— Милая аже, я очень люблю этого джигита, — дрогнувшим голосом проговорила внучка и кинулась бабушке на шею. Мне было так стыдно, что хоть сквозь землю проваливайся.
Бабушка молчала и хмурилась. У меня душа в пятки ушла.
— А он тебя любит? — строго спросила бабушка.
Все посмотрели на меня, наступила решающая минута.
— Очень люблю!.. — сказал я заикаясь. Потом жена мне говорила, что я в тот момент был красный, как рак.
— Давно вы знаете друг друга?
— Уже год, — ответила она.
— Ну что ж. Самое большое счастье для каждого смертного — найти друга жизни. Сын говорил, что ты работящий парень. А трудолюбивый человек не может быть плохим. Ну, ладно, не буду долго болтать и мучить вас: будьте счастливы, живите дружно, любите друг друга до конца жизни своей и имейте кучу детей, — с этими словами бабушка вынула из кармана большущий платок и вытерла слезу. Внучка упала перед нею на колени и стала целовать ее руку. А я поцеловал другую руку.
Буря утихла, начался теплый дождь. Крупные капли весело забарабанили по окну. Казалось, что на шиферную крышу кто-то горстями бросает горох.
— Вот так, Казеке, я и женился, когда мне было за тридцать. Все боялся. Сильно напугали меня аульные девки. Робким оказался, ни рыба, ни мясо, — начал подтрунивать над собой Жуматай. — Действительно, город не то, что аул, тут все иначе, разумнее. Родители жены не стали вникать в мою родословную, не торговались со мной насчет калыма. Они были просто рады, что дочь нашла себе достойного человека, помогали, нам обзавестись хозяйством, а бабушка в первое время приносила почти половину своей пенсии. Что ни говорите, Казеке, а горожане по-современному живут.
— Что ж, пожалуй, верно…
— Давно я собирался поделиться с кем-нибудь своими мыслями, излить душу, да все не приходилось.
Жуматай умолк. Я тоже молчал, мысленно перебирая в памяти знакомых казахов, которые из-за проклятого калыма погубили жизнь своим детям.
— А ведь я не один пережил такое, — грустно заключил Жуматай свой рассказ.
Спокойный дождь словно бы тоже услышал исповедь Жуматая и возмутился, перешел в ливень, шумный и гневный.
ТЕЩА
перевод Н. Ровенского
К обеду на центральной усадьбе совхоза почти все говорили: «Едет теща!.. Из большого города едет!..» Действительно, к саманному дому, стоящему на берегу речки, подкатил черный тарантас. Босоногая ватага аульных сорванцов вмиг окружила тарантас и с любопытством рассматривала приезжую. На козлах сидел сам Тулепберген Айтуганов — участковый врач и зять Менсулу, впервые приехавшей в эти края. На тарантасе громоздились два больших тюка и с десяток разных узлов и свертков. А над всем этим возвышалась крепкая женщина лет пятидесяти. Все жительницы аула повыскакивали из своих мазанок и, приставив руку козырьком, издали рассматривали тещу Тулепбергена. Она была в меру полнотела, что редко бывает в этих краях, и один из босоногих остряков уже успел обозвать ее толстухой.
— Замолчи, непутевый. Еще услышит…
Остряк получил от своего брата «крупного леща» и заорал на весь аул.
Женщины, которые неподалеку месили навоз, тоже прервали свою работу и, не опуская подолы платьев, пристально смотрели на тещу Тулепбергена.
— Лицо неподвижное, как у истукана, вряд ли она уживется с его матерью Балсекер… — заключила одна из них.
— Брось ты молоть чепуху! Если она не уживется с Балсекер, то с кем же она уживется, — солидно возразила другая пожилая женщина.
— Посмотрим, — огрызнулась первая.
И все снова принялись дружно месить навоз на кизяки. Навстречу приезжей вышла старуха со светлым лицом. За ней следовали сноха — беленькая, хорошенькая Шайзада, дочь — хрупкая Нургайша и младший сын — очень рослый не по годам Танирберген.
Когда сватья сошла с тарантаса, Балсекер обняла ее и, по казахскому обычаю, прижала к своей груди.
— Апа, как я соскучилась!.. — Шайзада заплакала и бросилась на шею матери.
Менсулу тоже обняла и Нургайшу и Танирбергена. Затем настала очередь знакомиться с тещей Тулепбергена всем остальным родственникам, знакомым и соседям.
Тулепберген — поджарый смуглый джигит лет двадцати семи — понес в дом один большой узел, другой взял Танирберген. Свертки поменьше носила Нургайша.
— Пожалуйте в дом! Чай уже готов, — Балсекер открыла сватье калитку. — Заходите, — обратилась она ко всем собравшимся. — Места хватит. Разделите с нами нашу радость.
А на дворе стоял май, и даже камни излучали ласковое тепло.
Тетушка Менсулу по городской привычке встала поздно. Она бы еще немножко подремала, да Балсекер несколько раз заходила напомнить, что чай готов. Но напиться вдоволь чаю тетушка Менсулу не успела. Едва она расположилась и налила сливок, Тулепберген поднялся и заявил, что должен уйти.
— И мне тоже. Дежурная сестра, наверно, уже ругается, что я задержалась, — с этими словами Шайзада, работавшая в больнице медсестрой, выбежала на улицу.
— И мне надо на урок, — вздохнула Нургайша и тоже начала собираться.
Спокойно сидел только Танирберген. Как младший в семье, он рос баловнем. И вел себя с матерью, как капризный несмышленыш.
