Если Павлов не видел с перрона Ольги в теплушке, среди девушек, то она, сидя на чемодане, позади Сони и Вари, видела его красивое лицо. Она была взволнована встречей с ним, а главное — своим почти признанием, что любит его. В товарном вагончике было тесно и душно. Вагончики катились не быстро, но сильно покачивались.
Девушки, прижавшись друг к другу, дремали. Ольга привалилась к чьему-то мешку, но заснуть не могла от наполнившего все ее существо чувства радости и счастья.
Поезд подошел к рабочему поселку. Остановился. Девушки стали с неохотой выгружаться из вагончиков. То здесь, то там раздавались сердитые сонные голоса, перебранка, острые и злые шутки, смех. Кто-то громко звал Волдырина. Но он не отзывался. Они успокоились и, взвалив на себя мешки, чемоданы и корзины, зашагали первыми к баракам. За ними направились и остальные. На топкой, осклизлой дороге то и дело попадались колдобины. Из побледневшей синевы, пронизанной солнечным светом, лились звонкие и торжественные песни жаворонков. Но девушки не замечали ни солнечных бликов, ни трясогузок, ни синего неба, ни звонкого и торжественного пения птиц, — они, изнемогая от усталости, едва передвигали ноги.
Никто из начальства не догадался выехать на вокзал и встретить девушек. Сами, мол, придут, не заблудятся.
Даша и Ольга шли рядом. Худенькая Соня с трудом тащила свои вещи, не один раз падала под ними, но не жаловалась на то, что выбивается из последних сил: ведь она добровольно идет на болото, на добычу торфа. Ольга оглянулась, остановилась, пропуская мимо себя девушек своей бригады.
Соня подошла к ней. На глазах блестели слезы. Ольга взяла из ее рук чемодан и вскинула его себе на левое плечо. Девушка испуганно взглянула на нее, запротестовала:
— Оля, а я что понесу? У тебя свой чемодан в руке, да еще и мешок… Дай, я сама!
— Иди знай! — улыбнувшись, прикрикнула Ольга и зашагала по дороге. — Вот поработаешь сезон на торфу, так и ты разойдешься в кости и тогда не такие чемоданы таскать будешь.
Соня виновато поплелась за нею. Ей было очень стыдно, а главное — боялась того, что они сочтут ее избалованной девчонкой, притворщицей, если не трусихой. Опустив глаза, она шла за Ольгой. Усталые, измученные, не спавшие ночь, девушки добрались до бараков. Здесь их встретил кривой комендант и поместил всех в темные бараки-изоляторы.
Девушки, не раздеваясь, улеглись кое-как на огромных пустых кадках.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Комендант, войдя в помещение, спросил:
— Разве не с вами ехал Петр Глебович?
— В Рязани на вокзале мы его видели, он сажал нас в вагоны. Был выпивши… А в Шатуре мы уже не нашли его, — ответила Катя.
— Приедет, видно, завтра утром, — протянул безразлично комендант. — Мимо не проедет. Придется вам, красавицы, ждать его.
Ольга и Даша стояли у опрокинутой кадушки и ели черный хлеб, сало и соленые, металлического цвета помидоры. Другие девушки все еще спали. Они так устали и измучились за дорогу, что ни жесткое ложе, ни холодная, промозглая сырость барака не могли прервать их сон.
Соня и Варя поднялись раньше своей бригадирши и, прихватив с собой пирожки с капустой и яйцами, вышли из барака. Солнце светило приветливо, грело. Взгляды девушек остановились на однообразной равнине, уходившей далеко-далеко. На горизонте темнели леса. Они казались вздыбленными гривами мчавшихся коней. Соня и Варя вначале ничего не заметили и только потом, несколько минут спустя, присмотревшись, увидели, что на однообразной, как им показалось на первый взгляд, равнине есть жизнь. По кромкам правильно нарезанных квадратов тянулись, как бесконечно длинные змеи, железнодорожные пути узкоколейки. По ним, пыхтя и гремя, сновали пустые и груженные сухим торфом вагончики, то увеличиваясь до настоящих размеров, то уменьшаясь до спичечных коробков. Квадраты эти, в свою очередь, были разбиты на правильные маленькие клетки, которые, как потом узнали Соня и Варя, назывались картами. Каждая карта со всех сторон окопана канавами, на бровках канав рос мелкий кустарник.
— А вон и люди! — воскликнула Варя. — Что они делают?
Действительно, на бровках отдельных карт, вооруженные лопатами, мотыгами, граблями, медленно передвигались люди. Соня и Варя не могли издалека разглядеть, что они делали. Постояв немного, подруги вернулись в свой изолятор.
Более двухсот девушек стояли у кадушек и жевали всухомятку. Пообедав, торфяницы опять устроились на опрокинутых кадушках. Одни снова заснули, другие просто лежали и смотрели в грязный потолок, третьи разговаривали между собой. Ариша Протасова, видимо, решила, что ждать перевода в барак с койками бесполезно. Она повалила кадушку набок, влезла в нее и спустя минуту уже храпела.
— Какая хитрая! — позавидовала Глаша. — Разве и мне так устроиться?
— Повали и залезь, а мы тебя, чертовку, покатаем в ней по бараку, — пригрозила Груня и рассмеялась.
Солнце садилось. Сумерки вползали в барак. Стало совсем темно.
— А что мы станем делать с деньгами Волдырина? — спросила тихо Даша.
— Не себе же мы возьмем деньги! — ответила Ольга. — Придумаем, куда их употребить.
