В том, что случилось дальше, я виню пожар, сгоревших девушек, уход отца и все смерти, которые я пережила: матери, своих братьев и сестер, лежащих в земле. Смерть занимала во мне столько места, что это было совершенно неизбежно. Или я просто слишком хотела спать.
Посреди ночи, когда девочка опять закричала, я просто сошла с ума. Не взбесилась, а перестала понимать, что происходит, как человек, который слишком много времени провел в воде и не должен был выжить, но выжил. Я хотела только одного: чтобы крики прекратились. Мне не приходило в голову приложить ребенка к груди и снова позволить ему терзать мои соски. Я встала, натянула панталоны, надела платье через голову и застегнула пуговицы. Живот стал пустым и мягким, его дергали болезненные спазмы. Я надела пальто, взяла визжащего младенца, прижала его к себе лицом, чтобы заглушить крики. Девочка открыла рот и затихла. Ее головка дергалась у меня под рукой, пока я спускалась по темной лестнице и шла к доку на 26-й улице. Внизу живота пульсировала боль.
Я не знала, почему я иду туда, не знала, что я вообще делаю в темноте. Я понимала только, что должна уйти из этой проклятой Богом комнаты. А если прошлый раз посреди ночи я пошла именно сюда, значит, и в этот раз следовало сделать то же самое.
Здание оказалось тихим и темным. Теперь все рыдали над могилами, а не над открытыми гробами. Дождь прекратился, но звезды не вышли, воздух был холодным и влажным. В какой-то момент я посмотрела вниз, совсем забыв, что держу в руках ребенка, и только тогда поняла, что он мертв. В лунном свете девочка выглядела точь-в-точь как те младенцы, которых я клала в землю. Она не двигалась и не дышала, и я смотрела на нее, не понимая, что же делать. Тут не было земли, чтобы вырыть могилу. Не было ямы, чтобы положить ее туда. Я обошла здание и подошла к Ист-Ривер, над которой нависал док. Вода лизала борт парохода. Пахло рыбой, и из-за этого запаха я помедлила, прежде чем выбросить сверток в реку. Послышался тихий всплеск, и капля воды попала мне на руку. Показалось, что я услышала какой-то тихий звук, но, посмотрев на воду, я увидела спокойную черную поверхность, будто ничего не произошло. Я сказала себе, что ничего не слышала. Но я слышала. Я до сих пор это слышу.
Нужно было броситься в воду вместе с девочкой.
Я так и не поняла, почему я этого не сделала. Все девушки, которых я видела в огромном морге, пережили младенчество и детство только для того, чтобы выпрыгнуть из окна, спасаясь от раскаленной смерти, и попасть в асфальтовые объятия другой смерти. Жить не стоило. Смерть в темной воде стала бы благословением, но я ничего не чувствовала. Я отвернулась от воды и тупо подумала, что теперь, без ребенка, я могу вернуться к Марии. Никаких доказательств существования младенца, кроме моего обвисшего живота, не осталось.
Было тихо и темно. Я слышала плеск воды. Пахло смолой и гнилой рыбой. И ни одного человека вокруг. Я побежала прочь, думая, что выгляжу довольно подозрительно. Я не знала, сколько теперь времени, но все равно не могла заявиться к тетке Марии прямо сейчас. Она бы поняла, что что-то не так.
Не зная, куда идти, я вернулась к себе и упала на кровать. Я лежала там в звенящей тишине, испытывая отвращение ко всему, что меня окружало. Я ненавидела эту комнату и вспоминала о своей кровати на чердаке и о крошечной комнате, в которой храпела Мария. Я вдруг поняла, что утром придет повитуха и мне придется объяснять, куда делся ребенок. Ужас моего поступка заставил меня встать и запереть дверь. Я прижалась лбом к мягкой ткани маминого платья, а потом снова легла, но не смогла заснуть. Меня всю крутило и дергало.
Наступило утро, слабый свет стер тени со стены, мамин призрак на двери оказался всего лишь ее платьем. Послышался стук в дверь, и кто-то подергал ручку с той стороны.
— Сигне, я принесла тебе завтрак, — тихо позвала миссис Хатч. Наверное, чтобы не разбудить ребенка.
— Спасибо. Оставьте его, мне нехорошо, — отозвалась я.
— Ну понятно. Повитуха телефонировала, что ее вызвали на другие роды и она сегодня не придет. Но завтра с утра забежит первым делом. А пока вам обеим нужны еда и тепло. — Она помолчала. — Тебе тепло? Ребенок берет грудь?
За ночь мои груди будто бы превратились в камень.
— Да, у нас все в порядке, спасибо.
— Ну и хорошо. Ты поешь, а потом я заберу поднос.
Я с трудом встала. Воздух вокруг дрожал и гудел. Когда я в последний раз ела или спала? Кажется, ночью перед похоронами.
Быстро и тихо я забрала поднос и снова заперла дверь. Заставила себя поесть. Яйца всмятку проскочили хуже сухого тоста, усыпавшего постель крошками. Холодное молоко освежило меня, и я вспомнила старую Мэнди и ее грустные задумчивые глаза. Жива ли она? Сколько вообще живут коровы?
Доев, я оставила пустую тарелку в коридоре, чтобы миссис Хатч не волновалась из-за отсутствия у меня аппетита. От еды потянуло в сон, но я старалась с ним бороться: мне нравилось ощущение полного истощения, оно обостряло все чувства.