В этот момент в дом вошел немолодой, весь обветренный, обожженный весенним солнцем смуглый человек с редкими седеющими усами. Это был бригадир. Он со всеми поздоровался, потом набросился на Танирбергена:
— Сколько можно тебя ждать? И так каждый божий день!
Парень не особенно испугался бригадира:
— Да вот радиатор…
— Ну пошли, посмотрим на месте, что с твоим радиатором, — бригадир терпеливо ждал, пока Танирберген выйдет из дома. Сам он присел на одно колено, принял на широченную ладонь поданный хозяйкой чай, чуть помахал пиалой из стороны в сторону и залпом выпил.
— Спасибо, больше не надо, — поклонился он.
Балсекер стала знакомить его с Менсулу:
— Теща нашего Тулепбергена.
— Слыхал вчера, — ответил бригадир, не придавая этому особого значения. Он раздраженно ждал, пока Танирберген соберется.
— На молодняк, наверно, еще не смотрели? — заметил бригадир Балсекер, уже выходя из дома.
— Как же! Еще утром…
Но Балсекер уже не могла сидеть спокойно, и тетушка Менсулу догадалась, что она не может убрать дастархан только из-за уважения к ней.
— Если у вас есть срочная работа, то можете идти, чаю я и сама себе налью, — предложила Менсулу.
Балсекер облегченно вздохнула и, будто торопилась на праздник, выбежала из дому.
Тетушка Менсулу осталась в компании с пузатым, слегка помятым самоваром. В это время к дастархану подошла рыжая кошка и потребовала чего-нибудь перекусить. Менсулу, раздосадованная тем, что происходило за чаем, взяла большую деревянную ложку и с размаху стукнула бедную кошку по голове. Никогда не знавшая такого наказания кошка душераздирающе заорала и взлетела на столб, стоявший посредине комнаты.
Потом к порогу подошел рыжий большущий кобель с отрезанными ушами, Бурибасар, и в ожидании своей доли начал устраиваться поудобнее. И без того злая, тетушка Менсулу запустила в рыжего тяжелой кочергой. Бурибасар, собиравшийся спокойно полежать у порога, поджав ушибленную ногу, с воем метнулся прочь.
«Если здесь даже твари такие невоспитанные и бессовестные, что хорошего ждать от хозяев?!» — в бешенстве шептала Менсулу. Потом она для приличия загнула один конец дастархана и встала с места. Самовар, под которым образовалась горка золы, деревянная миска с застывшими по краям сливками, грязные пиалы — все осталось неубранным. «Что я им — прислуга? Придут — сами уберут, — продолжала негодовать Менсулу. — Все побежали, как от наводнения. Что за выходки?! Какая ни есть, но я ведь их гостья. Они меня и за человека не считают!»
Потом тетушка Менсулу обошла все три комнаты и тщательно осмотрела обстановку, некоторые вещи по нескольку раз пощупала рукой. И с горечью заключила: «Какая же я дура, что породнилась с этими голодранцами!».
На работу все уходят рано, возвращаются поздно. Не успеют поужинать и в постель. В кино ходит одна детвора. Эти сорванцы устраивают такое, что весь клуб ходуном ходит. Через полчаса от них уже начинает ломить в висках. Да еще кинопередвижка тарахтит как телега и сводит человека с ума. Как можно вообще смотреть такое кино, когда после каждой части устраивается что-то вроде перекура и снова поднимается шум и галдеж. Тетушка Менсулу не знает куда себя деть. Она уж сколько раз жаловалась зятю, что у нее то голова, то горло, то живот болит. Тулепберген охотно выписывал ей разные порошки и микстуры, но они все были горькими, и Менсулу выбрасывала их. И все время ее мучил один и тот же вопрос: что делать?
Когда аульной девчонке Менсулу исполнилось восемнадцать лет и она расцвела, как полевой мак, в их аул из города приехал важный родственник соседа, который, по рассказам, занимал там солидную должность. Возраст у него был тоже солидный — за сорок, волосы уже густо засеребрились. Оказывается, недавно у него скончалась жена. И старшие братья Менсулу, знавшие толк в жизни, в один голос сказали: иди за него замуж, не пожалеешь, будешь жить в городе, в полном достатке. Она безропотно согласилась. В городе Менсулу действительно оказалась хозяйкой такого добра, которое ей даже не снилось. И скоро она перестала огорчаться из-за того, что муж староват для ее восемнадцати лет. Разве счастье в возрасте? Ее муж, Бисенбай Нурмахович, который был от нее без ума, старался освободить ее от всякого труда. В ее распоряжении было две домработницы. Потом родилась дочь Шайзада. После этого тетушка Менсулу стала полновластно распоряжаться не только своим Бисенбаем Нурмаховичем, но почти всеми его многочисленными родственниками, которые как-то зависели от него. Неглупая женщина, она умело пользовалась положением мужа и заставляла работать на свою семью всех его сослуживцев. Все это казалось ей настоящим счастьем. Но счастье, как известно, непостоянно. Когда тетушке Менсулу перевалило за тридцать и она по-настоящему поняла вкус жизни, муж внезапно скончался от инфаркта. Справедливо рассудив, что такого мужа, как Бисенбай Нурмахович, больше не найти, Менсулу решила на всю жизнь остаться вдовой и воспитывать свою единственную дочь Шайзаду. Добра было накоплено столько, что его хватит на долгие годы, к тому же дочери назначили за отца неплохую пенсию.