[88], что ее беседы будут жаждать все, что все будут обращаться к ней за всевозможными советами, наставлениями, что она будет справедливо разбирать все ссоры этих темных людей. Как она ошиблась! Едва начинала заводить умный разговор, женщины скучнели и уходили по своим делам. Тетушку Менсулу это приводило в бешенство. «Что за невоспитанность?! Несчастные темные люди — и больше ничего. Куда им до городских?!» Ох, как ее тянуло в город! Она боялась, что через год так здесь отупеет, что стыдно будет показаться своим приятельницам. Но что она будет делать одна в городе?..
Как-то вечером, проходя мимо своего дома, Тулепберген увидел, что мать с сестрой перекрывают к зиме крышу коровника (брат-то ушел в армию). И ему стало невыносимо стыдно оттого, что женщины делают тяжелую мужскую работу, хотя он живет рядом. Он молча вошел в дом, переоделся и, засучив рукава, взялся за работу. Закончили поздно. Тулепберген быстро умылся и, отказавшись от приготовленного матерью чая, поспешил домой.
Открывая дверь, он почувствовал такой холод, будто осенний ветер, гулявший во дворе, ворвался в их квартиру. Тулепбергену стало не по себе. Возле печки сидела Шайзада в пальто и платке. Как разъяренная кошка, набросилась она на мужа:
— Что, твоя бесстыжая сестра подыскивает тебе другую жену?! Мать твоя тоже хороша, хоть бы седых волос постыдилась.
— Замолчи! — закричал Тулепберген, не давая ей говорить дальше.
В этот момент, подбоченясь, к нему воинственно шагнула Менсулу.
— Ты почему поднимаешь голос на мою дочь? Кто она тебе, прислуга? Паршивый, ты позабыл аллаха! Ведь я же тебя поставила на ноги, голодранец. Вспомни, как принимали тебя мои родственники и знакомые, не глядя на то, что ты был голодным студентом. Они тебя чуть не на руках носили! А здесь меня за человека не считают, неблагодарный ты подлец!
— Прошу не оскорблять..
— Смотри-ка, он еще учить меня собирается, бесстыжий! — и теща, содрогаясь всем своим грузным телом, понесла дикую и оскорбительную чушь. От матери не отставала и дочь, ослепленная ревностью.
— Еще и изменяет моей дочери. Не будь я Менсулу, если не найду для моей Шайзады мужа в сто раз лучше тебя!.. Собирайся, дочка, нам нечего делать среди этих скотов!.. Теперь тебе и тени Шайзады не видать! Запомни это раз и навсегда! — с пеной у рта закончила тетушка Менсулу.
«Эпилепсия», — испуганно подумал Тулепберген, но тут же отбросил эту мысль и умоляюще заговорил с женой.
— Родная, что случилось, объясни мне получше?
Но Шайзада, сбитая с толку матерью, терзаемая страшной ревностью, отвернулась и с остервенением стала завязывать узлы.
Тулепберген устало опустился на табурет, что стоял у двери, и запустил пальцы в густую черную шевелюру. Он не мог придумать, как быть дальше с этими женщинами, на что решиться. Внутри разрасталась холодная черная пустота. В какое-то мгновенье перед ним пролетела зыбкая, как марево в жаркий день, короткая супружеская жизнь. Очнулся он от громкого голоса тещи:
— Мы уезжаем. Приготовь нам подводу!
Тулепберген понял, что самое плохое уже свершилось, и поднялся с места.
— Хорошо. Подвода будет. Задерживать не стану, — и выскочил на улицу.
Осенняя ночь была такой темной, будто землю накрыли плотным войлоком. Шел мелкий, нудный дождь. Скрипучий тарантас, похожий на огромного черного жука, грузно и медленно переваливался по проселочным ухабам. Лошадьми правил больничный сторож. А среди всевозможных узлов и свертков маячили две фигуры. Женщины молчали. Мерно поскрипывали плохо смазанные колеса, и в скрипе этом словно бы слышался грустный укор: «До чего же неразумны вы, люди».
БАБУШКА УЛМЕКЕНЬ
перевод Н. Ровенского
Ей уже немало лет, но она полна сил и энергии. Ни одной минуты не посидит спокойно. Все старается, чтоб снохе — учительнице — было поменьше работы. Пока та на уроках, бабушка Улмекень наводит в доме блеск, а перед самым приходом снохи начинает готовить чай. Она и сама не знает, чем ей так понравилась Сафура, но, аллах свидетель, любит она сноху как родную дочь. И нисколько не меньше единственного сына Зулхаша.
Вот и сегодня, проводив сноху в школу, бабушка Улмекень решила воспользоваться солнечным днем и начала выносить на улицу из дома вещи. В это время во двор вошел Зулхаш, парень огромного роста, похожий на сказочного дяу[89]. «О мой ягненочек, — с нежностью прошептала Улмемень. — Будьте счастливы вместе с келин до конца вашей жизни!»
Когда природа создавала этого двухметрового ягненочка, она не слишком мудрила. Видимо, у нее было много других неотложных дел, и Зулхаш остался как бы в стадии первичной обработки. Даже вымыть она его как следует не успела, он был до неправдоподобия черен. Так и прожил двадцать шесть лет.
Сейчас сын был явно не в духе: мать опять занята домашними делами.
«Ну погоди же ты!» — погрозил он кому-то про себя.
— Аже[90], я хочу с тобой поговорить, — бросил он и зашел в дом.
— Сейчас, мой родной!
Держа в охапке подушки, она вошла вслед за сыном.
