— Это не твое имя! — говорил он с сильным ирландским акцентом. — Мэйбл Уинтер — учительница воскресной школы из Бруклина. Ее родители чуть не умерли от страха, услышав, что она спрыгнула с высоты сорок футов. — Он уперся кулаками в кровать и заговорил сладеньким голоском: — А теперь ты будешь хорошей девочкой и скажешь мне свое настоящее имя, ясно тебе?
Мэйбл плотно сжала губы и посмотрела прямо ему в глаза. Это его разозлило. Он, явный неудачник, выпрямился, затряс бумагой и закричал:
— Ты меня не обманешь! Ты не дура, а просто очередная шлюшка, по глазам вижу! — Он приблизил к ней свое лицо, и тут я услышала, как звякнула цепь: запястья Мэйбл были прикованы к кровати. — А ну назови свое имя, или отправишься в кутузку, а там компания похуже, чем здесь!
Остальные молчали. Один полицейский кашлял в рукав, другой смотрел под ноги. Ирландец взял себя в руки и плюнул на пол.
— Ну, дело твое. — Он махнул рукой двум другим, и они вышли.
Мэйбл не шевелилась. Она выглядела страшно измученной, ее лицо казалось каменным. Она ни разу не взглянула в мою сторону.
Я опустилась на кровать, сгорая от любопытства. Как же ее зовут на самом деле?
Мне не хотелось прощать эту девушку, но я невольно восхитилась силой ее характера. Она была очень похожа на Луэллу. Даже благодаря той злости, которая поселилась во мне, я не смогла бы так нагло смотреть в глаза полицейскому. И придерживаться своей лжи, когда тебя уже поймали. Такому упорству рукоплескала бы здесь каждая, как бы она ни ненавидела Мэйбл, или как там ее звали на самом деле.
Перед тем как заснуть, я решила, что поговорю с ней завтра. Но на следующее утро Мэйбл уже не было. На кровати лежал только тощий матрас, весь покрытый пятнами.
22Жанна
Когда ты превращаешься в человека, которого сама больше не узнаешь, страшно обнаруживать, что что-то осталось нетронутым.
За две недели до Рождества к нам приехал Жорж. Я не верила, что это мой брат, пока он не вошел в гостиную и я не увидела то же упрямое мальчишеское лицо, которое запомнила, когда он стоял на причале, только худое, резкое и с усталыми морщинами на лбу. Заметив мое удивление, он радостно улыбнулся.
Я вдруг подумала, что выгляжу ужасно: волосы давно не завивала да и пудрой перестала пользоваться. Я, наверное, показалась ему сильно постаревшей.
— Что ты здесь делаешь?
— Разве так положено приветствовать братьев? — Он подошел и осторожно меня обнял. До меня никто не дотрагивался с тех пор, как Эмори поднимал меня с пола несколько недель назад, и уж точно никто сердечно не обнимал. От брата пахло до странности знакомо — какой-то специей, про которую я совсем забыла, и он слегка поцарапал мне лоб щетиной.
Я осторожно отодвинулась, погладила рукав плотного шерстяного пиджака. Демонстрация нежности меня поразила.
— Ты вырос в настоящего француза.
— Какой ужас. Я очень старался стать настоящим англичанином.
— Но почему, господи?
— Я планировал переехать в Лондон, когда получил письмо от твоего мужа.
— Эмори тебе писал?
— Еще как.
— О чем?
— Обо всем. — Жорж взял меня за руки и нежно сжал. — Мне очень жаль, Жанна. Очень. Почему ты не написала? Я бы приехал гораздо раньше.
Я ощутила прилив самых разных чувств. Его внезапное появление растопило внутри меня лед.
— Я не… Я… — Меня поразило, как легко брат предложил мне свою любовь. Я ведь ничего не сделала, чтобы ее заслужить. Столько раз я хотела ему написать, но так и не сделала этого: просто смотрела на лист бумаги, занеся над ним перо…
— Все хорошо, Жанна. Извини, что расстроил.
— Это я должна извиняться перед тобой.
— Боже! — Жорж взял мое лицо в руки и приподнял его. Глаза у него были зеленые. — Не глупи. Понятно, что написать такое тебе было не по силам.
— Я не об этом. Прости меня за мать. За то, что я тебя бросила.
Жорж засмеялся, и я тоже улыбнулась.
— За что извиняться, Жанна? Ты была взрослой женщиной и должна была уехать. Что до матери, то я получил свою долю издевательств, но теперь она совершенно безвредна. — Он отпустил меня и хитро улыбнулся, заставляя вспомнить прошлое. — Она даже просила меня не уезжать в Лондон, можешь в это поверить?
Его спокойствие, простота, знакомые манеры вдруг сняли с меня тяжесть, и я почувствовала себя почти счастливой.
— А как же, верю. Ты всегда был ей предан, чего я о себе сказать не могу. Прости, что не писала. Я пыталась. И хотела.
— Неважно. Это был очень разумный поступок со стороны Эмори, учитывая, что раньше он мне никогда не писал. Он извинился, но объяснил, что сильно растерян и не представляет, к кому обратиться.
— Это он пригласил тебя сюда?
— Да.
— Удивительно! Мой муж редко бывает растерянным, а если это случается… он обращается к матери.
— Он боится за тебя, — тихо сказал Жорж после паузы.
Это не походило на правду. Послать за моим братом… Со стороны Эмори это было возмутительно и совсем на него не похоже. Что бы он ни наговорил Жоржу, я уверена, что ничего лестного для меня там не было.
Если рождение Эффи стало трещиной, ее смерть привела к расколу. От нас ничего не осталось. Я не верила, что он полагал, будто присутствие моего брата способно что-то изменить.
И в это мгновение Эмори вбежал в гостиную и обнял моего брата как лучшего друга.
