Соня успокоилась и ласково посмотрела на парня. Аржанов предложил ей пройтись по улице, подышать свежим воздухом. Соня согласилась и пошла рядом.
Небо сияло звездами. В осиннике заливались соловьи. Заслушавшись соловьев, Соня забылась, не заметила, как вышли из поселка. Аржанов вел девушку под руку и старался ни одним словом не нарушить ее задумчивости.
— Куда мы идем? — спросила Соня, когда крайний барак остался далеко позади.
— Никуда. Просто гуляем, — ответил Аржанов и засмеялся. — А вы так задумались, что совсем забыли о своем кавалере.
— Я хотела пройтись с вами только по поселку, а вы вон куда увели меня, почти в самый лес.
— В нем волков нет, одни соловьи, — опять рассмеялся Аржанов.
— Нет, дальше не пойду, — остановилась Соня, — идите одни, если хотите.
Аржанов вдруг обнял Соню, прижал к себе и стал искать губами ее губы. Девушка молча вырывалась из объятий, но он сжимал все крепче и крепче ее, шептал:
— Не бойся, Сонечка, я люблю тебя! — Перейдя на «ты», признался он с жаром: — Не могу жить без тебя… Пойми, пожалей… Неужели не видишь, как я мучаюсь?
Соня чувствовала, как горячее его дыхание обжигало лицо, как от его слов замерло сердце, а по телу пробежала дрожь.
— Федька, пусти меня! — сказала испуганно Соня. — Мне страшно тут, у леса. Пусти, говорю! Я не хочу этого!
Она почувствовала, что он еще крепче сжал плечи, ищет губами щеки, подбородок, хочет поймать рот. Тогда Соня отвела руки назад и кулаками сильно ударила его в живот. Он отскочил от нее, охнув:
— Так убить можно!
— А ты не лезь! — строго отрезала Соня. — Не лезь, когда тебе говорят, что не надо этого! Понял? — Девушка отвернулась.
— Сонечка, хорошая моя, не уходи! Если уйдешь, пойду в лес и повешусь. Клянусь тебе… — заговорил Аржанов дрожащим от волнения голосом.
Соня остановилась. Аржанов шагнул к ней, обнял.
— Пусти, пусти… — робко сказала Соня, слабо отбиваясь от него.
Тогда Аржанов с силой привлек девушку к себе и впился долгим поцелуем в губы. Соня не сопротивлялась, и только тогда, когда он отпустил ее, она, преодолевая головокружение, отшатнулась.
— Это тебе, Соня, за упрямство, — нежно сказал Аржанов и улыбнулся.
— Дурак! — крикнула Соня и сильно ударила его в плечо.
— Ударь, еще ударь! Думаешь, больно? Нисколько! Милая рука никогда не ударит больно. — И Аржанов подставил плечо для удара.
Соня слегка оттолкнула его и быстро зашагала к поселку. Аржанов торопился за нею, изредка говорил ей слова любви, убеждал, что жить не может без нее. Соня молчала. Ей было не по себе. Сердце учащенно билось. Они подошли к столовой. Топот ног, песни, звуки двухрядки неслись из открытых окон. Веселье девушек все перевернуло внутри у Сони. На душе стало радостно, светло. Не отдавая себе отчета, неожиданно для себя, она бросилась на грудь Аржанову, обняла за шею. Аржанов не успел прийти в себя от изумления, как Соня уже очутилась в столовой, среди несущихся в плясовом вихре подруг.
Аржанов немного постоял у крыльца, самодовольно улыбнулся.
«Так, Сонечка! Твое сердечко не выдержало. Для первого раза недурно. Теперь ты, черноглазая, будешь у меня послушной девочкой».
Он поправил картуз, поправил синий, в красную искорку галстук и одернул полы пиджака.
«Разве потанцевать еще? — подумал он, но тут же отверг эту мысль и рассмеялся. — Ай да Сонька! От такого поцелуя с ума сойдешь. Жаль, что продолжение не скоро. Придется утешиться с Ганечкой. Пойду-ка к ней, пока не поздно…»
Соня спала плохо, как бы в бреду то думала об Аржанове, то о своем поступке. Заснула только перед рассветом, а на восходе солнца вышла на работу с разливальщицами бригады Свиридова. У нее болела голова, и лицо было бледно, с темными кругами под черными задумчиво-испуганными глазами. Придя на поле, она принялась за работу; ставила колышки-крестовики, поправляла бровки, помогала девушкам перекатывать трубы. Аржанов несколько раз подходил к ней, ласково заговаривал с нею, но она молчала и даже не смотрела на него — отворачивалась, бежала к девушкам или к другой бровке, чтобы не быть возле него. Удивленный непонятным поведением девушки, не понимая, почему она не желает говорить с ним, Аржанов перестал преследовать ее. Когда он находился вдали, Соня поднимала глаза и, вздыхая, следила за ним, стараясь мысленно проникнуть ему в сердце, разобраться, какое оно — искреннее или лживое, правду ли говорят девушки об Аржанове как о гадком, развратном парне или неправду.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Шмелев сидел в кожаном кресле, откинувшись к спинке. Адамович открыл дверь и, подойдя к столу, доложил:
— Андрей Григорьевич, звонили от Александра Сергеевича.
— Давно? — стряхнув пепел с папиросы в мраморную пепельницу, спросил Шмелев.
