Рабочий день закончился, и Касым уже собирался уходить, когда прибежала запыхавшаяся секретарша:
— Вас срочно вызывает председатель.
Касым почувствовал недоброе: как бы не отправили в командировку.
Из кабинета председателя он вышел печальный и подавленный.
Произошло неожиданное.
Старик в лисьем тымаке, держа в правой руке сложенный вдвое кнут, которым погоняют быков, заговорил прямо с порога:
— Где тот бетпельшер[79], что должен был ехать со мной смотреть отары?
— А у вас все готово?
Старик посмотрел вокруг себя, будто хотел пригласить всех в свидетели:
— Зачем спрашиваешь? Я весь день только тебя и жду!
Здоровенный счетовод начал что-то нашептывать на ухо секретарше, быстро поглядывая в сторону Касыма. Это его покоробило, и он решительно и громко приказал:
— Собирайтесь, аксакал!
Богатырское телосложение, уверенные движения и решительный голос Касыма заставили старика по-другому посмотреть на джигита.
— Правильно, сынок, чем быстрее, тем лучше, — согласился он угодливо.
Всю дорогу Касым не находил себе места, ерзая по широкому тарантасу, устланному прошлогодним, но еще свежим сеном. Перед его глазами стояла Каншаим.
— Что с тобой, сынок? — обеспокоенно спросил старик.
— Так, с непривычки, — нехотя ответил Касым.
Он ясно представил себе, как мучается, дожидаясь его, Каншаим, как зарождаются у нее сомнения насчет его порядочности, как, одетая, ложится она в постель и долго не может уснуть. И ему хотелось спрыгнуть с тарантаса и бежать, бежать к ее дому. Но долг и совесть удерживали от недостойных мальчишеских поступков. И он опрокинулся на сухое пахучее сено. «До чего же я глуп! Почему я не сказал ей, что уезжаю на джайляу? Если бы ты, старый хрыч, не поднял шума в конторе, все было бы по-другому!» — ругал Касым безбородого старика. И еще он с ненавистью вспомнил тех канцелярских сплетниц, которые издевались над ним исподтишка. Он настойчиво искал, на ком бы сорвать зло, и не находил, и от этого еще больше терзался.
…Казахи говорят, что «у беды сорок сородичей». Касым все лето пробыл на джайляу, а перед самым отъездом на центральную усадьбу получил телеграмму: «Мать тяжело больна, немедленно приезжай». И он отправился на ближайшую железнодорожную станцию.
Едва переступив порог родного дома, Касым с тревогой посмотрел на деревянную кровать. Увидев землистое, безжизненное лицо матери, он испугался. Но, присмотревшись, понял, что мать жива, она просто уснула. Ему стало до слез жалко ее, и он готов был, как в далеком детстве, броситься к ней, обнять и крикнуть: «Мама, родная! Это пришел твой любимый шалун. Не умирай, я люблю тебя и никогда не отдам проклятой смерти!» Но рядом с кроватью сидела молчаливая девушка в белом халате. Она была хорошенькая, но очень усталая, видимо, от недосыпания. Девушка внимательно посмотрела на него большими раскосыми глазами и снова опустила голову. Касым поспешно прошел в другую комнату. Навстречу ему с криком «Коке!» кинулся его единственный младший брат.
— Тише! Не разговаривайте так громко. За девять дней ваша мать в первый раз заснула, — строго предупредила девушка.
— Простите!
— Коке, это наша Каншаим-апай! — с какой-то гордостью произнес Ташим и подвел к ней брата, давая понять, чтобы они познакомились. Девушка-врач не очень охотно протянула ему руку. Бывают люди, которые всю жизнь ловят рыбу и не переносят ее запаха. Касым, будучи ветеринаром, не любил запаха лекарств. И потому рука девушки, пропитанная этим неприятным запахом, подействовала на него раздражающе. Но он постарался уговорить себя: «Скажи спасибо, что благодаря лекарствам мать осталась жива». И тихо, почти шепотом, стал расспрашивать девушку о состоянии матери, о диагнозе, о том, скоро ли она выздоровеет.
— Критический момент позади. Теперь она обязательно поправится, — уверенно ответила врач.
— Коке, коке, за эти девять дней Каншаим-апай не отходила от матери ни на шаг, — восторженно зашептал Ташим. В его голосе слышались и радость встречи со старшим братом, приехавшим в такой трудный момент, и уверенность, что мать скоро встанет на ноги, и благодарность этой чудесной девушке, вылечившей старую женщину.
— Ташим, тебе пора спать, — строго напомнила Каншаим. — Завтра проспишь школу.
И этот озорник, который плохо слушался не только мать, но и брата, покорно отправился спать.
Касым сел у ног матери и задумался. «Каншаим, Каншаим… — повторял он про себя. — Неужели всех казашек по имени Каншаим аллах создает такими вот прелестными и умными?»
Прошло больше месяца, пока мать Байбосыновых встала на ноги. Касым, как маленький, обнял ее и уткнулся ей в колени. Мать со слезами на глазах нежно гладила жесткие волосы своего первенца.
— Касым, я очень благодарна этой чудесной девушке. Дай аллах, чтобы моя сноха была такой же сердечной, как она. Теперь не бойся, я еще поживу. Пригласил бы ты ее, да погуляли бы вместе.
