Лиза Воробьева замолчала, бросила взгляд на президиум, который вместе с собранием приветствовал ее, схватила со столика блокнот и сбежала со сцены.
Ольга, внимательно слушая выступавших, смотрела в зал, пестрый от головных уборов, платьев, кофточек, и видела, как улыбались лица девушек, как они хмурились, становились серьезными.
«Сколько нас? — думала она. — Откуда только не приехали на этот фронт труда! Все мы делаем одно трудное, общее дело».
Ольга остановила взгляд на Лизе Воробьевой. «Почти еще девочка, — думала она, — а работает техником не хуже любого мужчины, если не лучше. Девушки уже спать лягут, наполовину выспятся, а она, Лиза, все бегает, заботится, все ли подготовлено ею для завтрашнего дня. Такие, как Лиза, быстро осваивают дело, отлично справляются с ним. Везде они впереди — и на разливе, и на погрузке торфа в вагоны, и в карьерах, и на канавах».
Ольга также выступила, но сказала не то, что хотела сказать. Речь ее была похожа по содержанию на речи девушек, которые выступали раньше. Она, как и все ораторы, говорила о том, что надо как можно больше добыть торфа, что надо соревноваться за повышение его добычи и быструю сушку, что надо убирать торф с полей так же быстро, как и зерновой урожай. Да и что она могла сказать другое в эти дни? Главное — это как можно больше добыть торфа, как можно больше трудиться для победы. Важнее этого ничего не могло быть. Но все же Ольга была недовольна своим выступлением. Когда она шла к трибуне, ей хотелось сказать что-либо особенно важное собранию — и не сказала ничего такого. Говорить же о своей бригаде, о том, что она в течение декады давала на сушке торфа пятьсот процентов нормы, ей казалось необязательным — ведь об этом многие знают. Еще ей хотелось открыть перед девушками сердце, сказать им: «Как я люблю жизнь и вас, девушки, вас, самоотверженно отдающих молодость родине!» — но не сказала и этого.
Пока. Ольга так размышляла, Долгунов дал слово директору предприятия Завьялову. Жилистый, выше среднего роста, с жесткими короткими усами, с прямым крупным носом, поскрипывая зеркальными сапогами, он подошел к столику, положил перед собой лист бумаги.
— Девушки выступали с этой трибуны правильно, очень хорошо, — начал он глуховатым голосом, и его глаза скользнули по рядам слушателей. — Они нарисовали замечательную картину труда торфяниц. Они рассказали о том, как многие бригады добились выдающихся успехов в деле сушки и уборки торфа. В борьбе за торф идут впереди бригады Тарутиной, Звягинцевой, Глазковой, Лукачевой, Лопухиной, Кузнецовой и многих других. Мы должны их высокую работу отметить сегодня. Выступавшие указывали на скверные бытовые условия, на плохое питание. Я на стороне этих девушек и требую от начальника участка срочно улучшить бытовые условия в бараках — исправить крыши, наладить правильное питание торфяниц. С этой трибуны призывали работать по-фронтовому. Бригадир Тарутина вызвала на социалистическое соревнование всех торфяников страны, а это важнейшие вопросы нашей жизни.
Торфяницы внимательно слушали Завьялова, они верили ему. «Хоть и директор, а держит себя просто с нами, как товарищ, — говорили они о нем, — да и слову своему хозяин: если что обещает, то выполнит».
Завьялов передохнул, выпил воды и продолжал:
— Сегодня наше предприятие укомплектовано рабочей силой только на шестьдесят процентов. Что это значит? Это значит, что для выполнения нами государственного плана потребуется, чтобы каждые три торфяницы дали столько торфа, сколько в нормальных условиях дают пять рабочих, ежедневно выполняющих свою норму. Задача, как видите, трудная. Не потому трудная, что вы девушки. Многие из вас не уступят мужчинам ни в силе, ни в умении работать. Она, эта задача, трудна потому, что высокой производительности труда мы можем добиться только его правильной организацией. И вот здесь я хочу обратиться к начальникам полей, бригадирам и техникам — к тем младшим командирам, от которых зависит судьба всякого производства. Выполнение нашего плана зависит прежде всего от нас, товарищи. Сумейте организовать производственный процесс так, чтобы торфяницы не выматывали последние силы, не болели, но давали все более и более высокую производительность. Тут надо подойти к делу с большим умом, продумать каждую мелочь. Тяп да ляп не поможет в этом большом и ответственном деле. Те, кто работает тяп да ляп — это относится к товарищу Волдырину и другим, — должны немедленно перестроиться, если не хотят остаться за бортом коллектива. Я надеюсь, что все вы сделаете надлежащие выводы из нашего сегодняшнего собрания и примете все меры к тому, чтобы с честью выполнить государственный план.
Завьялов взял листок и, вытирая платком лоб, прошагал к своему месту в президиуме.
Когда аплодисменты затихли, Нил Иванович поднялся из-за стола, подошел к красным знаменам, стоявшим у стены. Он взял одно из них и, держа в руке, приблизился к самому краю сцены; его лицо приняло строгое выражение. Девушки возбужденно глядели то на него, то на знамя, то на знатных бригадиров.
— Лучшие показатели за истекшую декаду по участку имеет бригада Звягинцевой, — начал Нил Иванович торжественным голосом. — По решению общественных организаций и руководства участка вручаю ей знамя участка.
