— Бабуся, да сойди, сойди скорее с крыльца! Правнука тебе привезла! Принимай!
— Какого правнука? — удивилась старушка. — Опять что-нибудь набедокурили в городе? Что за правнук? Уж не сама ли ты в Рязани, озорница, родила?
Ольга, сидя на грядке саней, улыбалась. Даша отбросила край одеяла, подняла спящего Костю и показала его бабушке. Та так и ахнула.
— Откуда? Чей такой? Не украли ли? Ой, девки, мне даже страшно! Если не украли, а подобрали сиротинку, то это хорошо, будем счастливы. Дай-ка мне его сюда! Спит, маленький.
— Нет, ты его не донесешь. Я сама…
— Ох ты, девчонка! — Бабушка сердито сдвинула седые брови над большим, с горбинкой носом. — Дай его, ангелочка, мне.
Она взяла из рук внучки спящего мальчика, осторожно стала подниматься по ступенькам, склонившись над ним и что-то приговаривая.
Даша подмигнула подруге и засмеялась.
— Говорила я, что бабуня будет рада!
— Ну вот и отлично. Теперь я проеду в правление, а завтра утром загляну к тебе.
Ольга сдала лошадей конюху, квитанции и деньги отнесла председателю и, держа в одной руке книги, в другой — чемоданчик, отправилась домой.
Анна Петровна встретила дочь в избе, обрадовалась:
— Опять накупила?
Ольга молча обняла мать и поцеловала.
— Раздевайся. У меня самовар готов.
— А я тебе килограмм сахару привезла.
— Спасибо, доченька…
Ольга разделась и прошла в зальце. На столе уже стояли самовар, пыхтя беловатым паром, чашки с синими цветочками и золотыми каемками, горка пеклеванных лепешек, желтели соты, из которых мед золотыми слезинками стекал в тарелку.
Мать и дочь сели пить чай. Ольга обстоятельно, как этого всегда требовала Анна Петровна, рассказала обо всем, что видела в Рязани, особенно подробно о майоре, о его трехлетнем сынишке и о том, как Дашина бабушка обрадовалась ребенку, которого они привезли. О пьяных хулиганах в чайной, о «матросе», однако, умолчала.
— И я не отказалась бы… — вытирая глаза, проговорила растроганная рассказом дочери Анна Петровна. — Ребеночек что ангел в доме. Надо бы, Ольга, тебе взять его… А майор-то, говоришь, поехал на фронт? Бедный, жены лишился… А все фашисты, хоть бы чума навалилась на них! Сколько они, ироды, зла принесли… Адресок-то не забыла дать отцу?
— Как же! Дали, мама. Он записал и наш адрес и Дашин.
После чая Анна Петровна надела старое полупальто, взяла ведро и пошла доить корову. Как только она вышла, Ольга достала из кармана синий конверт и вскрыла его.
«Ольга Николаевна, простите меня за мое признание. Не браните, не сердитесь. Не могу не признаться: люблю вас…»
Ольга побледнела, потом покраснела, хотела разорвать письмо, но раздумала, сложила его так, как оно было в конверте, и прошла в спаленку.
— Оля, ты где? — войдя, чтобы взять картофельные очистки и пойло для коровы, позвала мать. — Легла, что ли?
— Да, — отозвалась Ольга. — Устала.
— И хорошо, — похвалила Анна Петровна. — Наверно, набегалась по Рязани-то?
— Мама!
— Что, доченька?
— Я хотела тебе рассказать еще кое-что.
Анна Петровна улыбнулась.
— Ну, потом. Слышь, корова-то мычит, пойла просит. Заговорились мы с тобой.
Она взяла очистки и помои и вышла к корове. Ольга стала рассматривать купленные книги. Но скоро глаза у нее стали слипаться. Когда Анна Петровна вернулась к дочери, та уже спала глубоким сном.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Вслед за грачами прилетели жаворонки. Их голоса звонко и весело разливались над полями и лугами. Кое-где уже появились прогалины, покрытые темно-бурой, прошлогодней травой. Дорога стала совсем черной от навоза. На ней с утра до вечера кормились грачи, галки и воробьи. Прогуливалась здесь и домашняя птица — куры, гуси, утки.
В обеденные часы почти ежедневно выходила из ворот Протасова, старого кузнеца, пестрая свинья, с длинной мордой, похожей на багор. Она, выходя на дорогу, не хрюкала, как все животные ее рода, а как бы напевала приятным тенористым голоском.
При виде ее грачи и галки, прыгая и уступая ей дорогу, как бы говорили: «Красавица хавронья, мы уже давненько ждем вас. Ложитесь вот на этой самой большой куче, вам будет хорошо».
Свинья становилась на кучу навоза, нюхала его и затем, растянувшись на брюхе, жмурилась от наслаждения.
Следом за свиньей выходила из дома и ее хозяйка Протасова. Вздохнув глубоко, она садилась на скамеечку так, чтобы ей была видна вся левая часть улицы, и грелась на солнышке. Ее зоркие, блестящие глаза все видели; никто не прошмыгнет не замеченным ею. Пройдет ли девушка — она заприметит и сложит басню про нее, и такую, что та долго будет отплевываться. Пройдет ли парень — она сложит небылицу и про него, пустит ее гулять по селу, и все будут знать на селе, что парень был у такой-то солдатки, целовался с нею, кушал сметану из фарфоровой миски. И долго им придется краснеть и оправдываться в том, что ничего подобного между ними не было. Пройдет ли старуха — Протасова сразу определит, что эта старуха ведьма и вышла на улицу затем, чтобы пустить тысячу кил на ветер, что эти килы блуждают по селу, ищут, на кого бы им сесть, и могут вырасти на них до размера щенячьей головы. Килы эти, как она уверяет, садятся только на молодых женщин, девушек и коров, а на мужчин и лошадей не садятся, потому что они дух лошадиный и дух мужской не выносят. Прошмыгнет ли кошка через улицу — Протасова перекрестится и всем в этот же день расскажет, что видела беса в образе кошки.