К концу дня воздух начал разъедать кожу. Свет жег уголки глаз, и держать их открытыми стало больно. Несмотря на все свои усилия, я все-таки провалилась в самый глубокий сон в своей жизни. Я проспала до следующего дня. Разбудил меня стук в дверь. Я не сразу поняла, где я, и чувствовала себя тяжелой и неуклюжей, как будто меня как следует потрясли, перевернув все вверх тормашками.
— Сигне?
— Да? — Я села. Голос плохо слушался.
— Это миссис Хатч. У тебя все хорошо?
— Да. Только поспать бы немного.
— Уже десять утра, и ты не тронула поднос, который я оставила. Ребенок в порядке?
— Да, она спит. Оставьте поднос, я заберу, как смогу.
Она надолго замолчала.
— Повитуха заходила утром, но велела тебя не будить. Сказала, что придет днем.
— Хорошо. — Я выбралась из постели и попыталась зашнуровать туфли. Сон и яркое безжалостное утро сделало все ужасающе реальным. Господь всемогущий, что я натворила?! Я была уверена, что выкинуть даже мертвого ребенка в реку — уже преступление.
Я дождалась, когда миссис Хатч ушла, высунула голову в коридор, убедилась, что никого нет, схватила с подноса кусок хлеба и побежала на улицу. Тротуары были мокрыми от дождя. Блестели лужи. Белые плотные облака плыли над домами, будто над нашим миром находился еще один. Вот бы исчезнуть там, оставив этот мир, где все было таким хрупким.
Я шла, сама не зная куда. Швы между ног горели, когда бедра соприкасались друг с другом. Жаль, у меня не было денег на настоящую еду. Я прикончила хлеб, но голод все еще сжимал желудок. Я подумала, не пойти ли на Малберри-стрит? Может быть, Ренцо сидит на своем ящике и курит. Я бы призналась ему во всем. Переложила на него часть своей ноши. Обвинила бы в том, что он не остался со мной. Или притворилась, что никакого ребенка не было, и прошла бы мимо него в квартиру тетки Марии. Она хотела, чтобы я вернулась. Она сама так сказала, а позорить маму теперь было нечем.
Ужас моего положения гнал меня вперед без цели. Я бродила весь день, не обращая внимания на боль между ног. Я оказывалась в местах, которых никогда раньше не видела, смотрела, как мимо проезжают автомобили и телеги, как во все стороны неконтролируемым потоком движутся люди, как тени переползают с одной стороны улицы на другую. Мышцы живота казались разорванными и растянутыми, но грызущий голод ушел, и без воды и еды только чуть-чуть кружилась голова. Хуже всего было то, что молоко, которое подтекало из груди, оставляло на платье пятна. Хорошо, что пальто налезало на грудь. Я застегнула его доверху, сунула руки в карманы и продолжила путь, глядя себе под ноги.
Когда я дошла до Колумбус-серкл, уже стемнело. Только наткнувшись на Эрнесто, я поняла, что шла сюда специально, обманывала себя, убеждая, что знакомое доброе лицо кузена успокоит меня. Он распахнул глаза от удивления, и мы тупо смотрели друг на друга, не зная, что сказать. Хорошо одетый господин взял газету из стопки у ног Эрнесто и бросил монетку в его грязную руку, затем свернул газету трубочкой и ушел.
Эрнесто подбросил монету и нашел в себе силы сказать:
— Мне жаль твою маму.
— А мне твоих сестер.
— Глупо так говорить. — Монета еще раз перевернулась и шлепнулась ему на ладонь. — Какие там соболезнования… Но других слов у меня нет.
— И у меня. — Наступило неуютное молчание. Я заметила, что Эрнесто один, без брата. — А где маленький Пьетро?
— Мама не выпускает его из дома.
— А откуда вы берете деньги?
— Армандо вернулся домой.
— Наверное, это хорошо. С той женщиной не вышло?
— Кажется. Он не сказал.
Еще один господин остановился купить газету, кинул Эрнесто монету, не гладя на него.
Я посмотрела на стопку газет и успела услышать, как Эрнесто спросил:
— Ты сама как?
И тут же мне в глаза бросился заголовок: «Рыбак выловил из Ист-Ривер младенца». Я застыла. Потянулась за газетой. Новорожденную утопленницу выловили из Ист-Ривер в три часа утра 6 апреля 1911 года. Полиция пытается найти след по обрывку ткани, в который она была завернута. Любой, кто знает что-то об этом жутком преступлении, должен сообщить все, что ему известно. Фото девочки не было — только обрывок бумажного одеяльца в маленьком квадратике рядом с заметкой.
Бросив газету, я побежала, не обращая внимания на кричащего мне вслед Эрнесто. Я металась среди людей, какая-то женщина закричала, когда я врезалась в нее, я бросилась в сторону, в другую, а потом согнулась вдвое от резкой боли в боку. Теплая жидкость струйкой бежала по ноге. Наверное, разошлись швы. Утопленница! Как они это узнали? Нашли ли они воду в легких? Но легкие бы наполнились водой, даже если бы она умерла раньше, правда? Какая разница. Я подумала, что меня повесят, и заставила себя двигаться вперед. Все вокруг стало четким. Я собиралась рассказать миссис Хатч и повитухе, что отдала девочку в приют, но теперь они мне не поверят. Повитуха сама отдала мне это одеяльце, она сразу поймет, о чем речь.