Много времени уходит на выбор имени. С тех пор как мы с Мэй придумывали имя Джой, многое изменилось. Честь и обязанность дать имя внуку лежит на отце Лу, но каждому хочется высказать свое мнение на этот счет.
— Надо назвать его Гари, в честь Гари Купера, — предлагает моя сестра.
— А мне нравится мое имя. Вернон.
Мы улыбаемся и говорим, что это отличная идея, но никому не хочется называть ребенка в честь человека настолько ущербного, что, родись он в Китае, его оставили бы умирать.
— Мне нравится имя Кит — как Кит Карсон, или Энни — как Энни Оукли.
Это, конечно, предлагает моя дочь-наездница.
— Давай назовем его в честь одного из кораблей, на которых китайцы приплывали в Калифорнию, — Рузвельт, Кулидж, Линкольн или Гувер, — говорит Сэм.
— Папа, это не корабли, а президенты! — хихикает Джой. Она часто смеется над тем, что ее отец плохо говорит по-английски или не разбирается в жизни Америки. Это его по меньшей мере задевает. Вообще-то ему следовало бы ее наказать. Но он так счастлив, что у него скоро будет сын, что не обращает внимания на свою ехидную дочь. Я говорю себе, что с этим надо покончить, иначе Джой станет такой же, как и мы с Мэй в юности, — грубой и непослушной.
Наши соседи тоже вносят свои предложения. Один назвал ребенка в честь доктора, который принимал роды, другая — в честь доброй нянечки в больнице. В колыбельках Чайна-тауна спят дети, названные в честь акушерок, учителей и миссионеров. Я вспоминаю, как мисс Гордон спасла жизнь Джой, и предлагаю имя Гордон. Гордон Лу звучит значительно, благополучно и совсем не по-китайски.
На пятом месяце дядя Чарли объявляет, что он возвращается в свою родную деревню человеком с Золотой горы.
— Война окончена, и японцы уже убрались из Китая. Я достаточно скопил и отлично там проживу.
Мы устраиваем праздничный ужин, жмем ему руку и отвозим его в порт. Кажется, что на каждую жену, приезжающую в Чайна-таун, приходится мужчина, отправляющийся домой. Те, кто всегда считал, что живет здесь временно, наконец-то обретают свое счастье. Но отец Лу, всегда утверждавший, что он хочет вернуться в деревню Вахун, не говорит, что собирается закрыть свои предприятия и отвезти нас обратно в Китай. Зачем ему возвращаться в свою деревню, если у него наконец-то родится внук, который будет американцем по праву рождения, будет заботиться о своем дедушке, когда тот отойдет в иной мир, и выучится играть в баскетбол, на скрипке и станет доктором.
В начале шестого месяца я получаю письмо с китайскими марками. В конверте обнаруживается письмо от Бетси. Мне не верится, что она жива. Она выжила в японском лагере, но ее муж погиб.
Мои родители хотят, чтобы я переехала к ним в Вашингтон, чтобы поправить здоровье. Но я родилась в Шанхае, это мой дом. Как мне его покинуть? Разве я не должна помочь восстановить свой родной город? Я работала с сиротами…
Ее письмо напоминает мне о человеке, от которого мне бы хотелось получить весточку. Прошло столько лет, но я до сих пор иногда вспоминаю З. Ч. Я кладу руку на живот, пухлый, как сдобная булочка, и мысленно переношусь к своему художнику в Шанхай. Я не тоскую по нему или по дому. Я просто беременна и сентиментальна, потому что мое прошлое — это только прошлое. Мой дом — здесь, с моей семьей, которую я построила на осколках трагедии. Сумка для больницы уже упакована и стоит рядом с дверью нашей комнаты. В сумочке я ношу конверт с пятьюдесятью долларами, чтобы заплатить акушерке. Когда мой ребенок появится на свет, его будет ожидать любящий дом.
Воздух этого мира
Нам часто говорят, что женские истории несущественны. Кого волнует происходящее в гостиной, в кухне, в спальне? Кому интересны отношения между матерью, дочерью и сестрой? Детские болезни, муки рождения, забота о семье в годы войны, бедности или достатка считаются малозначительными по сравнению с историями мужчин, которые добывают урожай, сражаясь с природой, ведут войны, защищая свою родину, и непрерывно ищут в себе совершенного человека.
Нам говорят, что мужчины отличаются силой и храбростью, но мне кажется, что женщины гораздо лучше умеют терпеть, принимать поражение и выносить физическую и душевную боль. Мужчины в моей жизни — отец, З. Ч., муж, свекор, шурин и мой сын так или иначе сражались с жизнью, но их хрупкие сердца увядали, деформировались, разрушались и разбивались, сталкиваясь с тем, что женщины вынуждены терпеть каждый день. Мужчинам приходится храбро биться с трагедиями и неурядицами, но на самом деле своей хрупкостью они напоминают цветочные лепестки.
Считается, что радости приходят по две сразу, а беды — по три. Если разбиваются два самолета, жди крушения третьего. Если погибает кинозвезда, мы знаем, что вскоре умрут еще две. Порезав палец и потеряв ключи, мы ожидаем третьей неприятности, которая завершит этот ряд. Можно лишь надеяться, что это будет вмятина на автомобиле, течь в крыше или увольнение с работы, а не смерть, развод или новая война.
Беды обрушиваются на семью Лу мощной лавиной, подобно водопаду, прорванной дамбе, сокрушительной волне, смывающей следы своего преступления. Наши мужчины пытаются держаться, а мы с Мэй, Джой и Иен-иен помогаем им справиться с болью и стыдом.