— Жорж! — Он хлопнул его по спине. — Как ты вырос!
— Надеюсь, — улыбнулся Жорж. — Последний раз мы виделись, когда мне было одиннадцать.
— Ну и хорошо, что вырос. Я думал, ты приедешь утром.
— Ты знал, что он приезжает? — спросила я.
— Я сам заказывал билеты.
— И не сказал мне?
— Ну теперь же он здесь? Бренди, мой мальчик?
Эмори налил два стакана и протянул один Жоржу. Он не только не предложил бренди мне, но даже не посмотрел в мою сторону.
Я неожиданно поняла, зачем муж пригласил Жоржа. Эмори не страдал из-за любви ко мне и не хотел исправить наш брак. Он просто не представлял, что теперь со мной делать, и не хотел с этим возиться. Проще всего было передать заботу обо мне другому мужчине… И единственным претендентом стал мой брат.
Искра радости, которую я почувствовала, узнав о письме Эмори, быстро превратилась в горечь, пока я слушала, как они беседуют о погоде и о штормах, неизбежных в это время года. Жорж сказал, что путешествие заняло девять дней и он только один раз видел солнце. Я вспомнила собственный приезд сюда: мы с Эмори еще не поженились и спали в разных каютах, а перед сном перестукивались через стенку. Два удара — «спокойной ночи», три — «я тебя люблю». Мучительно и прекрасно было находиться так близко и не видеть его, предвкушать все то, что случится после свадьбы.
Я вмешалась в их разговор:
— Прошу меня извинить, но я должна попросить Вельму накрыть стол на троих.
— Спасибо, — сказал Жорж, чуть сжав мое плечо.
Эмори промолчал.
Каковы бы ни были намерения моего мужа, я радовалась присутствию брата в доме. Я снова начинала чувствовать себя человеком. Жорж оказался очень тихим и мягким, и с ним не нужно было притворяться. Даже Эмори отогрелся рядом с моим вежливым и добрым братом. Особенно когда речь зашла о Луэлле.
Эмори отказался встречаться с ней, когда я рассказала, что нашла ее в цыганском таборе. Он не спросил, что я там делала, а я не стала рассказывать. Я не осмелилась пойти туда снова, но каждый день ждала, что Луэлла войдет в дверь. Не знаю, как бы я себя повела в этом случае: разозлилась бы и прогнала ее или расплакалась и стала умолять остаться…
В канун Рождества Жорж нанес визит Луэлле от моего имени. Вернулся он через несколько часов и заявил, что цыгане — очень приятные люди, а Луэлла — добрая и разумная девушка.
— Просто она запуталась в собственных желаниях.
На улице шел легкий снег, и Жорж, стоя в холле, стряхивал его с пальто.
— Разумная? Это последнее слово, которое я бы употребил, говоря о ней. — Эмори взял пальто Жоржа и повесил на вешалку. — Она так переменилась у цыган?
Жорж пожал плечами:
— Не знаю, я ведь не видел ее раньше. Она приготовила мне чай в тесном фургоне с тем же изяществом, с каким это сделала бы хозяйка огромной гостиной. Я рассказал ей о несовершенствах моей собственной матери и о тайнах нашей семьи. Она говорила мало, но слушала с интересом. Юным приятно узнавать, что история их семей — это история ошибок. Тогда они чувствуют себя не такими порочными.
— Мои пороки ее нисколько не успокоили, — заметил Эмори. — Скорее наоборот.
— Однажды это все станет частью ее прошлого, — Жорж положил руку ему на плечо, — и она уже не будет так страдать.
Я была ему благодарна за то сочувствие, которое он оказывал мужу, сочувствие, на которое я сама не была способна.
В какой-то момент, я подумала, что стоит установить елку в честь Эффи, которая так любила ее украшать, но не смогла себя заставить это сделать. Вельма настояла на рождественском ужине, и мы перешли в столовую, где она подала нам жареную свинину с картошкой и морковью и клюквенный соус. Мне не хотелось есть. Я смотрела на свое отражение в оконном стекле, на падающий за ним снег и думала, что должна уйти от мужа.
После появления моего брата Эмори стал особенно утомительным. Не представляю, как все эти годы выносила его бездумный эгоизм. Я потыкала картофелину вилкой. И что хуже всего, после всего случившегося он продолжал встречаться с той женщиной. Я поняла это по запаху, идущему от его пальто: духи с розовой водой, которые он не потрудился стереть.
В течение месяца Жорж навещал Луэллу каждую неделю, докладывая нам с Эмори все подробности. Я радовалась, что она его принимает. Может быть, Луэлла хоть так хотела стать ближе к нам.
— Она очень похудела, — как-то сказал Жорж, стоя между мной и Эмори и заведя руки за спину. — Жить так, как они, непросто. Зима была долгая и холодная, и внешний блеск цыганской жизни немного стерся. Исчезновение сестры тоже дела не улучшает. Я боюсь, все это грызет ее. Она говорит только об Эффи. По-моему, я посвящен уже во все подробности их детства. — Он попытался улыбнуться, но не смог. — Мне страшно за нее. Не хочу для вас лишних тревог, но боюсь, что до весны она не выдержит. Один ребенок уже умер от лихорадки. Я пытался убедить ее вернуться домой, но она отказывается. Надеюсь, вы не осудите меня, но я осмелился предложить ей идею уехать за границу. До приезда сюда я снял дом в Лондоне. Луэлла, пока не придет в себя, может жить там со мной. С вашего разрешения, разумеется. — Жорж посмотрел на Эмори, который стоял у каминной полки. Я тихо сидела на диване, с ужасом думая, что моя дочь предпочитает холод и лихорадку возвращению в родной дом, от которого она находится всего в полумиле.