[124]. Чем более знаю его, тем более люблю. Наши все разговоры так сериозны и для меня приятны, он истинно любит меня и желает мне счастья.
Не много время протекло, с собою радость унесло. Ольга занемогла 24 июня. Прежде еще она немного хворала, был у ней насморк. Но в этот день, вернувшись с катанья с Варинькой, нашли мы, что Маминька сидит у ней и беспокоится, что она все плачет и сучит ногами. Хотя не было видно никакого признака сериозной болезни, Варинька решилась в тот же вечер поехать в город. На другой день мы все туда же отправились. Приехали – почти не было надежды. До 1-го или 2-го сидела я в спальной, бедняжка была за перегородкой. На другой день ей было лучше. Она всегда любила меня более всех, даже матери и кормилицы: я взяла ее на руки, чтоб качать, пока уснула. М-me Андерсон, ее няня, она была спокойна, но уже нет Ольги, у которой я могла просиживать целые дни! Ей ставили пиявицы, делали все, что могли! Ничего не помогло!.. У кормилицы пропало ночью молоко, Ольга страдала и кричала; рано поутру пришла я к ней, она лежала на материнской постели, смерть сидела у ней в головах. Тронула ее руку, она была холодна и синя, глаза потускнели, дыхание тяжело. Что было со мной тогда! О Боже, Боже, с какою радостью отдала бы жизнь свою, чтоб спасти им этого ребенка! Дальность жизни моей так темна, как громовая туча, для них она была так светла! Так утешительна!.. Григорий приготавливал ей лекарство, и слезы текли на него. Я тронула ноги Ангела, они были холодны, я дала ей пить, она насилу могла проглотить. И когда сказала я ему: «Si vous donnez, donnez vite!» (Даете, так давайте быстро), он понял меня, но упрашивал оставить комнату: я видела, что нет спасения, вышла – через полчаса Ольга была в небесах… Я слишком взяла на себя и расплатилась горько с природою, опять был ужасной припадок нервической. Григорий, это совершенство людей, и тут успел помочь мне. Пришедши в верх, пошла я к Вариньке – ужасный день! Мы все сидели втроем. На другой <день> Г<ригорий> уехал хоронить Ольгу, а мне поручил В<ареньку>. Вставши под предлогом пойти куда нужно, она вышла в мраморную комнату, дверь была открыта в спальную, она скоро пошла туда и бросилась на кровать, где скончалась Ольга. Я оставила ее несколько времени, но, увидя, что она уж очень плачет, стала ее уговаривать; она не слушалась, я подняла ее с Машей и, вытолкав обеих в гостиную, заперла дверь на ключ. Обойдя кругом, я нашла Маминьку, которая рыдала над нею и ломала себе руки. «Боже мой, что мне делать!..» – говорила она. «Подите и успокойтесь, вы только вред ей делаете». Я подала В<ареньке> каплей, она выпила, я стала говорить ей об ее муже, и мало-помалу она успокоилась. Прошел и этот день. Мы переехали в Приютино. Опять спокойствие и веселость нашли гости: мы горюем все поодиночке, а веселимся вместе, но я плачу дань природе и слабею. Может быть, Смерть далеко от меня, может быть, сидит передо мною. Но я смотрю на нее с удовольствием, она то благо, которое Бог по бесконечной милости своей послал людям. Она – Ангел-утешитель, она – благо, которое все мы достигнуть стараться должны: она присоединяет нас к Всевышнему и там дает нам вкушать блаженство вечное. Одна разлука с милыми сердцу может заставить нас страшиться ее. Но что же разлука нескольких лет в сравнении Вечности. Как слеза горя посреди моря счастья! Как прекрасно можно представить ее! Как мирный гений, ведущий человека к истинному блаженству. Как избавитель рода человеческого. Ах, если б не было Смерти, а наша жизнь в этом мире была бы вечной, я думала бы, что нет Творца вселенной. Смерть есть печать его благости, его любви к людям. К нам в субботу вечером приехали братья Меендорфы; иногда я думаю, как и все, что George имеет виды: и сержусь на себя. Я его почитаю, даже, может быть… люблю. Да, люблю, но это чувство во мне соединено с такой боязнью! Алекс<андр> М<ейендорф> очень откровенен, все хочет знать, <не> имею ли я к кому-нибудь привязанности; что за вопрос, кто ж ему это скажет, ежели бы я и имела.
В воскресенье были у нас 3 черкеса и офицер армейский, тоже черкес. Они были очень милы, и двое из них делали разные штуки на лошадях. Они магометане.
(Я думаю, что ожидание у врат ада не может быть более невыносимым, чем жизнь, которую мы ведем в Приютине. Боже мой! Какая скука! Целыми днями ворчат, говорят глупости и обиняки, которые делают жизнь еще более тяжелой, но я надеюсь, что всему есть предел.)
