— Вот это хорошо, Оля. Я буду спокоен, — проговорил Григорий. — Спокоен за Юлию. Я ей уже говорил, что сестрица у меня не то что я… — Он задержал взгляд на Ольге и, подумав, вздохнул: — Как мы давно не виделись! С самой войны с финнами. Ты до того красива, что страшно смотреть на тебя; Юлия, — обратился он к жене, — верно, что нет еще такой красавицы на земле, как Ольга?
— Это ты, Гриша, говоришь потому, что я сестра тебе, — нежно глядя на брата, возразила Тарутина, положила конфетку в рот и стала есть. — Ты вот лучше расскажи, как выбрался из окружения и попал к партизанам. Это куда, Гриша, интереснее. Мы ведь с мамой не считали тебя в живых…
— Очень просто, — сказал Григорий, — я же не один выбирался, а с группой бойцов своей части. Забрались глубоко в лес и встретились с партизанами. Потом партизанили. Был ранен в ногу. Это давно, еще под Вязьмой. Во втором бою был снова ранен, но легко. Наши перешли Днепр, а я с другими ранеными партизанами был отправлен в тыл на излечение. Вот и все.
— Не два раза ранен, а три…
— Да. Дрался честно, как и все. А похвалиться вроде и нечем.
Григорий улыбнулся и, взглянув на Юлию, подумал и сказал:
— Через два дня уезжаю опять на фронт… Юлия! Юлия! — Заметив в ее глазах слезы, он взволнованно воскликнул: — Не вешай, Юлия, нос на квинту! Это тебе не к лицу.
— Я и не вешаю, — вытирая глаза платком, тихо сказала Гольцева. — Откуда ты взял? Я и сама бы пошла с тобой, да вот, как видишь, бригадиром стала и топливо заготовляю. Оно тоже нужно!
— Еще как, — подхватил Григорий.
— И я так думаю, Гриша, — вздохнула Юлия.
Он поднялся и, слегка прихрамывая, подошел к ней, погладил по белокурым волосам, поправил в них гвоздику, нагнулся и поцеловал в лоб. Юлия сильно покраснела:
— Не надо. Мне стыдно, что ты целуешь меня при сестре.
— Ну и дуреха! — рассмеялся Тарутин. — Я же целую не кого-нибудь, а свою жену, самого дорогого мне человека. Какой же, Юлия, в этом стыд?
Ольга смотрела на брата и думала: «Он не заехал раньше ко мне, а приехал прямо к ней. Юлия, значит, ближе ему, чем я, сестра? Да и он сам только что сказал, что она для него самый дорогой человек».
Григорий, заметив грустное и обиженное выражение на лице сестры и как бы угадывая ее мысли, сказал:
— Оля, не сердись, что я заехал раньше к Юлии. Я не мог иначе. Мы ведь давно любим друг друга… Позавчера мы расписались, и если бы не юбилей Лукерьи Филипповны, так мы б сегодня были у тебя в гостях. — Вот бы еще отца повидать! Он, как я слышал, партизанит в Белоруссии. Вот куда прошел от Рязани!
— Я не сержусь, — ответила Ольга и, чтобы успокоить его, прибавила: — Наверно, и я раньше заехала бы к милому, а потом бы уж и к братцу.
Она поднялась и сказала Гольцевой:
— Юлия, не пора ли нам на пироги к Лукерье Филипповне?
— Рано еще. Вот как двинутся девушки с полей, так и мы, да и то придем раньше всех, — ответил Григорий.
— Конечно, — сказала Юлия.
— Да, у нее будет начальство.
— А тебе помешает оно?
— Нет, — улыбнулся Григорий.
Солнце село. В комнате стало сумрачно. За озером, в лесочке, запел соловей. Ему откликнулся второй. В полях послышались песни — это торфяницы возвращались с работы.
— Гриша, надень другую гимнастерку, — предложила Юлия.
— А эта чем плоха?
— Мне хочется, чтобы ты был в другой, — мягко, но настойчиво сказала Юлия и заглянула Григорию в глаза.
Он сбросил с себя гимнастерку, снял с вешалки другую, суконную и, позвякивая орденами, надел ее, подпоясался ремнем, вышел на середину комнаты и не без удовольствия, щелкнув каблуками, вытянулся.
Лица Ольги и Юлии засияли при виде орденов на широкой груди Гриши.
— А теперь к Лукерье Филипповне на юбилей, — беря под руки мужа и Ольгу, предложила Юлия.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Черные шторы были опущены. Праздничный стол был готов. Девушки в пестрых платьях стайками прохаживались по длинному залу. Слышались тихий говор, изредка смех. То здесь, то там задорцем вспыхивали глаза. Три пары девушек осторожно пронесли на кухню блестящие ведерные самовары.
— Попьем, значит, чайку, — проговорил Григорий.
— И с вкусными пирогами. Лукерья Филипповна и Анисимовна замечательные хозяйки!
— Поглядим, поглядим!
Тарутин чувствовал на себе взгляды многих девушек. Они, когда он проходил мимо них, спрашивали друг у друга:
— Кто это?
— А это муж Гольцевой.
— Ну? Нашей бригадирши?
— Разве Юлия замужем? Когда это она успела?
— Вот и успела!
— А прелесть Юлия-то!
— Да уж, наша бригадирша недурна.
— И он ничего, вот только нос у него подкачал… Впрочем, недурен.
— А сколько орденов-то на груди! Думаю, девушки, ему приятно их носить! Он идет, а они звяк, звяк, звяк… Ну, прямо сердце так и замирает от их перезвона…
— А это что за брюнетка идет с ними? — спросила светловолосая девушка в шелковом стального цвета платье.