Июнь 1949 года выдается тяжелым, особенно по ночам. Сырой туман крадется к нам от океана и повисает над городом волглым одеялом. Доктор предупреждает, что боли могут начаться в любой день, но мой сын либо уснул, убаюканный дурной погодой, либо не хочет покидать окружающее его тепло ради столь холодного и серого мира. Я не беспокоюсь, сижу дома и жду.
Сегодняшним вечером компанию мне составляют Верн и Джой. В последнее время Верн плохо себя чувствует, поэтому сейчас он спит в своей комнате. Джой осталось неделю доучиваться в пятом классе. С моего места за столом я вижу, как она с насупленным видом свернулась на кушетке. Ей не нравится учить таблицу умножения или проверять, насколько быстро она может справиться со множеством страниц задач на деление, которые ей надо научиться решать быстро и точно.
Я возвращаюсь к газете. Сегодня я уже много раз перечитывала ее, отказываясь верить написанному. Родину раздирает гражданская война. Красная Армия Мао Цзэдуна шагает по Китаю так же уверенно и неумолимо, как когда-то по нему продвигались японцы. В апреле его войска взяли под контроль Нанкин. В мае захватили Шанхай. Я вспоминаю революционеров, с которыми мы встречались вместе с З. Ч. и Бетси. Она была воодушевлена едва ли не больше самих коммунистов. Сложно представить, что они захватили страну. Мы с Сэмом много об этом говорили. Он из крестьянской семьи. У них ничего не было, и, будь его родственники живы, коммунисты помогли бы им. Но я из бу-эр-цяо-я — буржуазного класса. Если бы мои родители были живы, они бы сильно пострадали. В Лос-Анджелесе никто не понимает, чего ждать дальше. Говоря с американцами, которые боятся коммунистов еще больше нас, мы прячем свою тревогу за натянутыми улыбками и малозначащими словами.
Я отправляюсь на кухню приготовить чай. Стоя перед плиткой и ожидая, когда закипит вода, я внезапно чувствую влагу на ногах. Наконец-то! У меня отошли воды. Я с улыбкой смотрю вниз, но по моим ногам бежит не вода, а кровь. Мгновенно охвативший меня страх ползет откуда-то снизу и поднимается к сердцу, тяжело стучащему в груди. Но этот страх кажется мне незначительным по сравнению с тем, что происходит дальше. Я чувствую сильнейшую схватку, пронзившую меня от спины до пупка. На секунду мне кажется, что ребенок просто выпадет из меня. Этого не происходит, да и вряд ли такое вообще могло случиться. Но когда я пытаюсь как бы приподнять живот, по моим ногам вновь начинает струиться кровь. Сжимая бедра, я подхожу к кухонной двери и зову дочь.
— Джой, сходи за своей тетушкой, — говорю я, надеясь, что Мэй сидит у себя в офисе, а не развлекает коллег для укрепления деловых связей. — Если она не у себя, иди в «Китайскую джонку». Она часто там обедает.
— Мама…
— Иди быстро!
Она смотрит на меня. Я рада, что ей видно только мое лицо, выглядывающее из кухни. Но, видимо, она что-то понимает, потому что не пытается спорить со мной, как обычно. Как только она уходит, я хватаю кухонное полотенце и зажимаю его между ног. Потом я сажусь обратно в кресло и хватаюсь за его ручки, чтобы удержаться от крика во время схваток. Я понимаю, что схватки повторяются слишком часто. Что-то пошло не так.
Мэй довольно одного взгляда на меня, чтобы схватить Джой и выставить ее за дверь прежде, чем она успеет что-то увидеть.
— Иди в кафе, найди там отца и скажи ему, чтобы встретил нас в больнице.
Джой убегает, и моя сестра подходит ко мне. Алая помада делает ее губы похожими на колеблющийся анемон. Глаза кажутся шире из-за подводки. На ней бледно-сиреневое платье, оставляющее одно плечо открытым и облегающее ее тело так же туго, как и чонсам. От нее пахнет джином и стейком. Она заглядывает мне в лицо и поднимает мою юбку. Ей не хочется, чтобы на ее лице читалось что-то, кроме поддержки, но я слишком хорошо ее знаю. Увидев пропитанные кровью полотенца, она наклоняет голову и зажимает краешек губы между передними зубами и языком. Оправив мне юбку, она спрашивает:
— Ты сможешь дойти до моей машины, или вызовем «скорую помощь»?
Она говорит абсолютно спокойно, как будто спрашивая меня, какую шляпку я предпочитаю — розовую или синюю, отделанную горностаем.
Мне не хочется причинять другим неудобства и зря тратить деньги.
— Давай воспользуемся твоей машиной, если ты не боишься, что я все запачкаю.
— Верн! — зовет Мэй. — Верн, ты мне нужен!
Он не отвечает, и Мэй приходится сходить за ним. Он появляется, взъерошенный и помятый со сна, и начинает хныкать, увидев меня.
— Ты будешь с той стороны, а я с этой, — инструктирует его Мэй.
С их помощью я спускаюсь по лестнице. Моя сестра крепко держит меня, но Верн как будто сгибается под моим весом. На Плазе сегодня какой-то праздник, и люди отворачиваются, увидев, что я зажимаю что-то между ног и иду, опираясь на Верна и Мэй. Люди не любят видеть беременных и интимные проблемы, выставляемые напоказ. Мэй с Верном сажают меня на заднее сиденье, и мы едем во французскую больницу в нескольких кварталах от дома. Я гляжу на огни, освещающие парковку, и медленно, усердно дышу. Мой живот покоится в моих руках, тяжелый и неподвижный. Я напоминаю себе, что мой сын — Бык, как и его отец. С самого младенчества Бык наделен сильной волей и энергией. Я уговариваю себя, что мой сын сейчас поступает согласно своей природе, но мне очень страшно.