ак будто сейчас умрете.
Камера начинает работать, я прижимаю к себе Джой, издаю, как мне кажется, неплохой вопль и пускаюсь бежать. Потом снова, и снова, и снова. Хотя сначала я боялась наплыва ужасных воспоминаний, этого не произошло. Фальшивые бомбы не сотрясают землю. Я не глохну от взрывов. Никого не разрывает на куски, и кровь не бьет фонтанами. Все это только игра, забава — вроде тех пьес, которые мы с Мэй много лет назад ставили для родителей. И Мэй была права, говоря о Джой, что она хорошая актриса: девочка послушно следует указаниям, ждет в перерывах и плачет, когда камеры вновь начинают работать.
В два часа ночи нас вновь отправляют гримироваться и мажут наши лица и одежду искусственной кровью. Мы возвращаемся на площадку, часть людей укладывают на пол — их ноги раскинуты, одежда изорвана и залита кровью, глаза смотрят в пустоту. Увидев приближение японских солдат, мы должны с криком пуститься бежать. Для меня это не составляет никакого труда. Я вижу желтые мундиры, слышу грохот шагов. Один из актеров массовки — такой же крестьянин, как и я, — толкает меня, и я кричу. Когда «солдаты» бегут вперед, выставив штыки, я пытаюсь отскочить, но падаю. Джой встает на ноги и убегает, перепрыгивая через трупы, удаляясь все дальше и дальше, бросая меня. Когда я пытаюсь встать, меня толкает один из солдат. Страх парализует меня. Хотя у всех вокруг китайские лица, хотя это всего лишь мои переодетые соседи, я кричу, не в силах остановиться. Я уже не на съемочной площадке — я в хижине где-то под Шанхаем.
— Стоп! — кричит режиссер.
Мэй подбегает ко мне, помогает мне встать и с тревогой спрашивает:
— Ты в порядке?
Я в таком смятении, что не могу говорить. Я киваю, и Мэй вопросительно смотрит на меня. Мне не хочется говорить о своих чувствах — не хотелось говорить об этом в Китае, когда я пришла в себя в больнице, не хочется и теперь. Я забираю у нее Джой и крепко прижимаю свою дочь к себе. Когда подходит режиссер, я все еще дрожу.
— Это было потрясающе, — говорит он. — Ваш крик был слышен за два квартала отсюда. Можете повторить? — Он умоляюще смотрит на меня. — Можете повторить еще несколько раз?
Я молчу, и он продолжает:
— Мы заплатим еще и вам и девочке. Крик — это уже роль со словами, и я обязательно сниму ее личико.
Мэй крепко сжимает мою руку.
— Вы согласны? — спрашивает он.
Я пытаюсь выбросить из головы воспоминания о хижине и подумать о будущем своей дочери. В этом месяце мне удалось бы отложить для нее чуть больше.
— Постараюсь, — наконец отвечаю я.
Мэй еще сильнее вцепляется мне в руку. Когда режиссер отходит, она оттаскивает меня в сторону.
— Позволь мне покричать вместо тебя, — умоляет она шепотом. — Пожалуйста, пожалуйста, позволь мне.
— Это же я кричала, — говорю я. — Мне хочется, чтобы из этой ночи все-таки вышло что-то стоящее.
— Это мой единственный шанс.
— Тебе всего двадцать два…
— В Шанхае я была красоткой, — продолжает Мэй. — Но это — Голливуд, и мне осталось не так много времени.
— Мы все боимся постареть, — говорю я. — Но мне тоже этого хочется. Ты что, забыла, что я тоже была красоткой?
Она не отвечает, и я пускаю в ход единственный аргумент, перед которым, как мне кажется, она не сможет устоять:
— Я вспомнила то, что произошло в хижине.
— Ты всегда используешь тот случай, чтобы получить то, что тебе нужно.
Я делаю шаг назад, пораженная ее словами:
— Что ты сказала?
— Ты просто не хочешь, чтобы у меня было что-то свое, — говорит она отчаянно.
Я стольким ради нее пожертвовала — как она может так говорить? С годами моя обида растет, но она еще ни разу не помешала мне дать Мэй все, чего она желает.
— Все возможности всегда доставались тебе, — продолжает Мэй уже громче.
Теперь я начала понимать, что происходит. Если ей не удается добиться того, что ей нужно, она пытается взять это силой.
— Какие возможности?
— Мама с папой послали тебя в колледж.
Этот аргумент несколько устарел, но я отвечаю:
— Ты же сама не хотела.
— Все любят тебя больше, чем меня.
— Это просто смешно…
— Даже мой собственный муж предпочитает тебя мне. Он с тобой всегда так мил.
Какой смысл спорить с Мэй? Мы вечно ссорились по одним и тем же поводам: наши родители любят одну из нас больше, у одной из нас есть что-то лучшее — будь то мороженое с более вкусным сиропом, модная пара туфель или более общительный муж, или же одна из нас хочет сделать что-то вместо другой.
— Я кричу не хуже тебя, — давит Мэй. — Снова прошу: пожалуйста, позволь мне это сделать.
— А Джой? — мягко спрашиваю я, наступая на больную мозоль моей сестры. — Ты же знаешь, что мы с Сэмом откладываем деньги, чтобы она могла поступить в колледж.
— До этого еще пятнадцать лет. И ты думаешь, что китаянку возьмут в американский колледж?
