– Ужасно! – чуть слышно прошептал Адриан.
Ферз снова впился в него глазами.
– Вы были влюблены в мою жену, Черрел, и все еще ее любите. Ну, и как?
– По-прежнему мы только друзья, – ответил Адриан.
– Так я вам и поверил.
– Воля ваша. Но мне нечего больше сказать, разве только одно: как и всегда, я думаю прежде всего о ней.
– Так вот почему вы здесь?!
– Боже мой, разве вы не понимаете, какое это будет для нее потрясение? Неужели вы не понимаете, что она вынесла в свое время? Неужели вы думаете, что она это забыла? Разве не разумнее будет по отношению к ней, – да и к вам тоже, – если вы поедете, ну хотя бы ко мне, и на первый раз встретитесь с ней там?
– Нет; я встречусь с ней здесь, в моем собственном доме.
– Здесь она прошла через ад. Может, вы и правильно сделали, скрыв свою поправку от врачей, но вы, безусловно, не правы, если собираетесь так ошеломить Диану.
Ферз яростно взмахнул рукой.
– Вы не хотите меня к ней пускать!
Адриан опустил голову.
– Допустим, – мягко произнес он. – Но, послушайте, Ферз, вы ведь можете понять положение не хуже меня. Поставьте себя на ее место. Вообразите, что она входит – как может войти сейчас каждую минуту – и неожиданно видит вас, ничего не подозревая о вашем выздоровлении; а ведь ей нужно время, чтобы в него поверить, после всего, что еще так свежо в ее памяти. Ведь вы же сами себя режете.
Ферз застонал.
– Но я наверняка себя зарежу, если спасую… Вы думаете, я сейчас кому-нибудь верю? Попробуйте сами… попробуйте пожить там четыре года, сами увидите! – Глаза его окинули комнату. – Попробуйте все время находиться под надзором, как набедокуривший мальчишка. Последние три месяца, совсем уже здоровый, я насмотрелся, как их там лечат… Если уж собственная жена не поверит, что я в здравом уме и твердой памяти, – чего мне ждать от других?
Адриан подошел к нему.
– Спокойней! – сказал он. – Вы делаете ошибку. Только она и знала вас в самые худшие минуты. Для нее все это сложнее, чем для кого бы то ни было.
Ферз закрыл лицо руками.
Адриан ждал ответа, бледный от волнения; но, когда Ферз отнял руки от лица, Адриан не смог вынести его взгляда и отвел глаза.
– Одиночество! – сказал Ферз. – Попробуйте свихнуться, Черрел, тогда вы будете знать, что такое полное одиночество до конца ваших дней.
Адриан положил руку ему на плечо.
– Послушайте, дружище, в моей берлоге есть свободная комната, – переезжайте ко мне, пока все не наладится.
Внезапно лицо Ферза исказилось; он бросил острый, недоверчивый взгляд на Адриана, но тут же успокоился, в глазах его мелькнуло выражение благодарности, ее сменила горечь, наконец он опять смягчился.
– Вы всегда были порядочным человеком, Черрел; но нет, спасибо… не могу. Я должен остаться здесь. И у зверя есть нора, – моя нора здесь.
Адриан вздохнул.
– Что ж, хорошо; тогда подождем ее. Вы уже видели детей?
– Нет. Они меня помнят?
– Не думаю.
– Они знают, что я жив?
– Да. Они знают, что вы больны и в отъезде.
– А про это?.. – Ферз коснулся своего лба.
– Нет. Давайте поднимемся к ним?
Ферз покачал головой, и в этот миг Адриан увидел в окно, что идет Диана. Он спокойно направился к двери. Что делать, что ей сказать? Он уже взялся за ручку, но Ферз оттолкнул его и прошел в холл. Диана отперла дверь своим ключом. Адриан увидел, как мертвенно побледнело ее лицо под маленькой шляпкой. Она прислонилась к стене.
– Не волнуйтесь, Диана, – поспешил сказать Адриан и распахнул дверь в столовую.
Она оторвалась от стены и прошла мимо них в столовую; Ферз шагнул за ней.
– Если я вам понадоблюсь, я буду здесь, – сказал Адриан и закрыл за ними дверь.
Муж и жена стояли друг против друга, тяжело дыша, словно пробежали сто ярдов, а не прошли всего три.
– Диана! – сказал Ферз. – Диана!
Казалось, она лишилась дара речи, и он повысил голос:
– Я совсем здоров. Ты мне не веришь?
Она опустила голову и продолжала молчать.
– Неужели у тебя не найдется для меня ни слова?
– Это… это от неожиданности.
– Я вернулся совершенно здоровым. Я здоров уже три месяца.
– Я рада… так рада.
– Боже мой! Ты все такая же красивая.
Он вдруг схватил ее, крепко прижал к себе и стал жадно целовать. Когда он ее отпустил, она упала на стул, задыхаясь и глядя на него с таким ужасом, что он закрыл лицо руками.
– Рональд… я не могу… не могу, чтобы все было, как раньше. Не могу… не могу!
Он бросился перед ней на колени.
– Я не хотел тебя пугать. Прости меня!
В полном изнеможении оба встали и отошли друг от друга.
– Нам надо поговорить спокойно, – сказал Ферз. – Да.
– Ты не хочешь, чтобы я жил здесь?
– Это твой дом. Поступай так, как тебе будет лучше.
У него опять вырвалось нечто похожее на смех.
– Для меня будет лучше, если и ты и все остальные станете относиться ко мне так, будто со мной ничего не случилось.