— Аже, сколько раз вам говорить?! Когда в доме есть молодая, здоровая сноха, вам не следует всем этим заниматься. Мне людей стыдно… Всю жизнь вы гнули спину, теперь надо отдохнуть. Тетушка Каражан опять ругала меня. «Ты, — говорит, — хоть и верзила, а тряпка! Жена не только тобою командует, как хочет, но и твою старую мать превратила в домработницу. Она же всю жизнь делала самую черную работу, все до копейки тратила на тебя, чтобы ты ничем не отличался от своих сверстников, у которых есть отцы. И вот твоя благодарность!» После этих слов я готов был сквозь землю провалиться…
Бабушка Улмекень побледнела. Каражан их не слишком близкая, но и не дальняя родственница по мужу. И что это за родственница! Как-то во время войны Улмекень зашла к Каражан попросить взаймы ведро проса: дома уже не осталось ни крошки. И Каражан, жена тогдашнего председателя колхоза, чуть не выгнала ее из дому. Мне, мол, нужна такая родственница, как собаке пятая нога. Сейчас она овдовела. Живет у дочери.
Прогоняя так неожиданно нахлынувшие неприятные воспоминания, Улмекень испытующе посмотрела на сына и подумала:
«Ты же был тогда совсем маленьким, что ты знаешь о Каражан…»
— Почему-то она только теперь стала беспокоиться о моем покое и благополучии. А в самые тяжелые годы моей жизни и знать-то меня не хотела, не то что заступиться, она даже стыдилась считать меня родственницей. У них в доме разве что птичьего молока не было, а для нас пожалела даже просяных высевок. Скажи она мне такое, я бы с ней поговорила!..
— Аже, зачем вспоминать прошлое? Ведь и другие наши родственницы упрекают меня.
Мать изучающе посмотрела на сына и безошибочно угадала, что он действительно принимает эти упреки близко к сердцу.
— Ну раз так, я не буду ничего делать. Действительно, пора мне отдохнуть…
— Аже, умоляю тебя, не надрывайся ты в этих домашних делах. Ведь у тебя есть сноха.
— Ягненочек ты мой серенький! — мать нежно погладила сына по щетинистым волосам, для нее они были мягче шелка…
По правде сказать, бабушке Улмекень давно пора бы уйти на покой. Сейчас ей под шестьдесят. Больше тридцати лет работала прачкой в больнице. В жизни ей не повезло: очень рано овдовела. Два первых сына-близнеца ушли на войну и сложили свои совсем юные головы где-то на полях Европы. Зулхаш тоже успел три года отслужить в армии и потом поступил в институт.
Когда сын вернулся из армии, ему до слез стало жалко мать: она стала совсем маленькая, сморщилась и поседела. Зулхаш отказался поступить учиться, а решил устроиться на работу, чтобы мать могла отдохнуть. Но она и слушать не хотела, заявила, что может спокойно работать еще лет шесть-семь и ничего с ней не сделается. Вручив сыну полторы тысячи рублей своих сбережений, которые накопила за время его службы в армии, она отправила Зулхаша в институт.
Так Зулхаш Козыбаков окончил сельхозинститут и недавно устроился инженером-механиком у себя в совхозе. «И сирота становится на ноги», — говорит пословица. Зулхаш уже успел жениться и обзавестись семьей.
В детстве Зулхаш был очень чутким и ранимым. Он видел, как мать, не разгибая спины, стирала не только больничное белье, но и прихватывала со стороны, чтобы иметь лишнюю копейку, что руки у нее от тяжелой нездоровой работы стали бледными и дряблыми, лицо отечное, фигура сгорбленная. И хотя ей не было еще и сорока, она напоминала старуху. Сколько раз, спрятавшись за печку, он плакал бессильными слезами от жалости к матери, от своей беспомощности, от невозможности ей помочь. Тогда он желал только одного: скорее вырасти, чтобы самому зарабатывать. Он не раз клялся, что тогда ни одного дня не позволит матери работать, обеспечит ей полный достаток и покой.
И эти мечты Зулхаша исполнились.
Старушка Улмекень тоже мечтала, чтобы ее единственный сын быстрее стал ученым джигитом и не отставал бы от своих сверстников. Он оправдал все надежды матери. И еще она мечтала: «Дай, аллах, дожить до того дня, когда мой Зулхаш приведет в дом келин». И, наверное, аллах внял ее мольбам: уже полгода, как сын женился на ненаглядной Сафуре, которая раньше, говорят, отказала очень многим женихам. Улмекень никогда не видела такой красавицы. Материнским сердцем она сразу почувствовала, что Сафура хорошая, сердечная, работящая женщина. Как бы долго ни сидела она за подготовкой к урокам, все равно утром вовремя подоит корову, поставит чай, приготовит завтрак, потом только будит Зулхаша. В это время просыпается и сама Улмекень. Что бы сноха ни делала, все ей по сердцу: и ловкая она и опрятная. И с соседями вежливая, особенно с соседками. «Сделай, аллах, чтобы так было на всю жизнь! Убереги их от дурного глаза и злых наговоров!» — молилась Улмекень. Когда сноха стала ухаживать за ней, как за родной матерью, хотя и мать ее была еще жива, сердце старой Улмекень совсем растаяло от любви к Сафуре. Свекровки обычно страшно придирчивы к снохам. Но бабушка Улмекень ни в чем не могла упрекнуть свою сноху. Ее радовало, что сноха и чай для нее заваривает погуще, и сливок подливает в ее пиалу побольше. Только теперь она узнала, что на свете есть никелированная кровать с панцирной сеткой, перина пуховая и пуховое одеяло, белые шелковые занавески. Когда она выходила замуж, ничего такого не было. Теперь у нее никаких забот, никаких хлопот. Захочет — ляжет, часок-другой поспит. При желании и погулять может. Но в чужой дом без приглашения не зайдет, это ее правило — не совать нос туда, куда тебя не просят, в первые месяцы все это казалось ей настоящ