Зина приняла знамя и заявила, что и в этой декаде ее девушки будут работать так, чтобы красное знамя осталось за ее бригадой. Все девушки ее бригады поднялись и аплодисментами подтвердили заверения бригадира. Члены президиума стоя аплодировали Звягинцевой, ее девушкам. Завьялов взял другое знамя и, держа его, обратился к Ольге.
— Знамя предприятия передается бригадиру Тарутиной и ее доблестным торфяницам, давшим небывалый процент на сушке.
Ольга подошла к Завьялову, взяла знамя предприятия и заверила директора, что она и ее девушки будут бороться за еще большую производительность труда.
Одна из них, Глаша, выступила от имени своей бригады:
— Товарищ Завьялов, комсомолки-добровольцы бригады Ольги Тарутиной и в этой декаде не уступят никому на полях участков красного знамени предприятия.
Долгунов объявил собрание закрытым.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Аркашкин и Маркизетова суетились в столовой, отдавая распоряжения подавальщицам.
— Пол, пол! Не пол, а черт знает что! — кричал нервно Аркашкин и тыкал указательным пальцем то под один стул, то под другой.
Подавальщицы бросились на кухню и тут же выбежали с ведрами горячей воды, тряпками и швабрами. Толстая, с маленьким носом на широком красном лице девушка подоткнула подол розового батистового платья выше колен и стала энергично тереть пол.
— Да поскорее, поскорее мойте-то! Сам Завьялов придет!.. Черт его принес не вовремя! — хрипло и злобно крикнул Аркашкин и, остановив взгляд на полных и красных икрах толстой подавальщицы, замер от восхищения. — Эх, Глафира, Глафира! — прохрипел он и, покосившись на высокую и тонкую, как минога, Маркизетову, которая стояла к нему спиной, шагнул к подавальщице.
Глафира выпрямилась и взмахнула мокрой тряпкой.
— Осторожнее, чертушка толстая! — отшатнулся от нее Аркашкин. — Разве не видишь, что я в праздничном костюме? Я душевно, с нежными чувствами к тебе, а ты…
— Я нравлюсь тебе? Нет, уж ты, Аркашкин, шагай, шагай подальше от меня! Сухая вобла тебе, видать, больше по вкусу, — усмехнулась она и кивнула в сторону Маркизетовой.
— Нет, ты мне нравишься больше, — проговорил Аркашкин и закрыл веком бельмо на глазу, а здоровым нацелился на высокую грудь девушки.
Глафира улыбнулась, обмакнула тряпку в ведро и стала мыть пол, покачивая полными бедрами. Аркашкин, взглянув еще раз на мускулистые ноги Глафиры, покрутил головой и вышел во второй зал. Длинный ряд столов сверкал снежными скатертями. Только что вымытые стекла широких окон были наполовину занавешены белыми занавесками. Аркашкин прошелся между столов, окинул взглядом зал, подумал: «Хорошо! Сюда и пригласим знатные бригады».
От лучей вечернего солнца белые занавески казались золотистыми. Аркашкин подошел к окну и остановился. Жужжала оса, она бронзовой горошиной каталась то по одному стеклу, то по другому, пытаясь вырваться в синеву, что светлела за окном. Аркашкин поднял указательный палец и стал ловить осу, чтобы сразу раздавить ее. Оса зажужжала громче и быстрее заметалась по стеклу. Он рассердился, нацелился и сильно ткнул пальцем. Стекло треснуло и со звоном посыпалось на подоконник.
— Наигрались? — сказала со смехом Маркизетова, входя в зал. — Придется звать стекольщика.
— Не надо, — сердито бросил Аркашкин, — теперь не зима.
— Что подавать на стол? Я распорядилась на кухне, чтобы больше приготовили винегрета. Можно подпустить в него для вкуса и квашеной капусты.
— Нет, уж ты, Маркизетова, не увлекайся, в этот раз придется нам дать угощение побогаче. Помнишь, как в прошлую декаду разошелся Долгунов? — Он покосился на подавальщиц, которые начали раскладывать по столам тарелки, шепнул: — Надо быть осторожнее.
— Понимаю, — кивнула головой Маркизетова. — Контролеры так и суют свой нос во все. Я как-то сказала Лене, чтобы она деду Корнею подавала щи пожирнее и побольше второго со свининой.
— И что же?
— Не взял, старый сатана! «Отнеси, сказал, все это своему Аркашкину да передай ему, что старик Корней неподкупный».
— А другие из контроля?
— Не лучше Корнея.
— Видишь, что наделал этот Долгунов! — вздохнул Аркашкин. — А ты и в этот раз хочешь знатных ударниц одним силосом угощать.
— Ничего, все в наших руках, — сказала ободряюще Маркизетова. — Где им, контролершам этим, уследить за нами! Так что же ставить на столы-то?
— Долгунов сказал: «Аркашкин, чтоб угощение было хорошее!»
И Аркашкин зашагал по залу. Маркизетова бросилась в кухню.
Девушки бригады Звягинцевой и Тарутиной шумно вошли в ярко освещенный зал, сверкающий белыми скатертями.
— Красавицы, вот за эти столы! — метнулся навстречу к торфяницам Аркашкин. — Усаживайтесь! — Он подлетел к Долгунову и Завьялову, почтительно раскланялся с ними. — А вы, Емельян Матвеевич и Михей Иванович, вот сюда пожалуйте. — И он отодвинул стулья от сто