Эта бестактность превзошла все остальные. Обратившись к m-me Шевич, я сказала:
– Вероятно, полковник не расслышал моей фамилии и принимает меня за другую.
Сделав ему при этом короткий и серьезный поклон, я вышла в другую комнату, где застала обеих барышень, бросилась на стул и расплакалась. На вопрос их, что случилось со мной, я рассказала им о сообщении полковника, прибавив:
– Чем заслужила я такое неуважение к себе?
Обе не знали, как и чем утешить меня, целовали, повторяя несколько раз:
– Quel imbécile!
После ухода полковника М. X. вышла к нам и, узнав причину моих слез, сказала:
– Soignez vos yeux et nе faites pas attention aux paroles des sots.
Да! Это легко было говорить им, а я это долго забыть не могла. Я осталась у них до вечера; беседа шла о том о сем, но между разговором невольно возвращались au manque de savoir vivre полковника.
Возвращаясь домой, при всем моем негодовании на него, я думала: «А что, если это правда? Не мог же он выдумать». Сестра! Письмо! Разрешение! Все путалось в моей голове, а сердце так и стучало.
С тетушкой мы много толковали о сообщении полковника, которое я передала ей слово в слово.
Кажется, с этого дня я еще сильнее полюбила Паткуля, повторяя себе, что он не ветреная бабочка, порхающая с цветка на цветок, а, верно, тоже полюбил меня.
Накануне назначенного дня приема у наследника Паткуль приехал сказать, что его высочество извиняется, что не может принять отца в это воскресенье, по какой причине, не помню, а просил прибыть в следующее.
Как он признался мне позже, это по его милости прием у наследника был отложен; сестра, которую он ожидал из Ревеля, еще не приехала, и, боясь, что мы уедем до получения письма его отца, просил его высочество отдалить прием на целую неделю.
Пробыть еще лишнюю неделю в столице мне, понятно, улыбалось. Этой отсрочкой я воспользовалась, объехала еще раз всех прежних и новых знакомых, которые были все так милы, добры и любезны ко мне. Я не могла не быть благодарной за тот ласковый прием, который был мне сделан во время моего пребывания в Петербурге.
Семейство Карамзиных и князя Одоевского и его жену я знала еще в Ревеле; Одоевские видели меня почти ребенком. Князь был худенький, тихенький, добрый, с женоподобным лицом, а княгиня высокая, полная, решительная. Забыла упомянуть, что однажды, когда я обедала у них, сестры княгини, Пущины, предложили мне выкурить пахитосу. Сначала я отказалась, но когда они сами закурили и подали мне зажженную пахитосу, я решилась испытать, вкусно или нет. В то время была мода курить. Хотя у меня закружилась слегка голова, но я нашла, что это очень приятно.
Тетушка до того баловала меня, что когда я вернулась с обеда и рассказала ей о пахитосе, то, не находя в этом ничего предосудительного, она тотчас же подарила мне несколько пачек, а дядюшка, баловник порядочный, прибавил к ним мундштучок.
Вот с этого-то времени, т. е. с восемнадцатилетнего возраста, я не отстала от этой дурной привычки. Отец не курил и не одобрял тех, которые предавались этому занятию, о дамах и говорить нечего. Не желая сделать ему неприятное, я не курила при нем, пока не вышла замуж.
Паткуль, который успел познакомиться с дядей, очень понравился как ему, так и тетушке.
Действительно, он имел все, чтоб привязать к себе: веселый, без малейшего фатовства и жеманства, прост в своем обращении, душа на распашку. Хотя красавцем назвать его нельзя было, но редкая доброта читалась в его темно-карих, выразительных глазах. Тетушка не стеснялась уже своим скромным столом, оставляла его иногда обедать, когда он, бывало, засидится у нас. Он, конечно, с благодарностью принимал приглашения и ухитрялся всегда найти место возле меня. Видя мою сдержанность, он допытывался, почему я так холодна с ним. Если бы он мог только знать, что происходило у меня в душе, он не задал бы такого вопроса.
Во время его посещений я рассказывала ему о Финляндии, о нашем житье-бытье, о семье, подругах, о занятиях моих, как вообще я была там балована обществом, как веселилась на незатейливых вечерах, и под конец прибавила, что там не занимаются сплетнями, как здесь; только на так называемых cafe kala, на которые собирались после обеда старушки, за кофеем сообщались разные новости, верные и часто неверные.
Но мои рассказы были далеко не так интересны, как его; он в подробности рассказывал нам о времени своего воспитания с его высочеством, описывал ангельскую доброту государя, императрицы и наследника, признался, что он боялся строгого взгляда государя, а если государь делал выговор за неудовлетворительные баллы и обещал в следующий раз наказать, тогда, говорил Паткуль, такой страх разбирал, что дрожь пробегала по всему телу.
По утрам, по словам рассказывавшего, все трое ходили здороваться с государем; первым, конечно, подходил наследник. Однажды государь спросил великого князя, знал ли он накануне уроки. На ответ «не знал» государь не поцеловал его. Тут наследник сказал сквозь слезы:
– «Аlеу» тоже не знал.
– А тебя спрашивают? – строго произнес Государь. – Изволь встать на колени!
