Она собиралась выбрать его на один из танцев. Она тоже хотела отличить знаменитого поэта. Боязнь быть высмеянной им заставила ее опустить глаза и покраснеть, когда она подходила к нему. Небрежность, с которой он у нее спросил, где ее место, задела ее. Предположение, что Пушкин мог принять ее за простушку, оскорбляло ее, но она кратко ответила: «Да, мсье», – и за весь вечер не решилась ни разу выбрать его. Но настал его черед, он должен был делать фигуру, и она увидела, как он направился к ней. Она подала руку, отвернув голову и улыбаясь, ибо это была честь, которой все завидовали.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Я хотела писать роман, но это мне наскучило, я лучше это оставлю и просто буду вести мой Журнал.
Я перечитала свое описание Пушкина и очень довольна тем, как я его обрисовала. Его можно узнать среди тысячи.
Но продолжим мой драгоценный Журнал.)
13 Août. <Понедельник> (13 августа) <1828>
В субботу были мои рожденья. Мне минуло 21 год! Боже, как я стара, но что же делать. У нас было много гостей, мы играли в барры[30], разбегались и после много пели. Пушкин или Red Rover[31], как я прозвала его, был по обыкновению у нас. Он влюблен в Закревскую[32] и все об ней толкует, чтоб заставить меня ревновать, но при том тихим голосом прибавляет мне нежности. Милый Глинка и премилый Serge Galitz Firce (Фирс) был у нас: первый играл чудесно и в среду придет дать мне первый мой урок пенья. Но Любезный Герой сего дня был милый Алексей Петрович Чечурин, или прелестный
Он большого роста и удивительно как сложен, телесная красота и сила, плод свободной и немного дикой жизни, соединяются с выразительными чертами и придают неизъяснимую приятность молодому Graeme. Ему только 19 лет, и борода его еще покрыта только легким пухом. Он белокур, но не довольно, чтоб сделать лицо его женским; его взор быстр, выразителен, умен, чувствителен, улыбка приятна. Он красавец телом, а лицом приятный, ежели бы писать Амура северных стран, надобно писать с него. Душа его чиста, как неиспорченная душа юноши только может быть. Чувствительность и удивительное почтение к старшим отличают все его поступки, он обожает родину, без слез не говорит об умершей матери, без восхищения не называет имя отца своего, сестры и Амура, приверженного ему казака. Он удивительно ловок; стреляет из лука, ездит верхом, прелестно точит, кует, полирует, плетет корзинки, вяжет узелки и пр. Все делает с удовольствием и хотя не знает по-французски, но очень учен для того края, пишет, читает и переводит по-монгольски. Он не знает еще любви и с чистою душою, не понимая, чего хочет, сам ищет любви и потому – бед. С какою чувствительностью принял он совет мой беречься молодых модных людей, он почти заплакал, отошел от меня и сел в угол. Когда же на другой день я спросила его, что от сердца ли он меня оставил, то он сказал с пылкою выразительностью: «Вы не поняли меня, я слишком чувствовал, не находил слов. – И еще прибавив несколько выражений, вдруг остановился и сказал: – Дурак я, признался в том, в чем никогда не хотел признаваться».
<Среда> 19 Сентября. <1828>
Что Анета, что с тобою? Все один ответ,
Я грущу, но слез уж нет[35].
Но об чем? Об неизвестности. Будущее все меня невольно мучит. Быть может, быть замужем и – <быть> нещастной. О, Боже, Боже мой! Но все скажу из глубины души: да будет воля Твоя! Мы едем зимой в Москву к Вариньке[36], я и радуюсь и грущу, потому что последнее привычное чувство души моей – я как Рылеев говорю[37]:
Чего-то для души ищу
И погружаюсь в думы[38].
Но грустный оставлю разговор.
