое осталось по-прежнему: и буйная растительность, и разноликие цветы, и чистый говор родников.
Касым подошел к огромному бело-серому камню и долго, не мигая, смотрел на него, вспоминая, как все начиналось.
И тогда стояло такое же колдовское лето. Касым Байбосынов — выпускник зооветтехникума — приезжал сюда с группой студентов на экскурсию.
Возле этого камня прощался он с Каншаим: она уезжала в Актюбинск. Перед возвращением в свои степные края им захотелось еще раз полюбоваться красотой моря.
Каншаим позволила Касыму несколько дольше задержать свою руку и долгим взглядом посмотрела ему в лицо, будто хотела запомнить его навсегда. Память сохранила даже незначительные подробности, как будто все это происходило вчера. Группа Каншаим уехала на следующее утро. Касым еще несколько раз приходил к этому камню и дотемна просиживал здесь над книгой.
Потом случилось необыкновенное. Зоотехник Байбосынов был направлен в тот же отдаленный казахский район, что и выпускница педучилища Каншаим.
Здесь они стали встречаться чуть ли не каждый день. Поводы были разные — узнать о здоровье, попросить новую книгу, вслух почитать вместе. В маленькой комнатке Каншаим стояли две этажерки, забитые произведениями художественной литературы. Раньше он не любил книги, особенно толстые, а теперь не мог ни одного дня провести, чтобы не почитать вместе с Каншаим. Ее тихий голос завораживал джигита, а звонкий смех согревал, как весеннее солнце. Перед тем, как сесть за книгу, он обязательно приносил ей воды из колодца, колол дрова. Дотошные и завистливые аульные джигиты скоро обо всем узнали и сочинили злую анонимку под названием «Раб Каншаим». Но Касыма она не тронула. Теплый дружеский взгляд Каншаим, ее черные пугливо-доверчивые глаза заставляли забывать обо всех обидах, нанесенных завистниками.