— Милые, — скажет она, — он вышмыгнул из колхозного амбара и прямо саданул в пруд. Я даже дырку видела во льду: он, бес-то, словно огнем прожег ее. Вот благодаря этому бесу-то ржица колхозная и утекает.
Те, которые воруют колхозную ржицу и другое добро, не возражают Протасовой, даже поддакивают ей. Другие же люди только мрачнеют, качают головами и отплевываются, а про себя думают: «Хитра, ведьма! Притчами говорит, и каждое слово — змеиный яд». Люто ненавидела Ульяна Ивановна колхозные порядки.
В этот раз никто не проходил по улице, и Ульяне Ивановне было скучно. Она зевала и после каждого зевка крестила рот, чтобы не влетел какой-нибудь бесенок в виде комара или мошки.
«Что это девки, бабы и парни делают только дома? — с беспокойством и злостью спрашивала она себя. — Неужели книги читают? — И сама же себе вызывающе отвечала: — Может, и читают! Как же им теперь не читать книжки: всякая пигалица — тьфу! — в анжинеры или в дохтура метит!»
На свою свинью, сладко дремлющую на навозе в лучах солнца, на галок и грачей, дергающих щетину, Ульяне было неинтересно смотреть. Но вот она бросила взгляд на крылечко соседней избы, и от удовольствия на мгновение закрылись щелки глаз, сердце сильно застучало, пальцы рук сжались и тут же разжались, как бы намереваясь вцепиться в лебяжью шею девушки, такой стройной, статной и черноглазой. Ольга, не замечая старухи, сбежала с крыльца, свернула направо, поравнялась с нею и, не взглянув на нее, устремилась вперед, под гору.
— Здорово, красавица! Кхе-кхе!
Ольга, вздрогнув от неожиданности, обернулась и ответила:
— Здравствуйте, бабушка Ульяна. Простите, что не заметила.
— Не сержусь, красавица, не сержусь! У молодых мода не замечать старых. Я каждый день, когда солнышко пригревает, сижу на этом месте. Пора бы вам привыкнуть ко мне. Я все же соседка твоей матушке. Да и свинья моя вон греется. Она выходит — и я за нею. Кхе-кхе!
— Это я с детства знаю, бабушка Ульяна, а потому и бегу всегда сломя голову. Ужасно боюсь свиней, — проговорила Ольга и покосилась на яркий, с крупными цветами ковровый платок Ульяны.
Старуха не расставалась с ним ни летом, ни зимой.
— Я слышала, что Дашка Кузнецова привезла своего сыночка, — открыв щелки глаз, проговорила Ульяна и притаилась.
— Привезла, — ответила девушка дрогнувшим голосом и опустила глаза. «Сколько же гадостей разнесет про Дашу эта первая сплетница на селе!» — подумала она и поежилась, как от холода.
— И никто не знал, что она родила… Говорят, от арестанта, вот только поэтому и скрывала три с лишним года. Она познакомилась с арестантом на торфяном болоте… Кхе-кхе!
— Неправда, — сказала Ольга, — у Даши нет ребенка, и никакого арестанта она не знает. Все это сплетни.
— Неправда? Нет, правда! Я это узнала из вернейших уст. — Губы старухи зашевелились с таким шипением, словно у нее в горле потревожили сотню свившихся змей. — Да я и не дивлюсь этому — все девки теперь такие.
— Ребенка Даша привезла, но не своего. Она не могла родить тогда, когда ей было четырнадцать лет!
Старуха повела в сторону Ольги огромным носом, похожим на сизый кривой огурец, и прошипела:
— А вот она, твоя Даша, сумела родить!
— Бабушка Ульяна, — тихо, не поднимая блеснувших усмешкой глаз, заговорила Ольга, — я уж признаюсь вам… Вы только никому не говорите, особенно маменьке…
— Как это можно, красавица! — подхватила Ульяна. — Умру, а не скажу!
— Ребенок мой!
— Твой? Ну, это, девка, брешешь! Как же это я могла не заметить? Пуза-то ты не могла спрятать от моих глаз… Не верю, не верю! Кхе-кхе!
— Мой, — твердо повторила Ольга. — Я только на время отдала его Даше, чтобы мама… А пузо я, бабушка, прятала от людей… больше, признаюсь, от вас… И мальчика я родила в Рязани, в Доме колхозника. Был он маленький-маленький, не больше тех кабачков, что растут у вас на огороде, только длиннее.
— Да что ты, девка!
— Истина, бабушка Ульяна!
— От кого же ты родила?
— И сама не знаю, — смутилась Ольга и провела ладонью по глазам, чтобы отмахнуть полымя платка.
— Как не знаешь? — привскочив, прошипела Ульяна. — Тут ты и врешь, девка!
— Не вру. Как же я посмею соврать вам! Я пошла за Оку по ягоды. День был жаркий. Ягоды собирала на поляне — поляна от них была красная, как ваш платок. Я наполнила ими корзинку, устала, растомилась, легла на спину и, глядя в синее небо, задремала. А в это время и подсыпался ко мне какой-то… — Ольга замолчала, склонила голову и вздохнула.