Он прошелся к двери и повернул обратно, искоса поглядывая на Долгунова. Было видно, что он уже не гневался, впал в добродушие. Он подошел к Емельяну Матвеевичу и спросил:
— Ну что ты разошелся? Я тебя еще не видел таким.
— Не видел — погляди.
— Да что же ты, на самом деле? Волдырина мы заставим работать.
— Тебе не звонили с электростанции? — резко спросил Долгунов.
— Не звонили. А что? В чем дело?
— А мне вот звонили, сказали: «Вы уже, товарищ парторг, не торф стали присылать в топки станции, а людей. На переплавку, что ли? Чтобы мы пьяниц на трезвых переплавляли?»
— Я не понимаю, о чем ты говоришь.
— Твой любимчик Волдырин, с которым ты никак не можешь расстаться, попал в подтопку и чуть не сгорел в ней.
— Что? Как это можно? — вскочил Нил Иванович и вытаращил испуганные глаза на парторга. — Ой, врешь!
— Не вру. Можешь позвонить — скажут.
— Да ты расскажи толком! Неужели он, мерзавец…
Долгунов кратко рассказал о путешествии Волдырина в Шатуру. Нил Иванович растерянно и виновато слушал. Долгунов также молчал и чуть насмешливо глядел на него.
— Допился до белой горячки. Гм!.. Пошел он к черту! Этого моего «дружка» повесь себе на шею! — взревел Нил Иванович и грохнул ладонью по столу.
Долгунов захохотал, схватился за живот.
— Эк как тебя, Нил, забрало! Сразу дружка бросил мне на шею!
— Ты парторг, у тебя такая специальность.
— Нет, не возьму твоего дружка. Да что о нем заботиться! Сам видишь — в воде не тонет, в огне не горит.
Нил Иванович вздохнул, откинулся к спинке стула.
— Ну и начальник участка попался мне! — воскликнул Долгунов. В его шутливом тоне чувствовались нотки любви к Нилу Ивановичу: упрямый такой, а как обстоятельства прижмут его, так он поворачивается круто и решает быстро, по-рабочему. — Хороший начальник! Люблю таких!
Нил Иванович покосился на парторга, засмеялся, махнул ладонью по густым усам и стал писать приказ о назначении Ольги Тарутиной начальником поля.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Узнав о болезни Сони, Ольга расстроилась и весь день думала о ней.
«Неужели она хотела сама так нелепо оборвать свою жизнь? Не верю!»
Ольга подошла к окну. Ее подруги были дома, а Даша со своей бригадой еще не пришла с поля. Небо заволакивали черно-синие тучи. Они медленно и гневно выходили из-за темного, притихшего леса, рыча и сверкая красными жгутами молний. Из-под навеса туч сияло желтое солнце. Оно как бы убегало, но они все же догнали его, заслонили. Над полями сразу стало сумеречно. Куры и гуси всполошились. Полыхнула длинная молния, и тут же раздался страшный удар грома. Ольга отскочила от окна, закрыла ладонью глаза.
— Испугалась? — обняв ее, спросила Глаша. — А я, знаешь, люблю смотреть на молнии. А еще больше люблю стоять в поле, под тучами, в теплом ливне.
Ольга опустила руку.
— И я не боюсь.
Подошла Сима.
— Как же мы пойдем в такой ливень?
Ольга и Глаша промолчали, поглядывая на окна, на толстые серебряные струи дождя, которые при беспрерывных вспышках молний казались розовыми нитками бус.
Дождь хлестал по крышам бараков, по разваливающимся на улице пенистым, светлым потоком воды. За улицей на торфяных полях появились беловатые облачка пара. Накаленная за день зноем земля шипела под ливнем, как гигантская сковородка, и превращала его потоки в пар.
Подруги стояли у окна и молча смотрели на ливень. На краю поселка, у леса, туча разорвалась на части. В ее просветы засияли яркой хрустальной синевой кусочки неба. Они с каждой минутой увеличивались. Крупный дождь перешел в мелкий. Молнии сверкали реже. И гром не гремел так грозно, как несколько минут назад, а ворковал, как голубь, ласково и нежно, далеко над лесом. Внезапно брызнул золотой веер лучей, осветил всю улицу. Веселые блики засверкали в потоках воды на мокрых, словно покрытых лаком крышах строений, на вершинах берез и елей.
— Ну что же, — вздохнув, нарушила молчание Тарутина, — пойдем на станцию?
— Конечно! — подхватила Глаша.
В пути они встретили Корнея — он вернулся из Шатуры, от Сони. Они остановили его и разговорились. Старик рассказал им, как он спас Соню, привел ее в чувство и отправил в больницу. Ольга спросила у него:
— А вы, Корней Ефимович, не знаете, как она упала в озеро? Неужели сама…
Старик вздохнул, подумал и, глядя то на Ольгу, то на ее подруг, ответил:
— Нет, не сама, конечно. Соня была на острове не одна. В густой траве были следы не только Сони, но и… другого человека.
— А вы ничего не узнали от Сони? — спросила Сима.
— Нет, она не говорит. Доктор сказал, что от нервного потрясения девушка потеряла дар речи, — пояснил Корней. — Это хорошо, что вы собрались навестить больную. Я бываю у нее почти каждый день. Вечером того самого дня был у нее Долгунов с лейтенантом. Увидев их, она так испугалась, что отвернулась к стене и закрыла глаза. Я заметил, что их приход сильно взволновал ее и ей стало потом много хуже. Все плакала. Матвеевич сказал мне, чтобы я навещал ее ежедневно. Вот я и навещаю ее.
