[47]. Все – брат Алексей, приехавший в тот день из деревни, Маминька и мы все стали упрашивать его. Он представлял нам свои резоны, мы – свои, наконец он уверил нас в самом деле, что он прав и дал мне слово, что положит все в пакет, запечатает двумя печатями и, приехавши в армию, отдаст сам генералу Б. «Чтоб доказать вам, как благодарен я за ваши ко мне попечения, то признаюсь, что у меня есть стихи от них, и я сожгу их». – «Зачем, – сказала я, – положите их в пакет и отдайте отцу, он, право, сохранит их и возвратит, когда вы возворотитесь». Но он не хотел на то согласиться, но обещал разорвать их. Наконец пришла минута расставаться: у меня сжалось сердце. Я сидела возле него, мы все замолчали, встали, перекрестились. Он подошел к Маминьке прощаться, я отошла к столу, потому что была в замешательстве. Потом подошел ко мне и поцеловал у меня руку. В первый раз я поцеловала его щеку и, взяв его за руку, потрясла по-английски. Он простился с Алексеем и опять пришел ко мне, мы опять поцеловались, и я пошла к себе. Тут я нашла его саблю, завернула в платок и спрятала. Тут вспомнила я, что надобно написать Анне Ант<оновне>[48]. Он был у Алексея в нашем коридоре, я велела просить его подождать. Написала ей и ему маленькую записочку, в которой уверяла об сохранности сабли, просила прислать браслет и кончала сими словами: «Бог да сопутствует вам». Я стала молиться Богу, молилась за него и поплакала от души. Долго смотрела я в мглу ночную, слушала и, наконец, услышала шум его коляски; хотела знать, по какой дороге он ехал: по косой, по той, что я ему советовала. Шум утих, я перекрестилась и заснула. Несколько дней перед тем он был у нас и когда уехал, то я слышала, что по косой дороге. Когда же приехал он прощаться, я ему то сказала, он отвечал: «Вы ведь приказали мне по ней ездить, и я слушаюсь».
24 <сентября 1828> Понедельник
Вчера были у нас гости: Меендорф, Василевский и Лобановы[49], возвратившиеся из чужих краев. В Дрездене видели они Вариньку. Слава Богу, ей лучше, и она много заботится обо мне, все хочет знать, хороша ли я. Когда увидит, то будет désappointée (разочарована), потому что я подурнела и о том сама жалею. Но есть дни, в которые я еще порядочна. Вчера же получила я пакет от Алексея Петровича, в нем был один браслет, другого он не успел кончить. Письмецо было в сих словах: «Я дожидал проволоки до 4 часов. Видно, мне должно кончить их после войны. Слуга Ваш Груши моченые. 22 Сентября». (Груши моченые – имя, которое Елена Е<фимовна> дала Львову, и справедливо). В том же пакете были некоторые бумаги, писанные ему на память, и также кусок руды серебряной, на которой было написано «Юноше несравненному». Кусок сей завернут был в бумажке, испачканной иероглифами, но я разобрала их, потому что у меня был ключ, вот они: «Вам, несравненная Анна Алексеевна, поручаю вещь для меня драгоценную. Прощайте».
Портрет воспитанниц Смольного институтаЕ. Хрущевой и Е. Хованской в театральных костюмах.
Д. Левицкий. Из цикла «Смолянки». 1773 г.
Я взяла бумаги, положила в пакет и надписала: «Отдать по возвращении». Кусок руды положила в ящичек, выточенный нарочно, написала внутри: «Отдать Алексею Петровичу Чечурину». Завязала тесьмой и положила свою печать. И теперь спокойна. Я сделала то, что должно, сохраню его тайну, она не касается до меня.
Сегодня, нет, вчера вечером сказала мне Мама: «Ведь Казак в тебя влюбился». А я очень рада, что он уехал, я не любовь к нему имела, но то неизъяснимое чувство, которое имеешь ко всему прелестному и достойному. Он был мой идеал в существе. Он имел то чистое, непорочное чувство чести, которое непонятно для наших молодых людей, он не мог подумать без ужаса об распутстве, хотя имел пред собою, и с молодых лет, разврат пред глазами: но чистая душа его не понимала удовольствий жизни безнравственной. Благородность души, правила непорочные, ненависть к разврату и притеснению, чистая вера, пылкость чувств и любовь, которую только узнал при своем отъезде, – вот что привязало меня к нему.
25 <сентября 1828> вт<орник>
(Большая новость: Александрин Репнина[50]выходит замуж за Кушелева[51]. Я ей того желаю! Но о женитьбе еще не объявлено.)
<Изображение руки>
Мы потом все входим после и пляшем, Слепцов входит в наш хоровод и танцует, потом мы все уходим со сцены.
Дейст<вие> 2. Лотерея.
