— Слава о вас, девушки, гремит по всей нашей великой стране. За вашу, товарищи, доблесть в тылу, на фронте добычи топлива, передается вам это Красное знамя.
После выступлений парторга ЦК и заместителя наркома электростанций СССР на трибуну поднялся представитель МК партии Шмелев. Он передал торфяницам привет от товарища Щербакова и от имени московской партийной организации поздравил их с победой.
Потом председатель митинга предоставил слово Ольге Тарутиной. Тысячи девушек, устремив взгляды на нее, бурно рукоплескали ей. Соня тоже стала хлопать в ладоши, приветствуя подругу.
Тарутина, взойдя на трибуну, растерялась, оробела, потом, набравшись храбрости, начала речь. Она говорила о сознательном труде торфяниц, о том, что девушки прекрасно понимают значение борьбы за выполнение и перевыполнение плана по сушке и уборке торфа для окончательного разгрома фашистов. Заканчивая речь, она просила московских товарищей передать руководителям партии и правительства от имени торфяниц, что и во второй половине торфяного сезона они будут бороться за Красное знамя Государственного Комитета Обороны.
— Мы, девушки, клянемся Коммунистической партии выполнить наш долг перед Родиной! — крикнула она во-весь голос и, взволнованная, разрумянившаяся, быстро сошла с трибуны.
Эти слова Тарутиной были покрыты возгласами многотысячного собрания в честь Красной Армии и криками «ура».
Аплодируя Ольге, Соня увидела Павлова. Он стоял почти рядом с нею. Его красивое смуглое лицо было взволнованно.
Аплодисменты все продолжались, то затихая, то усиливаясь. Председатель долго звонил в колокольчик, не один раз поднимал руку, призывая собравшихся к спокойствию, но они все еще рукоплескали и выкрикивали:
— Молодец Тарутина!
— Вот это бригадирша!
— Наша рязанская! Из Спасска!
— Ваша! Мы туляки, а от нее не отказываемся! Она и наша!
— Москвички тоже от Тарутиной не отказываются! — крикнула Звягинцева.
— И киевлянки!
— И татарки!
— Верно! Все мы дочери одной Родины! От Балтийского моря до Тихого океана!
Голоса и аплодисменты стихли только тогда, когда поднялся на трибуну полковник, представитель Красной Армии. Его появление вызвало бурю ликований, аплодисменты; «ура» в честь партии, государства, Красной Армии гремело несколько минут. Полковник, видя, что тишины ему не дождаться, начал громко говорить. Он коротко рассказал о героях фронта, проливающих свою кровь и отдавших свои жизни ради победы, горячо поблагодарил их, героинь тыла, за помощь в борьбе с фашистами.
Соня видела, как многие девушки, слушая краткую речь полковника, прослезились. Окончив речь, полковник взял Красное знамя и поднес его директору предприятия Завьялову. Директор опустился на одно колено, поцеловал знамя и, поднявшись, передал его своему заместителю; потом подошел к трибуне и поклялся от имени всех торфяниц и торфяников удержать в своем предприятии Красное знамя Государственного Комитета Обороны до конца сезона.
Гул рукоплесканий опять пронесся по всему парку.
После торжественного митинга на сцену один за другим выходили московские артисты — чтецы, певцы и музыканты. В других концах парка, как и на площадке, начались танцы и пляски. В клубе показывали кинокартины. Соня, чувствуя себя усталой, вышла из парка и зашла в столовую.
— Соня, в парк? — весело поблескивая глазами, остановила ее Варя. — Ты уже пообедала?
— Да, — ответила Соня. — А теперь домой.
— Что так? — удивилась Варя. — А я буду гулять до полуночи. Такие праздники бывают не часто.
— Ладно. Я, может быть, приду в клуб.
— Обязательно! Мне хочется потанцевать с тобой. Ты ведь, Соня, была в школе лучшей танцоршей, да и здесь я не видела, чтобы кто из девушек танцевал лучше тебя. Приходи, а то осержусь.
Соня грустно улыбнулась.
— Не надо, Варя, на меня сердиться! — и, подумав, сказала: — Хорошо, я приду!
Соня вошла в барак, открыла комнату. На подушке лежало треугольничек-письмо. Она взяла его, развернула. Прочла и задумалась; уставившись большими глазами в окно, долго-долго стояла в таком положении. Потом сунула письмо в кармашек, села на кровать и ткнулась лицом в подушку.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Аржанов тотчас после речи Тарутиной отправился на станцию. За воротами парка его встретила сухонькая, бедно одетая женщина лет пятидесяти и остановила условным паролем.
— Вы уезжаете? — спросила она.
— Откуда вы знаете? — побледнев, сухо сказал Аржанов.
— Я все, молодой человек, знаю! — Подумав, женщина пояснила: — Я все должна знать! Не зря же я служу уборщицей в конторе участка…
— Да, Илларионовна, я уезжаю.
— Дальше Шатуры вы никуда не уедете, — отрезала строго Илларионовна. — Вами не особенно довольны. Вы не выполнили главного…
— Я сделал… — открыл рот Аржанов.
Илларионовна грубо оборвала его:
— Знаем, что вы сделали! Но главного приказа вы не выполнили. Вы обязаны выполнить…
— Невозможно! — возразил Аржанов. — Невозможно! Вы, Илларионовна, это и сами знаете… Объект этот так охраняется, что…
— Я не слышала, что вы сейчас сказали, вы обязаны выполнить приказ… И забудьте слово «невозможно»! — прошипела она.