25 Juillet (<Четверг> 25 июля <1829>)
Как ужасна неизвестность. Что бы я дала, чтоб проспать целые два месяца.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
31 Juиllet (<Среда> 31 июля <1829>)
Алексей приехал сегодня! Как я ему рада! Но, увы, он тоже думает, что все наши надежды тщетны! Что как горько сказать! Виельгорский и не думает обо мне… Боже, твоя святая воля неисповедима! Meendorf был здесь почти всякое воскресенье и приезжал по субботам. Невозможно было не заметить его исканий! Но, увы, как они страшны. Мысль ужасная быть за ним! Я его так боюсь, о Боже, Боже! Есть ли пред тобою молитва моя… Отец всевышний, у ног престола твоего прошу, умоляю, но об чем. Того просить не смею. Ты властен в сердцах. О Боже, об чем, об ком молиться, прошу, сама чего не знаю, боюсь, о как боюсь другого. Боже, великий всемогущий Отец мой, о Боже, вокруг меня мертвое молчание, луна светит в окно… но тучи над нею, передо мной летает образ грозный, все тихо, один ветер шевелит листьями. Я в отчаянии, неужели судьба моя должна скоро решиться и без него! А он – он далеко и не думает обо мне. Страшно прочитать! Надо, надо молиться. Луна, кажется, дрожит на небе! Как грустно думать об будущем, потеряв всю надежду земную. Но она там… Бог всемогущий не оставит меня!.. Я вся дрожу.
<Среда> 21 Августа <1829>.
Перемена за переменой, и все выходит, что мы переливаем из пустого в порожное. Виельгорский приехал 13-го, а на другой же день был у Папиньки и очень-очень мил. Варинька была в городе с Gregoir’oм: он долго сидел и вдруг спросил сердитым голосом: «Что же ваш длинный немец? Как зовут его? Да, Меендорф». Он сказал это и так сам смутился. Но все это ничего не значит. Сюда приехал Хозрев-мирза, сын Аббас-мирзы, было 10-го большое представление. Он молод и довольно хорош[125]. Потоцкий дал бал 17-го, мы поехали в пятницу в город, чтобы быть у него. Мое платье было чудесное: белое, дымковое, рисованные цветы, а на голове натуральная зелень и деланные цветы; я очень к лицу была одета. Поехала, там познакомилась с гр<афиней> Фикельмон, урожденной Хитровой[126], как она мила! Виельгорский там был; сперва мы оба делали <вид>, что не видали друг друга; но переходя из одной комнаты в другую, он подошел ко мне. Стал говорить и так покраснел, что я удивилась. Потом мы танцевали полонез, он был очень мил. За ужином я познакомилась с Мирза-Сале[127] из свиты принца, премилый персиянин.
Мы были, видали, уезжали. Как холодно я пишу. Но память сердца сильней рассудка, как чисто я все помню. Сегодня поехал Gregoire, он едет в свою деревню улаживать дела, как грустно с ним расставаться, он искренно меня любит, такой чудесный человек.
(Ольга Строганова закончила свою карьеру. После того, как она проделала с графом Ферзеном (самым большим в своем роде негодяем) все, что только можно вообразить, после того, как она вступила с ним в тайную переписку и имела такие же тайные встречи, она приняла решение и дала себя похитить 1 июля. Она была готова совершить этот немыслимый шаг еще несколько месяцев тому назад. Каждый раз, как она ездила со своими сестрами верхом и пускала лошадь галопом, она бросала наземь записочку, которую поднимал ее молодчик. Наконец, отъезд в Городню решен. Она пишет ему записку, в которой говорит: замужество или смерть. Вскоре все готово. Вечером она представляется, что у нее болит голова: у нее возбужденный вид, она просит разрешения удалиться, выходит в сад, там ее поджидает Б<реверн>[128], один из заговорщиков, который отвозит ее к Черной речке, там они пересекают озеро, и, поскольку они очень спешат, Б<реверн> вталкивает ее в экипаж, где находится Ферзен. Они отъезжают и отправляются в Тайцы[129]. Там их ожидают свидетели. Но священник соглашается их обвенчать лишь при условии, что ему заплатят 5 тысяч руб. и гарантируют тысячу руб. в год. В 5 утра они обвенчаны, и Ольга едет ночевать с ним в Тайцы, где ее ждет модистка, чтобы ей прислуживать. Свидетели были Бреверн, Соломирский-старший[130]и Ланской[131]. Горничная Ольги, поджидая ее, уснула. Наконец она просыпается и слышит, что все вокруг нее спит. Она входит в комнату и не находит ее. Вот так ее «побег» был обнаружен. На следующий день принуждены были об этом сказать графине. Бедная мать ее тут же простила, но вернулись они только под вечер. Утром Ольга успела еще сходить с ним на маневры. Ай да баба.
Приехал император. Думали, что он простит виновных. Он же, напротив, велел его судить. Ферзена отправили в какой-то гарнизон, свидетели же за то, что подписали подложные бумаги, были отправлены в армию. Ольга последовала за мужем. Она не чувствует никакого раскаяния, так как потеряла всякий стыд, благородные чувства, понятие о чести. Боже, какой <нрзб>.)
Какие суждения, какие решения, какие предположения делать мне об будущей жизни? Никаких, говорит грозный рассудок, не ищи, не найдешь; но кто же, кто же жил без надежды!!!
<Воскресенье> 25 <августа 1829>
Титов приехал вчера (суббота) с Алексеем. Коминг сегодня уже здесь. Мы ожидаем гостей! Но, увы, неожиданных не жду! Сердце грустит, и даже не смеет надеяться. Кажется все кончено… Ужасной приговор! Но воля Великого неисповедима! Невольно гляжу в окно! Слушаю, все напрасно. Не хочется идти вниз, там надобно любезничать. А что идет на ум, когда душа тоскует. Надежда, надежда, ты подпора чувству. L’espérance est l’Entêtement du coeur (Надежда – это упрямство сердца). Надобно идти. Увы, когда пройдет все это. Ветрено, холодно, сердце замирает. Прости, души моей утешитель, Журнал!