Диана молчала. Она молчала так долго, что у него снова вырвался тот же странный смешок.
– Не надо! – сказала она. – Я постараюсь. Но я должна… у меня должна быть… своя комната.
Ферз поклонился. Внезапно он метнул на нее подозрительный взгляд.
– Ты любишь Черрела?
– Нет.
– Кого-нибудь другого?
– Нет.
– Значит, боишься?
– Да.
– Понимаю. Естественно. Что ж, не нам, богом обиженным, ставить условия. Бери, что дают. Пошли, пожалуйста, туда телеграмму, чтобы они прислали мои вещи. Тогда они не смогут поднять шум. Я ведь ушел оттуда, не простившись. Наверно, мы и должны им еще что-нибудь.
– Конечно. Я обо всем позабочусь.
– Можем мы теперь отпустить Черрела?
– Я ему скажу.
– Позволь мне.
– Нет, Рональд, это я сделаю сама, – и она решительно прошла мимо него.
Адриан стоял, прислонившись к стене напротив двери. Подняв на нее глаза, он попытался улыбнуться; он угадал развязку.
– Рональд будет жить здесь, но отдельно. Друг мой, спасибо за все. Пожалуйста, снеситесь с клиникой от моего имени. Я буду сообщать вам обо всем. Теперь мы пойдем с ним к детям. Прощайте!
Адриан поцеловал ей руку и вышел из дома.
Глава шестнадцатая
Хьюберт Черрел стоял на пороге отцовского клуба на Пел-Мел, – это был клуб для высшего офицерства, куда ему еще не было доступа. Ему было немного не по себе, потому что он питал к отцу уважение, несколько необычное в наши дни, когда с отцом обращаются как с недорослем или говорят о нем «мой старикан». Вот почему он волновался, переступая порог этого дома, где люди крепче, чем где бы то ни было, цеплялись за привилегии и предрассудки своего века. Впрочем, в тех людях, которые находились в комнате, куда его провели, незаметно было ни заботы о своих привилегиях, ни предрассудков. Невысокий живой человек с бледным лицом и щетинистыми усиками покусывал кончик пера, пытаясь сочинить письмо в «Таймс» о положении в Ираке; скромного вида бригадный генерал с лысиной и седыми усами обсуждал с высоким, скромного вида подполковником особенности флоры на Кипре; какой-то совершенно квадратный человек с квадратным лицом и свирепым взглядом сидел на подоконнике так задумчиво, как будто только что похоронил свою тетку, и раздумывал, не переплыть ли ему летом Ламанш; а сэр Конвей читал «Альманах Уитэкера».
– А, Хьюберт! Здесь тесно. Пойдем в холл.
Хьюберт сразу почувствовал что не только он собирается сообщить кое о чем отцу, но и тот хочет сообщить кое о чем ему. Они уселись в нише.
– Зачем ты приехал?
– Папа, я собираюсь жениться.
– Жениться?
– На Джин Тасборо.
– Вот как?
– Мы хотим взять особое разрешение и не устраивать никакой шумихи.
Генерал покачал головой.
– Она прекрасная девушка, и я рад за тебя, но дело в том, что положение твое осложняется. Я сегодня кое-что. об этом узнал.
Хьюберт вдруг заметил, какой у отца измученный вид.
– Вся каша заварилась из-за туземца, которого ты пристрелил. Требуют твоей выдачи по обвинению в убийстве.
– Что?
– Чудовищная история, но мне не верится, что они будут на этом настаивать: ведь, ты говоришь, он напал на тебя первый, – к счастью, у тебя остался на руке шрам. В боливийских газетах, по-видимому, поднялась дьявольская буча, а все эти туземцы стоят друг за друга.
– Мне надо сейчас же повидать Халлорсена.
– Надеюсь, правительство не станет торопиться.
Отец и сын долго сидели в большом холле, молча уставившись в пространство с одинаковым выражением лица. Где-то в глубине души они давно побаивались, что дело примет такой оборот, но ни тот, ни другой не позволяли себе в этом сознаться; не мудрено, что удар оказался для них таким болезненным. Генерал страдал еще больше, чем Хьюберт. Мысль о том, что его единственного сына потащат на другой конец света по обвинению в убийстве, мучила его, как кошмар.
– Бесполезно терзаться заранее, Хьюберт, – сказал он наконец, – если в стране сохранилась хоть капля здравого смысла, никто этого не допустит. Я старался припомнить, у кого из наших знакомых есть настоящие связи. В таких делах я беспомощен, – а ведь есть люди, перед которыми все двери открыты, и они умеют этим пользоваться. Давай-ка сходим к Лоренсу Монту; он знаком с Саксенденом, это я знаю, и, наверно, еще с кем-нибудь в министерстве иностранных дел. Об иске Боливии мне рассказал Топшем, но сделать он ничего не может. Пройдемся пешком. Нам полезно.
Хьюберт был глубоко тронут, что отец так близко принимает к сердцу его неприятности; он ласково взял его под руку, и они вышли на улицу. На Пикадилли генерал, явно пересиливая себя, заговорил о постороннем:
– Ох, не по душе мне все эти перемены!
– Какие же тут перемены, разве что Девонширский дворец перестроили.
– Да, как ни странно: дух старой Пикадилли еще жив, его не убьешь. Правда, теперь здесь больше не встретишь ни одного цилиндра, но, в сущности, все осталось по-старому. Когда я первый раз прошелся по Пикадилли после войны, я испытывал то же, что и тогда, когда зеленым юнцом вернулся из Индии. Каждый раз радуешься, что ты наконец опять дома.