— Не знаешь? — удивилась другая, с сильно загорелым лицом, как бы отлитым из бронзы, и сказала: — Это Ольга Тарутина. Ее портреты вывешены и на нашем участке.
— И верно, это она. Какая красавица! Она не цыганка?
— Кажется, из-под Рязани, из одного села с нашей бригадиршей.
— Устала я, — шепнула Ольга. — Юля, сядем ближе к выходу.
Они подошли к окну и сели рядом с девушками из бригады Лукерьи Филипповны. Те обсуждали кинокартину, которую видели в прошлое воскресенье в клубе. Из их слов Тарутина поняла, что картина им не особенно понравилась. Только круглолицая, с очень живыми карими глазами девушка настаивала на том, что картина замечательная и она с удовольствием еще раз посмотрит ее. Поправляя модную прическу и шелковую золотистую сетку, под цвет волос, девушка с зеленоватыми глазами возразила:
— А мне, Наташа, не нравится, когда люди поют на сцене. Открыв рты, поют. Ведь так в жизни не бывает. Вот мы, например, сидим и по-человечески говорим, а не поем. Что было бы, если б мы вот сейчас не говорили о картине, а пели бы? Ужас! Люди окружили бы нас и сочли за сумасшедших. Что было бы, если б люди, гуляя по поселку, не говорили, а вопили бы?
Девушки, слушая ее, посмеивались.
— Как бы мы восприняли парторга поля, который пропел бы нам с трибуны клуба о заготовке торфа, о героизме?
Наташа нервничала, то и дело пыталась возразить, но зеленоглазая чуть насмешливо и грубовато говорила, вызывая улыбки на лицах девушек:
— Вот придет к тебе дружок с фронта…
— У меня еще нет дружка, — обиделась Наташа.
Зеленоглазая, как бы не слыша слов Наташи, сказала громче:
— Знаю, что нет у тебя дружка, молода еще. Предположим, что он у тебя есть. Вот он приехал с фронта на побывку и заявился к тебе. Ты запоешь, и он при виде тебя запоет. И начнете выть, тянуть и размахивать руками.
Наташа не вытерпела, возмущенно возразила:
— Я уж не такая дура, как ты представляешь меня, чтобы я запела. Но внутри у меня обязательно все запело бы от радости и счастья, хотя и говорила бы ему самые что ни на есть простые слова, а может быть, я в это время и самых простых, обычных слов не нашла бы в себе, молчала бы…
Юлия слегка толкнула Ольгу и шепнула:
— Правильно ответила Наташа!
Тарутина, посмотрев на Наташу, улыбнулась. Потом перевела взгляд на зеленоглазую девушку. Та, вздохнув, замолчала. Ответ Наташи поразил ее так, что она растерялась. Девушки уставились на победительницу в споре. В их глазах, как заметила Ольга, вспыхнула нежность к Наташе, — они были согласны с нею, так как и у них в душе, когда они счастливы, все начинает петь. Грубоватое лицо зеленоглазой стало другим — мягким и одухотворенным. Неожиданно для девушек она повернулась к Наташе и звонко поцеловала ее.
— Не сердись, милая, я пошутила над тобой. Я сама до смерти люблю пение. У меня у самой в груди все поет, и так, что я места себе не найду… — Девушка сделала паузу и, желая направить разговор на другую тему, весело сказала: — Куда это наша Лукерья Филипповна запропастилась? Идемте, девчата, искать ее!
Она поднялась. За нею последовали и остальные.
Ольга проводила их взглядом, а когда они вышли, встала — брат и Юлия тихо беседовали, и ей не хотелось мешать им. Она прошла вдоль стены и села у другого окна. Виновница праздника все еще не появлялась в зале, не показывалась и Анисимовна, — их все задерживали пироги и печенье. Юлия и Григорий настолько увлеклись друг другом, что не замечали Ольги и других девушек, которые, чувствуя их счастье, то и дело бросали на них приветливые взгляды.
«Сознают ли Григорий и Юлия то, что они находятся не наедине, а в обществе? — подумала о них Тарутина и тут же возразила себе: — Нет, они не сознают этого. А не сознают только потому, что слишком счастливы».
Ольга видела, что Гольцева, как и в городском саду, светилась вся изнутри. Григорий сейчас казался много моложе, его лицо приняло мягкое, юношеское выражение. Тарутина позавидовала их счастью и, поймав себя на этом, покраснела. Она задержала взгляд на группе девушек, остановившихся у окна.
«А эти вот? Будут ли они счастливы, как Юлия? Многие из них, быть может, никогда не найдут своего счастья: их женихи погибли. И эти девушки, не зная счастья и радости семейной жизни, будут жить как одинокие былинки. А я? Буду ли счастлива, как Юлия?»
В горле у. Ольги что-то запершило. Она втянула голову в плечи, резко отодвинула стул от окна и ткнулась лицом в черную штору.
На поселок накатывались песни и неясный гул говора, — тысячи торфяниц шли с работы.
Где-то далеко глухо и отрывисто куковала кукушка. В палисаднике, в тени деревьев, стрекотали кузнечики и сверчки.
На западе, далеко над торфяными болотами и полями, робко зажглась красноватая, как цветок дикой гвоздики, первая звезда.
Тарутина, глядя вдаль на пурпурный огонек звезды и прислушиваясь к говору и песням девушек, возвращающихся в поселок, не слыхала, как возле нее остановились Лукерья Филипповна и Даша Кузнецова.