шой дороги. Слышу, машина позади гудёт. Я остановилась, жду. Машина подошла. Я к шоферу: «Сынок, подвези старушку!» Машина нагружена какой-то кладью, на клади — мешки с картошкой. На мешках бабы трясутся. