— Какие мы техники! — сделав смешную гримасу, сказала Соня.
— А это, говорят, нетрудно — быть техником, — ответила Варя и фыркнула.
— Чему ты?
— Не криви свое лицо, оно еще красивее становится у тебя.
— Тебе ли, Варя, завидовать моей красоте? Я видела, как Волдырин пялил на тебя свои бельма.
Варя вспыхнула, насупилась и ничего не ответила. Они молча подошли к конторе. В широко открытую дверь они увидели, что помещение набито людьми. Все они пришли к парторгу Долгунову. За народом его было не видно, слышался только его голос, добрый, ласковый. Соня и Варя постояли в дверях, послушали и, видя, что им не удастся поговорить с ним, отправились опять гулять по поселку.
Петр Глебович был не в духе; тупая злоба на Ольгу, Дашу и на девушек их бригад давила ему на сердце, туманила мозг. Он то грозил им, то впадал в дикую панику — боялся, что они расскажут другим торфяницам, как они выбросили его из вагона на ходу поезда. При воспоминании о том, как поступили с ним Ольга и Даша, Волдырин становился злым. «И денежки, сорок тысяч тю-тю! Как корова языком слизнула. Может, вернут? Нет, эта девка не умеет шутить. Красавица! Деловая!.. Фу! Попробую соблазнить Соню и Варю. Первую постараюсь сам, вторую передам Аржанову. Он мастер на такие штуки. У него не увернется. Если силой не возьмет, так нежностью… Да и собой, мерзавец, недурен! Одно хорошо — что Ариша сохранила и довезла чемоданы и мешки с «подарочками». — Волдырин даже повеселел. — Дам малость кое-кому, так все опять пойдет у меня как по маслу».
Он задержался у своей квартиры и только что хотел было открыть дверь, как навстречу ему вылетел гармонист Сенька.
— Приехал? Вот здорово! — воскликнул тот. — Значит, справим праздничек!
— Традиционный, — добавил старик Саврасов, выглянув из-за плеча Сеньки. — Без такого праздничка и сезон-то грешно открывать завтра. Опять, как и в прошлом разе, соберемся у меня, Петр Глебович?
— Хорошо, пусть собираются. Я приду, — согласился Волдырин и шмыгнул бочком мимо Сеньки-гармониста и толстого, как бочонок, Саврасова.
Предложение Сеньки было заманчиво. К тому же Петру Глебовичу никак нельзя было обойтись без вечеринки — он ежегодно открывал ею сезон работы на своем поле, на нее собирались близкие друзья и нужные ему люди. А эту вечеринку он закончит так, что гости ее век не забудут. Кроме того, сегодня он смоет с сердца боль и обиду, нанесенные Ольгой и ее девушками.
Из прибывших девушек Волдырин решил оставить у себя только тех, которые взяты по мобилизации, а бригады доброволок — Ольги, Даши и Кати — не брать; пусть идут на то поле, на котором работали и в прошлом сезоне.
— Без них обойдусь, — сердито буркнул он и вошел в свою квартиру, состоявшую из двух комнат.
Не раздеваясь, он повалился на кровать, закрыл глаза и захрапел.
Проснулся Волдырин в десятом часу вечера, вскочил, широко зевнул и, почесывая красную шею, стал быстро прохаживаться по комнате — от окна к двери, от двери обратно к окну. В широкие окна синело вечернее небо и, мигая, засматривали редкие звезды.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В комнате Саврасова на длинном столе, покрытом белой скатертью, были расставлены тарелки с колбасой и селедкой, с вареным картофелем и соленьями. Среди закусок одиноко, как захудалая часовенка, маячила литровка водки. В разных углах комнаты в ожидании Волдырина скучали его друзья. На стуле, широко расставив ноги, сидел заведующий столовой Аркашкин, тучный человек с бельмом на левом глазу, с жирным, слоистым подбородком, под которым пылал малиновый в крапинках галстук. На нем был темно-синий костюм и желтые ботинки. Против Аркашкина на старом, потрепанном диване полулежал Сенька-гармонист, в сером пиджаке, с измятым, кирпичного цвета лицом и копной огненно-рыжих волос на шарообразной голове. Обут он был в офицерские сапоги, начищенные до зеркального блеска. Чтобы не запачкать их на улице, он шел до Саврасова в калошах, а сапоги держал под мышкой. Рядом с ним — Маркизетова, помощница Аркашкина, еще молодая женщина, высокая, сухая, с длинным лицом, острым носом, широким, тонкогубым ртом; одетая в серебряного цвета шелковое платье, она походила лицом и фигурой на щуку. У печки, заложив руки за спину, стояла в черном шелковом платье и в черных лаковых туфлях Ганя Синякова, фельдшерица, с пышными белокурыми волосами на маленькой голове и ярко-голубыми, всегда веселыми глазами, которые как бы подмигивали и знакомым и незнакомым: «Не желаете ли пройтись! А я с удовольствием!» Возле нее увивались, как мухи над тарелкой с медом, два маленьких начальника, из тех, которых торфяницы называли «болотными волками»: главный бухгалтер участка Крапивкин, коротконогий, ожиревший мужчина, и техник разлива Федька Аржанов, сильный, с военной выправкой парень. В сторонке беседовали возчик Саврасов, крепкий, с сивой, ладно подстриженной бородкой и толстым, красным носом, старик, и банщик Зацепин, высокий, худой мужчина с седеющими, в стрелочку, усами и черными, глубоко запавшими глазами.