Но в следующий момент ее глаза погасли, стали добрыми. Ничего больше не сказав, она вошла в парк и затерялась среди торфяниц.
Федька пришибленно постоял минуты две-три у ворот. Опомнившись, он обозвал Илларионовну ведьмой и зашагал на станцию.
«Никогда не подумал бы, что эта Илларионовна наблюдает, может приказывать. Назвала пароль, остановила… Об отъезде старуха узнала, конечно, в конторе: слышала разговор с секретаршей Нила Ивановича…» Он уже ругал себя за то, что добивался печати на увольнительной записке.
«Неужели я не выберусь отсюда? — раздумывал он, быстро шагая по дороге. — Зачем я связался с девчонкой? Разве для моего удовольствия мало было Ганьки и Маркизетовой? Да, Сонька начинает слишком много думать, думает так, что с каждым днем становится все опаснее. А вдруг она поняла меня, разгадала, кто я?»
От этой мысли Аржанов заскрипел зубами.
Недалеко от станции он остановился, снял фуражку, потер лоб и вдруг решительно повернул назад.
Перед самым поселком Аржанов свернул с дороги в лес. Незаметно пробравшись по задворкам до барака, он заглянул в окно и открыл дверь. Никого не встретив из девушек в коридоре, прошмыгнул в комнату Сони. Она сидела на кровати. Он остановился возле нее, улыбнулся и притворно-ласково сказал:
— Скорее идем!
— Я не пойду.
— Как не пойдешь? Идем! Мы на славу погуляем. Ты же сама вчера говорила, что хорошо бы после митинга погулять на озере.
Он сел на кровать и хотел было обнять ее, но девушка резко поднялась и оттолкнула его от себя.
— Не трогай меня, — проговорила она сдавленным голосом.
— Что ты, зоренька моя? — сделав обиженное лицо, спросил Аржанов. — Я не узнаю тебя. Что с тобой?
— Горе у меня, — ответила Соня.
— Какое там горе! — воскликнул с веселым озорством Аржанов и рассмеялся. — Ты со мной, и у тебя не должно быть горя! Так я, зоренька, говорю?
— Папа убит на фронте, — невольно сказала Соня и тут же пожалела, что поделилась с ним.
Аржанов поднялся и стал серьезным. Опустив глаза, он заговорил о том, что в каждой семье убитые, что победа даром не дается. Но Соня заметила, что ее горе не тронуло Федьку: под его напускной печальной серьезностью безразличие, равнодушие.
— Поэтому, — издав глубокий вздох и не поднимая глаз на Соню, заключил Аржанов, — горевать и плакать о погибших не надо. Прах твоего отца не будет лежать спокойно в братской могиле, если ты, Соня, будешь тосковать. Так успокойся, моя зоренька! У тебя есть опора в жизни…
— Где? Какая? — внимательно взглянув на него, спросила с недоверием девушка.
— Я, — ответил Аржанов. — Вот она! — И он похлопал ладонью по своей груди.
— Ты? — проговорила с оттенком насмешки Соня. — И верно, как же это я, дура, не заметила, не почувствовала, что ты моя опора?!
— Конечно! Так, так! — воскликнул обрадованно Аржанов. — Теперь, зоренька, идем скорее, а то день пробежит, а мы не погуляем на твоем любимом месте, у озера.
— Хорошо, — вздохнув, согласилась машинально Соня.
Они вышли на улицу, скрылись в лесу и направились в сторону карьера, к озерам. Шли быстро, не замечая кочек и частых кустов, мало разговаривали. Подошли к озеру, остановились на берегу. Аржанов обнял девушку. Она не пошевельнулась, ее глаза смотрели на зеркальную поверхность воды, в которой отражались синева неба, почти белый шар солнца и вершины елей и берез у противоположного берега. В густой высокой траве сверкали синие, красные и белые цветы. В воздухе реяли крупные, как серьги, стрекозы с огромными глазами.
— Погуляем на просторе, — ласково проговорил Аржанов. — Здесь не то что в парке, не душно, а воздух какой чудесный! Соня, помнишь, ты хотела побывать вон на том островке, у березок, посидеть на высоком пне осокоря? Отправимся туда, а?
— А как попадем туда? Лодки у нас нет, вплавь — не доплыву я. У берега, должно быть, тина болотная, страшная. Завязну в ней и не вылезу.
— А тут плотик есть крепкий, — сказал Аржанов, — и весла на нем. — И он, взяв под руку Соню, повел ее к стоящему плотику.
— Да тут не один, а целых три! — воскликнула Соня, оживляясь.
— Ну для нас с тобой, моя зоренька, и одного хватит, — заискивающе рассмеялся Аржанов.
Он соскочил с берега на плот, взял доску и несколько раз прыгнул на нем, как бы проверяя его прочность. Потом, расставив ноги, стал раскачивать его. Плот держался на воде устойчиво, крепко.
— Выдержит автомобиль, а не только нас. Чудесный плот! Смело можем плыть. Давай руку!
Соня медлила.
— Лучше тут, по бережку, погуляем.
— Садись, прыгай!
Аржанов поймал ее руку и потянул к себе. Она с криком упала ему на грудь. Он обнял ее и крепко поцеловал в губы.
— Ну, а ты, зоренька, говоришь, что я тебе не опора, а? Не грех тебе так обижать меня?