5 сентября Маминькины именины. Неделю перед тем мы ездили в Марьино[39]. Там провели мы 3 дня довольно весело. Мы ездили верхом, философствовали с Ольгой[40] и наконец воротились домой. Тут я задумала сыграть проверб. Милая Полина Галицына[41] согласилась, я выбрала проверб, разослала роли, но имела горе получить отказ от Сергея Галицына и накануне от Полины. Что делать. В пятницу 4-го приехал Слепцов с женой и Краевским. Он взялся играть роль Галицына. Мы отделали театр в зале весь в цветах, зеркалах, вазах, статуях. Но вдруг письмо от Полины: отказ и баста нашему провербу. Но гений мой внушил мне другое. Мы сказали Маминьке и Папиньке об неудаче сюрприза, вынесли все цветы, но оставили шнурки для зеркала и других украшений, все сделали неприметным. Я после ужина предложила Слепцову сыграть шараду в лицах и с разговорами. План одобрен, шарада выбрана la Mélomanie (Меломания). На другой день поутру назначена репетиция. Я встаю, поутру надобно ехать к обедне, но без меня не может быть репетиции. Я представляю, что у меня болят зубы, чудесно обманываю Маминьку и Папиньку, остаюсь дома и иду делать репетицию. Вот кто составлял нашу шараду. Слепцов, Краевской, милый Репнин[42], M-me Wasilevsky, несравненный Казак и я. Все устроено. Занавесь сшита, парики готовы, и к возвращению Маминьки все уже внизу, как ни в чем не бывало. Приезжают гости. Из Дам – Бакунина[43] и Хитровы[44], Васильчикова[45] и еще куча мужчин. За обедом приезжает Голицын, потом и Пушкин. Как скоро кончили обед, Маминьку уводят в гостиную и садятся играть в карты. А я и актеры идем все приготавливать, через два часа все-все готово. Занавесь поставлена, и начинается шарада прологом. Я одна сижу на сцене! Как бьется у меня сердце. Я сижу, читаю книгу, зову потом Елену Еф<имовну>, она входит, я спрашиваю об нашем провербе: никто еще из актеров не бывал: я их ожидаю с нетерпением. Входит мальчик и приносит письмо: это отказ – она не будет. Я в отчаянии наконец созываю всех наших актеров, сказываю им об нашем горе. Они не умеют пособить мне, наконец я предлагаю сыграть шарад в лицах: план одобрен, Елена Еф<имовна> и я идем одеваться, Слепцов говорит сочиненные им стихи. Занавесь опускается.
Мы накидываем сарафаны и пока все на сцене приготовляют, – Голицын, Е<лена> Е<фимовна> и я поем за занавесью трио Гейдена.
Первое действие. Me.
Театр представляет ярмарку. С одной стороны милый Казак в китайском платье раскладывает товары, возле него Дунька китайский ему помогает, подалее и ближе к сцене Репнин жидом сидит и перед ним фортунка. С другой стороны Слепцов – купцом сальных свеч, Краевский – мужик, торгующий квасом. Начинается ярмарка. Монголец начинает свою молитву, жид считает деньги, купец зазывает покупщиков. Входит Е<лена> Е<фимовна> и я в русских платьях, мы торгуемся, ничего не покупаем. Е<лена> Е<фимовна> уходит, и скоро слышен шум за дверьми, потом песни «Заплетися плетень». Услышав пение, я бегу со сцены, крича: «Хоровод, хоровод», <рисунок: рука> (ищи другую руку).
<Пятница> 21 Сентября <1828>
Вчера к обеду приехал к нам милый благородный Алексей Петрович Чечурин. Он приехал прощаться, и это слово одно заставило меня покраснеть. (Я не знаю, какое чувство он мне внушает, но это не любовь, нет, это чувство, которое к ней приближается, оно значительно сильнее, чем дружба, и я ни с чем другим не могу его сравнить, как с чувством, которое я испытываю к своим братьям. Да, это именно так. Я его люблю как брата. А он? Он любит меня… еще нежней…
Я непременно напишу его историю, она слишком интересна, чтобы не сделать это, и к тому же я должна писать, потому что становлюсь ленивой.)
Как я его люблю, он так благороден! Так мил! Вчера, сидя возле меня, сказал он: «Боже мой, как мне не хочется ехать!». Я стала над ним смеяться. «Но вы не знаете, как мне грустно расставаться с Приютиным. – Потом: – Вы удивительная женщина, в вашем нраве такие странности, столько пылкости и доброты. Что меня убивает, это то, что не могу сказать вам одной вещи, вы все мои секреты знаете, а этот я не могу вам сказать, а это меня убивает». Я же догадалась, что такое, но не сказала ему.
Он писал мне <на> браслет<е> по-монгольски, но сам не знал что, говоря, что не смеет мне то написать, что у него в голове, и написал то, что я не могла разобрать, хотя он <сказал, что> это был комплимент. У нас пошла переписка на маленьком кусочке бумажки. В последний раз, как он здесь был, он выпросил у меня стихи Пушкина на мои глаза[46]. Я ему их списала и имела неблагоразумие написать свою фамилию, также списала стихи Вяземского и Козлова, и Пушкина. Я написала ему на бумажке просьбу, чтоб он вытер имя мое, и, когда спросила, сделает ли он это, он сказал: «Неужели думаете, что не исполню Вашего малейшего желания». Я извинилась тем, что боюсь, чтоб они не попали в чужие руки: «Ах, Боже мой, я это очень понимаю и исполню». Он просил меня беречь его саблю, и я ему то обещала. Недавно подарила я ему своей работы кошелек, и он обещал носить его вечно. Наконец стало поздно, и Маминька стала просить его, чтоб он оставил ей сочинение Рылеева. Он на то не скоро согласился, но наконец отдал мне его; тогда я схватила эту счастливую минуту, когда растроган он был, и просила его, чтоб оставил он Батюшке под запечатанным пакетом все дела, касающиеся до