Глаза моей сестры, весь вечер сверкавшие радостью и гордостью, смотрят на меня враждебно. На мгновение я переношусь в прошлое, в нашу кухню в Шанхае, в тот день, когда повар пытался научить нас делать пельмени. Сначала нам было весело, но все обернулось ужасной дракой. Теперь, много лет спустя, вечер, обещавший быть приятным развлечением, оказался мучительным. Я смотрю на Мэй и вижу в ее взгляде не только ревность, но и ненависть.
— Отдай мне эту роль, — говорит она. — Я ее заслужила.
Я думаю о том, что она работает на Тома Габбинса, что ей не приходится весь день сидеть взаперти в одном из наших предприятий, что она ходит на съемки вместе с моей дочерью и проводит время вне китайских кварталов.
— Мэй…
— Не надо снова начинать свое брюзжание, я не желаю этого слышать. Ты отказываешься видеть, как тебе повезло. Знаешь, как я тебе завидую? Ничего не могу с этим сделать. У тебя есть все. У тебя есть любящий муж, который разговаривает с тобой. У тебя есть дочь.
Вот! Она это произнесла. Я отвечаю так быстро, что не успеваю обдумать свои слова:
— А почему тогда ты проводишь с ней больше времени, чем я?
Сказав это, я тут же вспоминаю старую поговорку, гласящую, что в рот входят болезни, а изо рта выходят катастрофы. Порой слова оказывают более разрушительное действие, чем бомбы.
— Джой больше нравится быть со мной, потому что я обнимаю и целую ее, потому что я держу ее за руку и разрешаю ей сидеть у меня на коленях, — парирует Мэй.
— Это не по-китайски. Подобные прикосновения…
— Когда мы жили с родителями, ты в это не верила.
— Да, но теперь я мать, и я не хочу, чтобы Джой выросла разбитым фарфором.
— Она не станет падшей женщиной только из-за того, что ее обнимала мать!
— Не учи меня, как воспитывать мою дочь!
Услышав ярость в моем голосе, люди удивленно на нас смотрят.
— Ты не позволяешь мне ничего, а папа обещал, что, если мы согласимся на брак, я буду работать в Хаолайу.
Все было не совсем так. И она уходит от разговора. И она все запутывает.
— Речь о Джой, а не о твоих глупых мечтах, — говорю я.
— Да? А несколько минут назад ты обвиняла меня в том, что я позорю китайский народ. Теперь ты утверждаешь, что то, что плохо для меня, хорошо для вас с Джой?
Это в самом деле сложный вопрос, и мне надо обдумать услышанное. Мои мысли путаются, и ее, кажется, тоже.
— У тебя есть все, — повторяет Мэй, начиная всхлипывать. — У меня нет ничего. Позволь мне иметь хотя бы что-нибудь! Пожалуйста, пожалуйста…
Я молчу и вся киплю от ярости. Я не желаю признавать ни один из ее аргументов в пользу того, что роль должна достаться мне, а не ей, но я делаю то, что делала всегда. Я покоряюсь моей моймой. Это единственный способ утихомирить ее ревность. Это единственный способ загнать мою обиду подальше и подумать над тем, как заставить Джой покинуть этот бизнес, не вызывая еще худших скандалов. Мы с Мэй сестры. Мы вечно ссоримся, но мы всегда миримся. Так происходит у всех сестер: мы спорим, мы указываем друг другу на наши недостатки и ошибки, мы припоминаем друг другу детские обиды, а затем снова становимся друзьями. До следующего раза.
Мэй забирает мою дочь и мою роль. Режиссер ничего не замечает. Для него одетая в черное и измазанная грязью и кровью китаянка с ребенком неотличима от любой другой. Следующие несколько часов я слушаю, как кричит моя сестра. Режиссер остается недоволен, но не заменяет ее.
Фотографии
Седьмого декабря 1941 года, спустя два месяца после моего посещения съемочной площадки, японцы бомбят Пёрл-Харбор и Соединенные Штаты вступают в войну. На следующий день японцы нападают на Гонконг. Спустя неделю после сражения остров окружают британцы. В тот же день, 8 декабря, ровно в 10 часов утра, японцы занимают Международный сеттльмент в Шанхае и водружают свой флаг над Банком Гонконга и Шанхая на Бунде. В течение следующих четырех лет иностранцы, у которых хватило безрассудства остаться в Шанхае, живут в лагерях для интернированных. В Америке иммиграционную станцию на острове Ангела отдают военным, и она становится местом содержания японских, немецких и итальянских военнопленных. Тем временем в Чайнатауне дядя Эдфред, не успели мы опомниться, записался добровольцем в действующую армию.
— Зачем тебе это надо? — вопрошает на сэйяпе дядя Уилберт, когда его сын сообщает нам о своем решении.
— Затем что я патриот! — торжественно отвечает дядя Эдфред. — Я хочу драться! Во-первых, я хочу участвовать в победе над нашим общим врагом, япошками. Во-вторых, если я завербуюсь, я получу гражданство. Настоящее гражданство. После войны, разумеется.
Если уцелеешь, думаем мы.
— Все рабочие прачечной тоже завербовались! — добавляет он, видя, что мы не проявляем энтузиазма.
— Прачечная! Ха! Многие дорого бы дали, чтобы не работать в прачечной.
— А что ты сказал, когда тебя спросили про гражданство? — Это сказал Сэм — он вечно волнуется, что одного из нас поймают и нас всех вышлют обратно в Китай. — Ты же бумажный сын. Теперь они придут за нами?