— Видишь? Нам всем нужны только отдых и еда.
— И семья, — отозвалась она и закрыла глаза.
— Ну, об этом я ничего не знаю.
У развилки возница снова натянул поводья. Небо потемнело: из оранжевого стало пурпурным.
— Вам в какую сторону? — спросил он.
Тропинка к моей старой хижине начиналась где-то поблизости.
— Мы здесь вылезем, — ответила я, спускаясь и помогая Эффи. Она прислонилась ко мне. Вокруг клубилась пыль от копыт.
— У вас тут родня? — удивился он. — Тут ни одного дома на много миль.
— С нами все будет хорошо, спасибо.
Он указал на Эффи:
— Не стану я вас тут бросать одних. Скоро стемнеет. Переночуете у меня. Моя жена, верно, испекла пирог с персиками. Персики у нас с дерева падают, будто дождь с неба.
Персиковый пирог казался самым прекрасным, что может быть в мире. Но я покачала головой:
— Спасибо, сэр, с нами все будет в порядке.
Я боялась, что он нас узнает. Мисс Юска уж наверняка поместила наши портреты в газетах. Она не из тех, кто смиряется с поражением.
Повернувшись спиной к телеге, я повела Эффи по дороге — но не в ту сторону.
Возница снова окликнул нас:
— До нашей фермы всего полмили. Моя жена вас накормит. Ей не понравится, что я вас вот так отпустил.
Я помахала рукой. Постепенно его голос стих. Я не стала поворачивать, пока не убедилась, что он уехал, затем вернулась к развилке и повела Эффи прямо по следу колес.
— Уже близко, — сказала я.
Мне было тепло. Тропинка исчезла: она заросла кустами и подлеском. Я только с третьего раза нашла круглый куст стланика, от которого и отходила тропа. Отец говорил, что строить дом рядом с идеально круглым кустом — добрая примета.
Как он ошибался… Я так долго смотрела на заросшую тропу, что Эффи наконец спросила:
— Тут был твой дом?
— Не совсем, — ответила я. Страх начинал брать верх над радостью. — Постарайся не очень помять кусты. Даже если старик фермер нас сдаст, тут нас вряд ли кто-то найдет.
Путь оказался дольше, чем я думала, но мы медленно продвигались вперед. Везде выросли новые деревья, кусты были густыми и колючими. Когда мы добрались до яблоньки-дичка и увидели пень, с которого мы с отцом наблюдали за койотами, у меня сердце перевернулось в груди.
Хижина стояла всего в нескольких ярдах и казалась знакомой до боли. Окна, как любопытные глаза, следили за нашим приближением. Крыша поросла мхом, сорняки вымахали до окон, крыша амбара провалилась, курятник превратился в кучу досок, но пять камней, под которыми лежали мои братья и сестры, оказались нетронутыми. Они торчали из сухой травы, как чьи-то колени.
Эффи молча стояла рядом. Я сорвала с дерева яблоко и кинула ей.
— Пошли, — громко сказала я, пытаясь разрушить охватившее меня оцепенение. Второе яблоко я подняла с земли и надкусила. Оно оказалось кислое, жесткое и червивое. Но я съела его целиком. Этот вкус, эта земля под ногами возвращали меня в детство, к чему я оказалась не готова. Мне вдруг захотелось броситься в другую сторону. Я представила, как хижина скрипит и раскрывает нам объятия, словно пробуждаясь от долгого сна. Встретила нас только стайка мышей, разбежавшихся во все стороны, несколько грызунов нырнули в темный очаг.
Удивительно, как меняются пустые дома. Воздух здесь стал тихим и мертвым, пол усыпали листья и песок. В потолке виднелись дыры, вокруг висела паутина, как будто пауки изо всех сил пытались эти дыры зачинить. Стулья валялись на полу, дверь спальни висела на одной петле.
— Какой смысл сносить с петель никому не нужную дверь? — Мой голос разорвал тишину. — Просто устала тут висеть? Никто мной не пользуется, так что я, пожалуй, отдохну? — Я рассмеялась, борясь с отчаянием.
Тарелки так и стояли на полках рядом с консервированными персиками, часы не тикали, железная сковородка и ведро для угля лежали там, где мы с мамой их оставили. Все покрывали паутина и пыль, но никто, кроме ветра и дождя, ничего в хижине не тронул. Отец за нами не вернулся.
Я услышала скрип. Повернулась и увидела Эффи, которая сидела в качалке, на ее сером лице появилась улыбка.
— Как приятно сидеть в настоящем кресле. Ты играешь? — Она кивнула в сторону скрипки, которая упала на пол. Футляр наполовину засыпали бурые листья.
— Раньше играла, немного.
— Поиграешь мне?
Я подняла лежащий на боку стул. Я слишком устала, чтобы что-то делать. Ссохшееся дерево заскрипело подо мной.
— Очень много времени прошло.
— Пожалуйста, — тоненьким голоском попросила она и сложила руки, как в молитве. — Последняя просьба умирающего.
— Ты не умираешь, и не смей так шутить.
— Но я умираю. Умираю с самого рождения, — грустно улыбнулась Эффи. — Нельзя отказать тому, кто умирает.
Вообще-то она была права.
— Ну ладно.
Я дотянулась до футляра и открыла его. Внутри он оказался все таким же гладким и ярким. Бархат напоминал мне красные кончики перьев черных дроздов, на которых я часто смотрела из окна, когда играл отец. Тогда мне казалось, что они завидуют его музыке, которая была гораздо красивее их щебетания, и слушают, чтобы научиться его песням.