Никто не знал, откуда, из каких краев, пришел на торфоразработку Аржанов, но, появившись здесь, он сразу засверкал в компании Волдырина. Но и Волдырин не ответил бы, если бы у него спросили, кто такой Федька Аржанов, ставший ему другом, первым затейником на его пирушках. Красивый парень нравился тем, что был всегда весел, со всеми вежлив, грубоват только с друзьями, а с начальством почтителен и услужлив. Ганя Синякова была просто без ума от Феди Аржанова. «Парень-душа» не казался ей грубым и тогда, когда он, выпив порядочно водки, пересыпал матерщиной свой галантный разговор. Лично он сам, как и Волдырин, видел в матерщине блеск, удальство. Сплевывал он после каждого выпитого стакана водки так же хорошо, как и Волдырин, с цокающим звуком. И пил Аржанов так, что никогда не падал в торфяную лужу на дороге, — пил умело, артистически.
— Граждане, — обратился к компании Сенька-гармонист, — почему нет Петра Глебовича? Нехорошо он поступает, что сокращает время веселья.
Крапивкин отвернулся от Гани Синяковой, подкатился колобком к столу, плюхнулся на свободный стул и, взглянув на стенные часы, протянул:
— Да-а, друзья, начало десятого…
Аржанов скользнул взглядом по пышной груди Гани, по ее раскрасневшемуся, красивому лицу, наклонился к ее уху, шепнул, целуя его:
— Ганя, нынче провожаю тебя.
— Куда? — играя глазами, спросила фельдшерица.
— Близко, милочка, не дальше твоей постели.
Ганя рассмеялась и ласково оттолкнула от себя Аржанова. Саврасов заметил, как он целовал ухо Гани, и усмехнулся:
— Федька, ты далеко пойдешь!
— У меня два пути, Иван Пантелеевич, — ответил Аржанов.
— Это какие же?
— Потом как-нибудь расскажу, — сверкнув глазами, проговорил Аржанов и сел на стул возле Аркашкина.
— Расскажи-ка нам, как горевал под немцем.
— А что рассказывать-то? — отмахнулся от слишком любопытного возчика Федька. — Говорил же я тебе, что партизанил, и все!
— Дюже горевал небось?
— Что же горевать? — ответил Аржанов и засмеялся. — Наши матери немного погоревали, а потом привыкли. Человек ко всему привыкает.
— А домой хочется? — раздался из угла басок Крапивкина.
— Вот война кончится, так укачу. Не на болоте же мне жизнь отравлять!
— А я бы вот хотел в прошлое уехать, — вздохнул Саврасов и собрал серые брови над большим носом, — пожил бы в нем лет десять и помер бы.
— А Ганьку, Федя, на кого оставишь? — спросила кокетливо Маркизетова. — На Волдырина?
— Я не банный лист, не прилипаю. Разве для Ганьки без меня мало парней на болоте? Найдет! Не засохнет во цвете лет!
— И не поймали немцы-то? — не унимался Саврасов.
— Так я и дался им! Поймаешь меня! Не таковский я!
— Ловок ты, Федька! — похвалил Крапивкин.
— Ничего, — осклабился Аржанов, — голыми руками не возьмешь!
— Не ври, Федя, — заметила Маркизетова, — у немцев не голые руки.
— Конечно, — согласился Аржанов. — Вот другие, что были со мною, давно уже попались, а я цел, как видишь.
Наступило молчание. Над столом горела стосвечовая лампочка. Ее свет отражался в бутылке, поблескивал желтоватыми искорками на краях тарелок, на стаканах, ножах и вилках. Муха, очнувшись от зимней спячки, перелетала с тарелки на тарелку, пробуя закуски. Потом она поднялась и села на абажур. Серый, величиной с кедровый орех, паук на длинных ногах бешено мчался по проводу к мухе. Глаза Гани остановились на нем, расширились.
«Паук поймает муху, высосет все из нее, — решила Ганя. — Глупая, почему она не спасается от него?» Гане стало жалко муху. Глаза ее подернулись дымкой печали. Вздохнув, она потупилась, потом взглянула на Аржанова. Федька сидел прямо и смотрел на свои руки с длинными пальцами. Его лицо ухмылялось. За улыбкой таилось что-то хищное, паучье. Ганя вздрогнула и втянула голову в плечи. Оправившись от страха, она сказала себе: «Чепуха! Это померещилось. Федя очень нежен со мной». Паук сцапал муху и душил ее. Ганя слышала тоненькое предсмертное жужжание. Никто, кроме нее, не обратил никакого внимания на гибель мухи. Ганя снова перевела глаза на Аржанова и стала пристально всматриваться в красивое лицо парня, на котором застыло выражение жестокой насмешки.
Аржанов скосил глаза в сторону фельдшерицы, тревожно спросил:
— Ганя, что так уставилась на меня?
— Федя, о чем ты думал только что? Лицо твое улыбалось, но за улыбкой было другое выражение, и такое…
Аржанов громко и зло гмыкнул.
— Уж не дьявола ли ты за моей улыбкой увидела?
— Если не дьявола, то и не ангела, — ответила Ганя и опустила глаза.
— Я давно говорил тебе, что я атеист… — Аржанов еще громче хохотнул. — Не рассказывай о том, что тебе мерещится, не уподобляйся старой бабушке. Эх, фельдшерица!
Маркизетова рассмеялась. Лицо Гани залилось густым румянцем.
За дверью раздались торопливые шаги.
— А вот и Петр Глебович! — возвестил Саврасов, широко распахивая двери.