Приходит брать билет Краевский Лотерейщик. Входит на сцену Слепцов, одетый молодым негодяем, рассказывает, что проиграв всю фортуну в карты, он рисковал последними деньгами и купил лотерейный билет. Что, видя везде неудачи, посватался за богатую старуху и что, быв еще женихом и получив от нее 50 тысяч для заведения дома, он половиною заплатил долг, а другую опять проиграл, и даже билет лотерейный отдал Фиакру[52], которой вез его и которому нечем было заплатить. Проклиная Фортуну, он уходит со сцены; в то время как он рассказывает свою историю, я вхожу, беру билет и слушаю рассказ его. По выходе его входит Фиакр Репнин, мой жених, я расспрашиваю его, что он делал с тех пор, что мы не видались, он рассказывает свою историю с Картежником и билет лотерейный. Я браню его, зачем он его взял, и в эту минуту Лотерея начинается, Basil[53] выигрывает 500… не знаю чего. Приходит Слепцов с старой своей супругой Е<ленной> Е<фимовной>, узнает об счастии Базиля, которой хочет возвратить ему билет, он от него отказывается и желает нам счастья (и тихо говорит мне на ухо: «Скажите что-нибудь»), я же замешалась и сказала громко: «Я не знаю, что». Все засмеялись, и занавесь опустилась.
Дей<ствие> 3. Mani.
С одной стороны у комелька сидит Химик Слепцов. По комнате ходит с луком и стрелами Казак и горюет об забытой своей охоте. Он подходит к Химику и расспрашивает его про его занятия. Слеп<цов> доказывает ему, чтоб хорошо стрелять, то надобно знать химию. Смешной разговор между ними. Я вбегаю и ко всем пристаю с моим провербом, никто меня не слушает. Реп<нин> в то время ездит на неизъяснимой части и делает разные штуки. Входит поэт с стихами, все от него бегут, и Слепц<ов> говорит: «Уходи: я все терпел, но поэт – это невозможно».
Дей<ствие> 4 и последнее.
С одной стороны клавикорды, за ними сидит Слеп<цов> в колпаке и халате. С другой – Краев<ский> пишет ноты. Слеп<цов> берет аккорд и встает в восхищении. Потом представляет голосом и руками весь оркестр и увертюру своей новой оперы «Семирамида». В самом пылу его рассказа подходит к нему Краев<ский> и спрашивает, в каком тоне писать арию. Mélomane прогоняет его с гневом, вдруг входит молодой человек, Реп<нин>, и подносит ему рекомендательное письмо, он его не читает, а схватывает за руку и расспрашивает, на каком он инструменте играет. Тот признается, что ни на каком, он, однако, просит сделать репетицию. Сцена происходит между Семирамидой, Аспиком, и <слышен> колокол, которой в то время звонит: он дает ему колокольчик в руки и заставляет свистать и звонить. Я (дочь его) и кухарка Е<лена> Е<фимовна> вбегаем в комнату, думая, что дом горит. Тут узнаю я в молодом человеке своего любезного. Меломан, поймав кухарку, заставляет ее петь Perche (окунь), она выговаривает это слово истинной француженкой. Он с гневом хочет прогнать, его все успокаивают, говоря, что Madelaine знает со мной дуо. Я сажусь за пиано, и мы поем Napolitana. После этого Mélomane вспоминает, что он должен ехать на репетицию и убегает со сцены. Тут подходит ко мне Basil и спрашивает, есть ли надежда, чтоб мой отец позволил ему на мне жениться, я говорю ему, что не думаю, потому что он не музыкант. В ту минуту он стучит в дверь, Ba схватывает музыку «Семирамиды» и клянется, что он сожжет ее, ежели он не согласится на нашу свадьбу; он на все соглашается от страху, и мы его впускаем, и он соединяет наши руки, и пьеса кончена. Serge Galitz подходит к спектатерам и поет куплет своего сочинения.
Вечером мы играли в разные игры, все дамы уехали. Потом молодежь делали разные тур de passe-passe (фокусы) и очень поздно разъехались. (Прощаясь, Пушкин сказал мне, что он должен уехать в свои имения[54], если только ему достанет решимости – добавил он с чувством. В то время как в зале шли приготовления, я напомнила Сержу Гол<ицыну> его обещание рассказать мне о некоторых вещах. Поломавшись, он сказал мне, что это касается поэта. Он умолял меня не менять своего поведения, укорял маменьку за суровость, с которой она обращалась с ним, сказав, что таким средством его не образумить. Когда я ему рассказала о дерзости, с которой Штерич[55] разговаривал со мной у графини Кутайсовой[56] о любви Пушкина, он объявил, что тоже отчитал его, сказав, что это не его дело, и что я очень хорошо ему ответила. А когда я выразила ему свое возмущение высказываниями Пушкина на мой счет, он мне возразил: «По-вашему, он говорил: „Мне бы только с родными сладить, а с девчонкой уж я слажу“, – не так ли? Но ведь это при мне было, и не так сказано, но ведь я знаю, кто вам сказал и зачем. Вам сказала Вар<вара> Д<митриевна>». И тут я подумала, что у него такие же веские доводы, как и у меня, и умолкла. Потом мы говорили о Киселеве и о его ухаживании за мадам Василевской, он мне сказал, что он его крепко за это выбранил. В общем, это была очень интересная беседа.)
Сегодня пушки ужасно палили, не взяли ли Варну[57]. Дай Боже. Теперь бы поскорее взяли Шумлу да Силистрию[58]