Касым и до этого каждый вечер провожал девушку. Но говорить им было не о чем — перекинутся замечаниями о том о сем и — в стороны. Как-то Каншаим упрекнула его за то, что он не узнал ее, хотя они кончали одну школу. Правда, она училась пятью классами ниже, но его хорошо знала. Каншаим вспомнила, как однажды на льду Касым подрался с мальчишкой намного старше и одолел его.
— Как сейчас, должно быть, хорошо на берегу Тузды-Куля! — вроде бы невзначай вздохнула девушка.
Касым любил это озеро. В детстве на его берегах он ощутил красоту родного края, нежился в лучах щедрого солнца, там он учился плавать, подолгу оставаться под водой, познавал нехитрое, но своеобразное рыбацкое дело, изучал повадки разных рыб. Он явственно увидел огонек вечернего костра, отчетливо вспомнил и запах кизячного дыма, и аромат ухи. Хорошо было, продрогнув, с синими губами, будто только что ел карамык[80], упасть на белый горячий песок! А потом самозабвенно поиграть в асыки[81] на приозерных, гладких, как доска, такырах[82]. А пионерские лагеря на берегах! Какие горячие сражения завязывались между «красными» и «белыми» в высоких песчаных холмах!
За воспоминаниями они не заметили, как вышли на окраину аула., Отсюда уже виднелась зеркальная гладь озера. Взявшись под руку, они подошли к берегу. Мелкая зыбь причудливо сверкала в лунном свете. Темно-фиолетовое южное небо, полный, молочно-белый диск луны, светлое мерцание звезд, загадочное марево летней ночи — все это наполнило их сердца чувством тревожной радости бытия.
Касым был счастлив: мать выздоровела, рядом с ним по берегу озера шла красивая и умная девушка, которая к тому же рада знакомству с ним.
Как бы между прочим Каншаим задала Касыму вопрос, задевший его за живое.
— Почему у джигитов гонора больше, чем других чувств?
И тут джигит решился на такое, чего он никак от себя не ожидал. Исполненный легкой восторженной силы, он порывисто обнял девушку и стал жадно ее целовать. Каншаим положила руки ему на плечи и доверчиво прильнула к его груди. Они сели на пригорок у самого озера. Снова объятия и поцелуи. Несколько раз слышался умоляющий голос девушки: «Ну не надо…» Потом все стихло.
Стояла глубокая тишина, только изредка плескалась у берега рыба да слышался приглушенный звук поцелуя.
Возвращались они молчаливые и смущенные. Девушка благодарила судьбу за то, что та послала ей джигита, с которым можно идти на край света, застенчиво прижималась к его руке и старалась положить голову ему на плечо. А Касыму было не по себе. Он очень хотел, чтобы все происшедшее оказалось сном.
Рано утром Касым направился на железнодорожную станцию, чтобы купить билет в Алма-Ату. Но и в поезде он все время чувствовал себя преступником, скрывающимся от правосудия. В купе с утра до вечера грохотали костяшками заядлые любители домино. И этот стук действовал на Касыма угнетающе.
— Что голову повесил, джигит? — подмигнул ему веселый узбек.
— Наверное, в родном ауле осталась луноликая красавица, а? — хитро улыбнулся плотный казах средних лет.
И пассажиры начали весело подтрунивать над удрученным джигитом. Касым молча вышел в коридор.
— Мы попали в самую точку. Видели, какой он скучный. Такие кислые физиономии бывают только у неудачников, — радуясь своей проницательности, заметил казах.
— Сущая правда! Я и сам… — начал рассказывать узбек что-то из своей жизни, но у Касыма не хватило терпения слушать его и он ушел в тамбур. Но здесь ему стало еще тоскливее. Всем сердцем рвался он к Каншаим, — но к другой, любимой. С каким-то благоговением вспоминал он вечера, проведенные с нею. Тогда он даже подумать не смел о том, что так легко произошло с этой Каншаим. Ему было стыдно и горько. Он не мог избавиться от чувства брезгливости к самому себе. Терзаясь, он кулаком до крови растер подбородок. Сейчас он вспомнил одну из последних встреч с той Каншаим. Они читали вслух роман Толстого «Воскресенье». Касым горячо сочувствовал Катюше Масловой и считал, что во всем виноват только Нехлюдов. И больше никто!
— А таких, как он, порождал проклятый царизм и эксплуататорское общество, — заключил джигит.
Ну, а что теперь скажешь ты, советский человек и комсомолец Касым Байбосынов? Разве не то же самое совершил и ты по отношению к Каншаим, спасшей твою родную мать от верной смерти?! Как теперь должны думать о тебе люди аула: по твоим громким словам или по делам? И что подумает учительница Каншаим, когда узнает обо всем этом? Мерзость, скотство!
От этих мыслей Касым не находил себе места, ему казалось, что на свете нет человека, более подлого, чем он.
Ему удалось поступить в зооветеринарный институт. Хотя до начала занятий была еще целая неделя, он никуда не выходил из общежития. Много раз принимался писать письмо учительнице, но все не получалось. Наконец махнул рукой, написал, что думал, и, не читая, отправил. Он ничего не утаил, подробно рассказал обо всем, что произошло с ним в родном ауле. Не умолял, не просил прощения, не унижался, не заверял, что ничего подобного с ним больше не случится, не клялся в вечной любви. Просто ему хотелось избавиться от жестоких рефлексий и попытаться вновь стать честным перед собой и перед любимой.