— Минут двадцать назад. Просили позвонить, как придете…
Звонок телефона оборвал слова Адамовича. Шмелев взял трубку.
— Да-да… Выхожу немедленно, — сказал он и порывисто встал, погасил папиросу, погладил черные вьющиеся волосы и, глянув на часы, вместе с Адамовичем вышел из кабинета.
В приемной, длинной и похожей на букву Г, он задержался. Окна занавешены шторами. Электрический свет сиял под высоким белым потолком — тени абажура увеличение темнели на нем. На крайнем окне вверху колыхалась штора — в открытую форточку врывалась свежая струя воздуха. Шмелев глянул на худенькую девушку в военной форме, сидящую за столом, у телефона, и сказал:
— Майя Ивановна, я в секретариат ЦК…
— Утром, пожалуй, не выедем, — проговорил озабоченно Адамович.
— Не знаю, — отозвался Шмелев. — Но машину все же держите наготове.
Он вышел в коридор, слабо освещенный, — экономили электричество, — спустился по лестнице, взял с вешалки шляпу и вышел из вестибюля.
Накрапывал дождик. Было тепло. Андрей Григорьевич пересек улицу и зашагал по широкому тротуару, блестевшему мокрым асфальтом и лужицами воды. С бульвара пахнуло сладковато-горьким запахом обмытой листвы. На Старой площади под дождем чернели кучки людей. Стоял народ и на бульваре. Беспрерывно плыли легковые машины, сверля мрак огнями фар. Разноголосые гудки сирен как бы перекликались между собой. Шмелев поравнялся с высоким зданием. В это время раздались выстрелы. Дрогнул тротуар под ногами, а в темное небо взлетели фонтаны разноцветных огненных шаров. Тьма сразу стала фантастически яркой — латунно-розоватой. Светились пухлые, шершавые облака. Разных цветов блики заскользили по фасадам зданий и вершинам деревьев. Шмелев невольно остановился и, взглянув на разноцветные огненные фонтаны, проговорил:
— Наши войска прорвали фронт в Белоруссии.
На бульваре и на площади прокричали «ура» в честь Красной Армии. Свернув к высокому зданию, освещаемому то и дело огнями салюта, Шмелев вошел в светлый, облицованный мрамором вестибюль, пол которого был застелен темно-красными коврами. Отдав шляпу гардеробщику, он поднялся на лифте. В секретариате его встретил помощник Щербакова и недовольно сказал:
— Где вы, Андрей Григорьевич, были? Целый час разыскивал вас.
Щербаков стоял у окна и, придерживая край отдернутой бархатной шторы, смотрел на огни салюта. На его лице было выражение большой усталости. Он протянул руку Шмелеву и сказал мягче:
— Не извиняйтесь.
Вспышка ракет, взлетевших и осветивших облачное небо, не дала Щербакову закончить фразу. Шмелев глянул в окно — струи дождя искрились, казались сверкающими, разноцветными, то и дело ломающимися трубочками. Мгла встрепенулась и опустила темные крылья. На улице опять стало темно.
— Я уже говорил с вами о заготовке торфа. — Вместе со Шмелевым он отошел от окна. — Очень красиво выглядит бульвар при свете ракетных огней. Все в этом феерическом свете кажется таким необычным.
— На улице сейчас хорошо, — сказал Шмелев. — Дождь идет, а народ заполнил бульвар и площадь.
Залпы салюта продолжались. Где-то за Москвой перекатывалось эхо, заполняя интервалы между выстрелами, с Красной площади доносилось «ура».
— Чтобы закончить победоносно войну, добить гитлеровцев в их берлоге, нам необходимы миллионы тонн торфа.
— Торфяные предприятия, находящиеся на территории Московской области, обязаны эти миллионы дать, — подойдя к длинному столу, проговорил Щербаков. Он снял очки и стал протирать их платком.
— Дадим, Александр Сергеевич, — твердо ответил Шмелев. — Хозяйственники-торфяники понимают. О торфяницах и говорить не приходится. Такие девушки-героини родятся только в нашей стране.
Гул орудийного залпа заглушил его слова. По стеклам окна снизу вверх полетели красные, синие, желтые и зеленые блики; потом, трепеща, они скользнули вниз, рассыпаясь и бледнея. Прогудело эхо. Надвинулась тишина.
— Последний, — сказал Щербаков и, резко задернув штору, подошел к столу и сел в кресло против Шмелева.
ЗИС, запыленный в длинной дороге, пронесся по улицам Шатуры и мягко остановился у высокого здания. Шмелев и Адамович вышли и направились в клуб. В огромном светлом зале все места были заняты знатными торфяниками и торфяницами. На сцене, за длинным красным столом, сидели руководители и передовые работницы. Увидя среди толпившихся девушек и женщин Шмелева и Адамовича, из-за стола поднялся плотный, с приятным, гладко выбритым лицом мужчина средних лет — заместитель наркома, помахал им рукой и позвал:
— Андрей Григорьевич и Яков Михайлович, проходите в президиум!
Шмелев и Адамович поднялись и заняли места за столом президиума.
Солнечный полдень горячей сушью дышал в широкое открытое окно. Зеленела поляна, серебрилось озеро, за озером поднимался синей грядой хвойный лес и закрывал горизонт. Над зеркально-голубоватой водой метались белые чайки, то падая, то взмывая. Их тонкий зовущий крик доносился до слуха Шмелева.
«Сейчас бы на луг, к озеру», — подумал он.