– Я был в отчаянии, – говорил Паткуль, – что из-за меня наследник был наказан, и как только мы вышли из кабинета государя, я побежал к Карлу Карловичу Мердеру и, заливаясь слезами, бросился ему на шею, умоляя его пойти выпросить у государя прощение. Мердер был чудный человек, которого мы все любили, и я знал, что он исполнит мою просьбу; он тотчас же пошел к его величеству, сказал, что я безутешно плачу и прошу простить наследника. Государь отпустил Александра Николаевича со словами, чтоб этого больше не случалось. «А теперь, – прибавил государь, – пойди, поблагодари Аlеу, который выпросил тебе прощенье».
Этот рассказ служил доказательством, что государь был требователен в отношении к своему сыну и не делал различия между ним и товарищами. Об играх, уроках все было упомянуто, танцклассы и уроки рисованья были общие с великими княжнами, Марией, Ольгой и Александрой Николаевной.
Увлекательны были рассказы Паткуля о путешествиях по России и за границей. Во время пребывания их в Англии был бал у королевы Виктории, с которой он имел честь танцевать. Она была еще не замужем и чуть ли не в тот год вступила на престол.
Как очевидец пожара Зимнего дворца, Паткуль передал нам о нем малейшие подробности.
Все, что было подарено ему их величествами и высочествами со времени поступления его во дворец, т. е. с семилетнего возраста, сделалось жертвою огня. У него была полная библиотека всех классиков, минералогический кабинет, в котором находились всевозможные камни, не исключая драгоценных. О спасении своих вещей он не думал. Увидя, что дворец горит, он побежал по фрейлинскому коридору предупредить живших там фрейлин о грозящей опасности, с тем чтоб они успели уложить свои вещи. Одна из этих девиц, а именно Бороздина, дала ему свою собачку, прося сберечь ее. Он снес ее к себе в комнату, запер и отправился в зал, куда собрал людей, чтоб спасти мраморную статую императрицы. Но в то время, как они старались отделить статую от пьедестала, вошел государь, приказал им уйти и сам пошел за ними. Едва его величество успел переступить порог соседней комнаты, как пол зала с страшным грохотом провалился. По переезде императрицы в Аничкин дворец Паткуль ездил из одного дворца в другой, перевозя ее вещи. Собачка Бороздиной, к величайшему ее горю, или убежала, или сгорела вместе с его вещами. За это долго дулась на него Наталья Николаевна и не говорила с ним. «Какая она злая, – заметила я, – у вас все сгорело, а у нее только собачка», и мы вместе посмеялись над ее странностью.
В 1840 году Паткуль был послан государем на Кавказ, участвовал в десанте против горцев под начальством адмирала Лазарева и был вызван обратно его величеством незадолго до моего приезда. Судьба покровительствует ему, как он уверял, говоря, что если бы он оставался дольше, то не имел бы счастья увидеть меня и познакомиться. На это тетушка сказала ему шутя:
– Я думаю, вы не много бы потеряли, если не познакомились бы с ней, она такая скрытная, капризная, я совсем не довольна ею.
Он посмотрел на нее, потом на меня, я рассмеялась и сказала:
– Спросите же, зачем она любит и балует меня, если я такая нехорошая.
Между прочим он просил позволения бывать у тетушки и после моего отъезда, извиняясь при этом, что теперь так часто надоедает ей.
За несколько дней до моего отъезда я поехала к m-me Шевич, которая ждала меня. Уже при встрече я заметила по выражению ее лица, что она должна была мне что-то сообщить. Посадив меня возле себя, она сказала, что Мятлев был у нее утром с просьбою позволить ему привезти к ней Паткуля и просил пригласить его тоже к вечеру, так как он знает, что я буду у нее. Согласие было дано, визит сделан, и Паткуль был приглашен.
– J’espère, Marie, que vous nе m’en voulez pas, lorsque Мятлев demande quelque chose, il n’y a pas moyen de lui refuser.
– Зачем, ma tante, вы пригласили его? Вы знаете, что Паткуль нравится мне, я всегда рада видеть его, но на этот раз мне неприятно, что он будет. Без того уже так много толков о нем и обо мне, а появление его у вас даст новый повод к сплетням.
– Soyez tranquille, chère enfant, je sais ce que je fais!
Допытываться смысла ее слов мне не подобало; я была уверена, что необдуманно она не поступит.
Когда вечером Мятлев с Паткулем вошли, меня опять бросило в краску; в руках у меня была чашка с чаем, над которой я нагнулась и поднесла ее ко рту.
Поздоровавшись с хозяйками, оба подошли ко мне. Паткуль, придвинув стул, сел возле меня, а я ради contenance вынула из чашки лимон и взяла его в рот. Мой сосед так испугался, увидя это, что чуть-чуть не отдернул мою руку, но, опомнясь вовремя, убедительно просил не есть лимона, уверяя, что это очень вредно для здоровья и что, уступив его просьбе, я докажу ему, что он не совсем лишен моего расположения. Испугом своим он насмешил меня, и я сказала, что хотя убеждена, что этот ломтик никакого вреда причинить мне не может, но я уступаю, желая доказать, что я вовсе не такая упрямая или дурная, какою тетушка меня отрекомендовала. Надо было видеть в эту минуту его довольное лицо; он не знал, в каких выражениях благодарить меня.