Твои песни помню,
С той поры, с той поры
Я их не забываю.
Юбки Пейшенс вздымались колоколом, змеились в воздухе цветные ленты, она сорвала с головы платок, и длинные распущенные волосы закружились вокруг нее. Музыка все ускорялась, и когда я решила, что Пейшенс сейчас окончательно исчезнет в вихре волос и лент, она схватила за руку мою сестру и потянула к себе. Кто-то присвистнул. Скрипка заиграла в два раза быстрее. Луэлле указаний не потребовалось. Она танцевала с Пейшенс так, как будто делала это всю жизнь, как будто ее руки и ноги наконец вырвались на свободу. Я вдруг перенеслась в мир, полный красок и голосов мятежных ангелов, эта чарующая музыка пробудила во мне желания, названия которых мне были неведомы.
Я вспомнила о присутствии Марселлы, только когда почувствовала ее руку на своем плече. Пальцы были так близко, что я разглядела мелкие морщинки на костяшках и почувствовала чужой запах. Мне показалось, что это был бессознательный жест, что музыка размягчила ее, что Марселла ослабла и искала опоры на земле, а не на небе. Коснувшись моего узкого плеча, крупная женщина пошатнулась, и я чуть не свалилась наземь. Мы оказались так близко, что я забыла о стыде. Музыка разрывала мое тело, грудь тяжело вздымалась. Я никогда не испытывала ничего настолько мощного и непонятного, и в груди затрепетало что-то, похожее на рой крошечных птиц.
— Музыка питает сердце, — кивнула мне Марселла, будто почувствовав мой учащенный пульс. — И разум. — Она коснулась виска. — И душу.
Марселла вскинула руки ладонями кверху, и музыка как будто полилась из ее пальцев, когда она потянулась ими к бескрайней синеве наверху.
Из хаоса возник Трей, взял мать за руку. Другой рукой она схватила меня, сдернула со стула. Я не умела танцевать, но это не имело значения. Музыка вела мои ноги. Меня трясло от смущения, но все же я танцевала, пока крылья в моей груди не ослабли и не замерли и я не задохнулась. Я согнулась, хватая ртом воздух. Легкие будто сговорились с моим предательским сердцем. Сколько бы приступов я ни пережила, я так никогда и не смогла привыкнуть к ужасу удушья.
— Ты жива?! — крикнул Трей.
Он оттащил меня в сторону, попытался выпрямить, но я оттолкнула его и присела, наклонив голову и подавшись вниз всем телом. Постепенно дыхание замедлилось, и измученные сосуды раскрылись, снова пропуская в грудь воздух и кровь.
Трей присел рядом, положил ладонь мне на спину:
— Я испугался, что ты подавилась.
Больше никто ничего не заметил, музыканты продолжали играть.
— Ничего страшного, со мной все хорошо.
Я стояла на коленях, жалея, что такой торжественный момент так жалко закончился. Трей уселся на землю, скрестив ноги, и принялся рвать пучки травы, кивая в такт музыке. Волосы у него были тусклые и грязные и торчали, как сухие стебли пшеницы.
Отзвучала последняя песня. Скрипка замолчала. Пейшенс и Луэлла тяжело дышали и смеялись, ноги у них дрожали. Огромный бородатый мужчина с угольно-черными волосами обнял и поцеловал Марселлу. Игрок на цимбалах шлепнул Сидни по спине. Я смотрела, как сестра подтягивает чулки, собравшиеся гармошкой на щиколотках. Когда она выпрямилась, я разглядела капли пота у нее на висках. Пейшенс увела ее в сторону, и я увидела, что они умываются из бочки с водой, стоявшей у фургона.
Царапина, оставленная на моей руке кроликом, начала пульсировать. Трей бросил мне на колени пучок васильков с желтыми сердцевинками — крошечные макеты неба с маленькими солнышками.
— Синяя девочка! — улыбнулся он, вскочил на ноги и унесся прочь.
Букетик упал на землю, когда я встала, взглядом ища Луэллу. Она сидела на ступеньках фургона, а Пейшенс пыталась заплести ее волосы в косу.
— Нам пора домой, — сказала я.
— Тебе понравилось? — сияла Луэлла. — Как я танцевала?
— Красиво.
Она всегда хорошо танцевала и прекрасно это знала.
— Чулок порвался. — Луэлла подняла юбку, демонстрируя ущерб.
Пейшенс потянула ее голову назад.
— А ну сиди тихо! — приказала она, морщась от сосредоточенности.
Работа была адская. Крошечные пряди выбивались из прически со всех сторон. Причесать Луэллу было совершенно невозможно. Пейшенс нахмурилась, вытащила из кармана юбки шарф и повязала его Луэлле вокруг косы.
— Так-то лучше, — удовлетворенно сказала она.
Луэлла нащупала шелк, изогнулась, пытаясь рассмотреть кончик косы.
— Я не могу забрать твой шарф.
Пейшенс встряхнула распущенными волосами, как лошадь гривой:
— Мне придется ходить вот так, пока ты не принесешь мне другой. До твоего возвращения мне будет очень плохо.
Луэлла спрыгнула со ступеньки, обняла меня и заявила:
— Пейшенс, я принесу тебе такой красивый шарф, что ты его вообще не захочешь снимать.
— Тогда мне не будет плохо. — Пейшенс откинулась назад, сунула ногу под ступеньку.