— Мне страшно становится, как вспомню я наше озорство над Волдыриным. Ты, Оля, только подумай, что мы сделали с ним!
— В сравнении с проделками его над девушками наше озорство детская шалость, — ответила серьезно Ольга. — Сам он, если мы не проболтаемся, не скажет. Если же скажет, то в ответе одна я.
— Извини, — обиделась Даша, — отвечать будем все. Я не меньше тебя испугалась, когда подошел к тебе лейтенант. Сердечко так и захолонуло, подумала: «Арестует». Потом, глянув ему в лицо, признала… и за тебя обрадовалась. Полюби уж ты его, — посоветовала Кузнецова.
— Замолчи! — покраснев, оборвала Ольга.
— Чего же молчать-то? Любишь ведь! Ой, Оля, не стыдись любви! Главное — не притворяйся со мной. Если уж я полюблю, то, кажется, полюблю майора. И стыдиться любви не стану.
— Давай, Дашенька, ложиться спать, — зевнув, тихо сказала Ольга, встала и крепко обняла подругу. — Разве и нам залезть в кадушки? — взглянув на похрапывающую Аришу, предложила она.
— Мы сдвинем их и ляжем рядом так, как устроились Варя и Соня, — отозвалась Даша и пододвинула одну кадушку к другой.
В темноте раздавались похрапывания, вздохи. За бараком тишина. Из ближнего поселка взлетела залихватская песня и тут же оборвалась. Ей ответил басовитый лай собаки и замер. Не могли заснуть только Ольга и Даша.
Одна, скучая, думала о Косте и отце его, другая думала о Павлове.
«Видно, и я люблю его, раз начинаю часто думать о нем, представлять мысленно его лицо, глаза, улыбку. Как он обрадовался, как засияли его глаза, когда он понял, что я люблю его…»
Вдруг Ольга испуганно сказала вслух:
— Куда Борис поехал? Почему я не спросила у него? Может, на фронт? — От собственного голоса она вздрогнула, еще больше испугалась и подумала, что Даша слышала ее, подняла голову и глянула на подругу.
Девушки проснулись. В помещении стало шумно и весело, хотя и темно, утренний свет еще слабо проникал в маленькие окна.
В сопровождении коменданта поселка вошел Волдырин, остановился у двери и, глядя поверх девушек в потолок, закашлялся. Сплюнув в сторону, начальник поля нахмурился и опустил руки в карманы полупальто. Ольга мельком взглянула на него. Лицо Волдырина подергивалось нервным тиком, глаза, как зверьки, зло бегали. Было видно, что он зашел в барак-изолятор прямо с поезда.
— Здравствуйте. — И, повернув лицо к коменданту, показал рукой на Соню и Варю. — Гусев, этих отведи в комнату техников.
— Эти девушки хотят работать в моей бригаде, — сказала Ольга, — на участке начальника…
— Я тут начальник, а не вы! — отрезал Волдырин, не глядя на Ольгу.
— Девушки, — сказал комендант, — все собирайтесь в баню, быстрее, чтобы в один миг вымыться. У меня, поймите, вас, таких, тысячи… Которые не успеют вымыться, так искупаются в торфяной луже. Поняли?
— Поняли! — отозвались голоса.
— Тогда живо!
Открылась бесшумно дверь, и в барак-изолятор вошел человек; в сумерках он незаметно остановился позади Волдырина и коменданта.
— Что вы сказали? — спросил он тихо, но таким голосом, что Гусев и Волдырин вздрогнули и резко обернулись. Человек шагнул от двери, отстранил с пути начальника поля и коменданта. — Повторите.
Гусев, озираясь по сторонам, повторил. Его лицо сразу осунулось и посерело. В бараке внезапно наступила тишина. Девушки устремили взгляды на худощавого человека, стоявшего перед ними. Это был парторг МК Долгунов. Узкое лицо освещали лучистые серые глаза; юношески горячие, сейчас они были почти темными. Солдатская фуражка и шинель ладно сидели на нем.
— Почему вы поместили этих девушек в барак-изолятор? Почему, я спрашиваю?
Петр Глебович выпучил глаза, крякнул, как селезень, и стал пятиться к двери. Поспешное бегство рассмешило некоторых девушек. Комендант сел на бочку, но тут же быстро встал, вынул платок из кармана пальто и громко высморкался. Потом он открыл рот и, ничего не сказав, закрыл. Ему, как выброшенной из воды на берег рыбе, не хватало воздуха. Тарутина, взглянув на коменданта, подумала: «Пришел в барак гоголем, а сейчас стал похож на потрепанную курицу».
Емельян Матвеевич Долгунов все эти дни, перед открытием торфяного сезона, был очень занят. Под его строгим и внимательным наблюдением были отремонтированы бараки в поселках участка; бараков же было немало — сотни. Он еще не успел добраться до работников орса, — мешал ему начальник этого учреждения, живший далеко, в Шатуре. Долгунов подошел вплотную к Гусеву и долго ругал коменданта, почтительно стоявшего перед ним. В конце барака какая-то девушка фыркнула. Услыхав смех, Долгунов резко спросил:
— Кому это так весело?
Смех затих.
— Кому это так весело в таком бараке? — повторил он громче, оглядывая девушек. — Не прячься, выходи сюда! Я на вашем месте такого коменданта посадил бы в кадушку и выкатил бы его на улицу, а вы смеетесь. — Он замолчал и стал ждать. Девушка, которая рассмеялась, не вышла. Долгунов нахмурился и, вздохнув, проговорил примирительно: — Кадушки мягче перин были? Выспались на них так хорошо, что весело стало?