Скрипка тоже осталась прежней: туго натянутые струны не лопнули. Я тронула одну, и она издала грустный звук. Я покрутила колки, настраивая скрипку, пока струны не стали звучать более слаженно. Эффи внимательно наблюдала.
— Только многого не жди. — Я затянула конский волос на смычке, встала и сделала реверанс: — Мадам. — Потом прочистила горло и подняла скрипку к плечу. Раздался страшный скрежет, будто кто-то царапал воздух, и я тут же ее опустила: — Я же говорила!
— Не смей останавливаться! — Эффи всплеснула руками.
Я поморщилась и продолжила возить смычком по струнам, пока звук не выправился — как будто я разглаживала простыню. После этого музыка потекла свободно, и в комнате будто стало светлее. Я вдруг подумала, что, выживи моя сестра, ей бы уже исполнилось пять лет. Она бы сидела на полу у очага, а я ей играла. Мама возилась бы у плиты, убрав волосы в огромный узел на затылке, и напевала без слов, что-то стряпая. Отец кивал бы в такт музыке и ворошил угли в очаге, а после моей игры указал бы на ошибки.
Если бы девочка не умерла, мы все были бы здесь.
Одну за другой я вспомнила все папины песни. Музыка смыла усталость, но, закончив последнюю песню, я вдруг все ясно осознала: мамы с папой нет, младшей сестры нет, возвращаться некуда. И я должна еще поблагодарить Господа за то, что он сохранил мой старый, полный пыльных воспоминаний дом и позволил мне с ним попрощаться.
Последнюю ноту я тянула как можно дольше. Звук отдавался в костях. Я знала, что хочу сделать. Наутро я сразу же пойду в город и продам скрипку. Денег хватит, чтобы посадить Эффи на поезд до Нью-Йорка и купить мне билет на Запад. Я слышала, что там девушка вроде меня может начать новую жизнь.
В комнате было жарко. Когда я убрала скрипку в футляр, с висков у меня капало. Смешно осознавать, что делаешь что-то в последний раз. Я чувствовала, что плачу, но не хотела, чтобы это видела Эффи.
— Мне нужно пописать, — объявила я, вышла и присела в траве, посматривая на старые могилки.
Вытерев слезы, я вернулась и сказала Эффи, что она выглядит так, будто уже умерла, поэтому должна лечь. Кровать оказалась голой, простыни комком лежали на комоде. Я встряхнула их — и во все стороны полетели пыль и грязь. Мыши проели в белье дыры.
— Неплохо жили эти твари. — Я взбила подушки и застелила кровать, как могла. Эффи не обратила на грязь внимания. Она рухнула в постель, будто белье было шелковым.
— Ничего лучше быть не может, — улыбнулась она.
— Ну, я кое-что могла бы назвать. — Я скинула туфли и залезла к ней. У меня не было сил раздеться.
— Ты так красиво играла. Напомнила мне сестру.
Она была балериной.
— Была?
— А может, и есть. — Она рассмеялась. — Я теперь ничего о ней не знаю.
— По крайней мере, у тебя есть одна сестра. А все мои сестры похоронены на заднем дворе.
Эффи нащупала мою руку под одеялом. Она напомнила мне Эдну, и мне захотелось убрать руку, но Эффи держала крепко, и мне не хватило духу.
— Я не хочу больше задыхаться, — прошептала она.
Странно было думать, что такая простая штука, как дыхание, у кого-то вызывает проблемы.
— Ну ты же не можешь просто взять и прекратить дышать.
— У меня нет выбора.
Какое-то время мы слушали мышиную возню и шуршание листьев.
— Расскажи мне сказку, — попросила Эффи. — Любую. Я ничего не могу выдумать после этих уколов. У меня в голове будто подушка вместо мозгов.
— Я не знаю ничего интересного.
— Тогда расскажи мне свою историю. Я ведь ничего о тебе не знаю. Я бы рассказала свою, но я слишком устала. — Она дышала с заметным трудом. — Пожалуйста! — Эффи сжала мою руку.
Может быть, виновато было возвращение домой, когда я уже не чаяла снова увидеть хижину, или слабый сладкий запах маминой розовой воды, который будто бы все еще остался на белье, или музыка, звучавшая в ушах. А может, моя уверенность, что Эффи умирает, а значит, ей можно исповедаться. Я не знаю причины, но я рассказала ей всю правду о себе. Слова рвались наружу, как звери из клеток.
В детстве время было ярким и живым, после маминой смерти оно стало хрупким и колючим, бесцветным, как фотопластина. Ничто не казалось настоящим. Я думала, что Эффи заснет, но она слушала внимательно. Я ничего не упустила. Рассказала ей, что спала с Ренцо, что мама умерла, что я выкинула младенца в воду, что не хотела убегать из Дома милосердия, потому что меня не ждало ничего хорошего, что я сделала это только ради Эдны, которая бросила меня одну в лесу, где надо мной надругался мерзкий полицейский.
Когда я закончила, рука Эффи будто закостенела. В глазах у нее стояли слезы.
— Мне так жаль… — прошептала она.
Я не ждала от нее понимания и пожала плечами:
— Что теперь жалеть? Что сделано, то сделано.
— Ты не сказала, как тебя зовут по-настоящему.