Старик попрощался с девушками и медленно зашагал к поселку.
Подруги быстрее пошли к станции. Поезд стоял у платформы; пассажиры садились в небольшие товарные вагончики. Девушки взяли билеты и сели в последний вагон. В нем было много народу.
Свисток разрезал тишину. Вагончик вздрогнул и рванулся вперед. Мимо поплыли постройки станции, люди, оставшиеся на перроне, красная фуражка начальника станции, березы, осины.
— Барышня, — обратилась маленькая, сухонькая женщина к Ольге, — сядь на ведро. Поставь его кверху дном и сядь.
Ольга поблагодарила женщину, перевернула ведро и села на него. Глаша и Сима уселись на мешок с матрасом.
— Пойду в другое село, — раздавался в углу тихий старушечий голос, — а в нем картошка еще дороже. Думаю, дальше она будет дешевле. Прихожу еще в одно, не знаю уж в какое село, спрашиваю в первом доме у женщины: «Картошка есть?» — «Как не быть», — отвечает. «Почем?» — спрашиваю. «Шестьдесят пять рублей ведро». Я замахала рукой. «Да что ты, голубушка! Вон в том селе с меня запросили пятьдесят за ведро». Женщина отвернулась и пошла к сараю. «Там бы и покупала!» — крикнула она и даже не оглянулась. «Вон в том селе продают колхозники задешево картошку. Туда и иди!» — «А далеко до него?» — спросила я. «Нет, недалеко, верст шесть». Я, старая, поверила. Топала-топала, шла-шла, а села с дешевой картошкой все нет и нет. Села на обочину дороги и думаю: «Заблудилась, знать. Больше десяти верст отмахала, давно бы должна дойти». Дорога-то, миленькие, лесом шла. Все время попадались повороты то в одну, то в Другую сторону, а тропок тянулось ужасть сколько.
— Вот и прострелила, старая, село-то с дешевой картошкой! — заметила женщина в красном платке и синей кофте.
— Прострелила, — подхватила старушка, — это верно. Как ворона, летела прямо, все прямо. Словом, до того, миленькие, натопалась, что пар валил с меня. Вот вышла на опушку, к стаду — гляжу, недалеко пастух сидит и лыки чистит, катает их в котелки. Подошла к пастуху. «Скажи, сынок, как называется это село?» Он ответил: «Тетерино, бабушка!» — «Тетерино? — удивилась я. — А мне нужно, внучек, в Лукерьино». — «Вона! — рассмеялся пастух. — Лукерьино верст пятнадцать отсюда». Я так и обмерла. Даже села на траву, возле него. Отдохнув малость, спросила у пастуха: «А почем у вас картошка?» — «Недорого, бабушка, — ответил он, — по восемь рублей за кило».
Женщины слушали старушку внимательно и как-то загадочно улыбались, чуть скаля белые зубы.
— Ею и сыты.
— Хоть бы она провалилась!
— Провалиться! Она дороже хлеба.
— А это потому, что у наших хозяйственников ее гниет много.
— Этих бы хозяйственников такой картошкой кормить.
— Нет, их бы пешочком прогнать столько километров за картошкой, так бы они узнали, как она достается!
— Ну и что, купила? — спросила старушка с черными слезящимися глазами, с серой шалью на плечах.
— Где там! У женщины узнала, что в соседней деревне по шесть рублей за кило. Ну я и махнула туда… Два рубля не валяются по дороге… Пришла в деревню и купила.
— А если бы в следующей деревне была еще дешевле, так пошла бы и дальше? — с улыбкой спросила молодая женщина.
— Нет, не пошла бы. Я и в этой-то купила на свою шею.
— Что так? Аль картошка попала плохая?
— Картошка хорошая, одна к одной, без грязи, сухая, как орехи. Плохо, что пожадничала и целый мешок отхватила…
— Порядочный, — поглядев на мешок, согласилась соседка. — Как это ты его донесла?
— Не говори, миленькая! Измучилась я совсем. Попробовала нести, а силы нету. Стою у мешка-то и думаю: не доберусь до дома, не доберусь. Гляжу, миленькие, председатель колхоза лошадь запрягает в телегу, ехать куда-то собирается. Лошадь у него пузатая, крупная, как гора, спокойная. Ну, я к нему: «Подвези, говорю, добрый человек».
— Подвез? Это тебе, бабушка, счастье привалило.
— Подвез! Фигу с маком дал председатель, — ответила горестно старушка. — Подвез! Как же! Он как цыкнет на меня: «Стану везти тебя, спекулянтку!» Я на него: «Это я-то спекулянтка, черт эдакий?!» Он свое: «С какой радости подвозить стану тебя? Может, у меня из-за тебя, карги, лошадь захромает. Лошадь у меня общественная, а ты этого не понимаешь». Ну и пошел точить меня. «А меня тебе не жалко? Я ведь старенькая». Он, председатель-то, захохотал, а потом сел в телегу, взял вожжи и сказал: «Ты, бабушка, другое дело, не лошадь. Умрешь на дороге — я ответ держать за тебя не стану. За лошадь отвечаю по всей строгости. Н-но!» — крикнул он и покатил.
Слушательницы рассмеялись. Улыбнулась и Ольга.
— И верно, дьявол, а не человек! — заметила женщина в сером платке, чихнула и перекрестилась.
— Председатель укатил на лошадке, а я осталась с картошкой у дороги, — продолжала старушка, — чуть взвалила мешок на плечи и пошла. Пойду, пойду и сяду. Опять пойду, пойду и сяду. Так дошла до боль