— И ты будешь мне должна.
В их голосах звучал вызов, а во взглядах чувствовалась дружеская подначка. Позднее я поняла, что это было началом дружбы, но в тот момент странность этого дня мешала мне это почувствовать. Пока мы шли по лагерю, Сидни следил за нами взглядом, мерно поглаживая гладкую спину гнедого коня. Поймав взгляд Луэллы, он произнес:
— Приходи в новолуние, мы снова будем играть.
Приглашение было странное, но сестра улыбнулась.
4Эффи
Ночью Луэлла прокралась в мою комнату с конфискованным у мамы номером журнала «Домашний очаг». Мы лежали рядышком и изучали весеннюю моду. С плеча Луэллы свисала заплетенная Пейшенс коса.
— Великолепно! — Она перевернула страницу. — Надеюсь, мама не увидит рекламу летнего лагеря Ассоциации молодых христианок. «Поход к озеру с корзинками для пикника и фотографическими аппаратами… игра в теннис, костер дружбы». Хотя нет, это еще лучше: «Утреннее чтение Библии, вечерние службы… проводятся на открытом воздухе, напоминая о красоте Господнего мира. Очищение для тела и души!» Помнишь, они прошлым летом хотели нас туда отослать? Уверена, что в этом году все-таки отошлют. — Она театральным жестом прижала руку к сердцу: — Родители боятся за мою душу!
— Меня никуда отправлять не рискнут, а разделять нас не станут, так что ты в безопасности.
— Обещай устроить пару приступов для надежности.
— Обещаю, — солгала я.
Я приучилась скрывать свои приступы и не собиралась никому рассказывать о недавнем недомогании.
— Пейшенс сказала, что они никуда не уедут до осени, так что мы сможем ходить в табор каждый день.
— Опять убегать? — Я не могла понять, как к этому относиться.
— Конечно! Буду танцевать с цыганами каждый день, если нас не отправят в этот гадкий лагерь.
— Но в июне мы уедем в Ньюпорт.
— Ну, хотя бы до этого.
Каждое лето мы ездили в Ньюпорт, где у нас были родственники. Я ждала этого, хотя большую часть времени мы проводили либо сидя в просторном доме, либо прогуливаясь в белых платьях по подстриженным лужайкам в компании с другими девушками — как стайка цапель. Я каждый раз надеялась, что мама позволит нам пойти на пляж поплавать. Она считала купальные костюмы неприличными, поэтому допускалось только ходить по песку в обычном наряде, ощущая лишь соль на губах и с шипением подкатывающие к ногам волны. Это было мучительно!
Луэлла задержалась на странице с изображением девушки в шляпке с пышными перьями, отобранными у какой-то незадачливой птицы. Каскады жемчужин украшали волосы, шею и талию, изгибы которой напоминали какой-то струнный инструмент.
— Я бы все отдала за такое платье, выдохнула она. — Но папа мне не позволит.
— Пока нет.
— Никогда! — Луэлла захлопнула журнал и сунула его под кровать, потом выключила свет и натянула одеяло повыше.
— А что ты сделала с шарфом Пейшенс? — шепотом спросила я.
— Спрятала под матрас.
— Ты думаешь его вернуть?
— Ни за что! Я хочу вспоминать сегодняшний день каждую скучную минуту моей скучной жизни.
Я соскользнула пониже и прижала холодные ноги к ногам Луэллы. В окно светила полная луна, и глаза сестры сверкали в ее свете.
На следующий день церковь была особенно невыносимой. Преподобный бубнил и бубнил, все вокруг казалось скучным и бесцветным: скамьи, молитвенники, лица, прически… После этого нам пришлось весь день провести с нашей древней бабушкой в ее доме в Грамерси-парке, глядя на сильно напудренное белое лицо и черный чепец. Бабушка была крохотной усохшей женщиной, которая пыталась компенсировать свой размер категоричностью и добродетельностью. В ее присутствии я всегда тушевалась и не могла придумать ни одной реплики. Я знала, что она считает меня глупой как пробка.
К счастью, сегодня она принялась строго расспрашивать Луэллу, а я молча наблюдала за ними, думая, что случится, если бабушка задумает улыбнуться — потрескается ли ее фарфоровая кожа, когда застывшие морщинки придут в движение?
В школе было не веселее, чем в церкви, а хореография стала для Луэллы пыткой. Я начинала понимать ее стремление уйти к цыганам: там кипела жизнь. Может быть, Марселла зачаровала нас, сделав нашу повседневную жизнь такой тусклой?
В пятницу мы сговаривались в ванной комнате, пока Луэлла втирала в ступни целебную мазь.
— Иванов трижды на меня накричал, потому что я положила в туфли слишком мало набивки, а также вздрагивала во время бурре. «Вы похожи на измученную рыбу! Улыбайтесь, Луэлла, улыбайтесь же!» — Луэлла передразнила его акцент и воздела руки, чуть не уронив баночку с мазью в умывальник. — Того, кто изобрел пуанты, следует застрелить.
Это был один из редких моментов, когда я не завидовала ее способности танцевать.
В субботу мы почти сумели ускользнуть, когда мама, захлопнув книгу, выглянула из гостиной:
— Слишком холодно для прогулок. Не покажете мне свои наброски с прошлой недели?
Луэлла быстро соврала, что мы отнесли рисунки преподавателю, а сегодня будем работать над стихами для школьного конкурса поэзии.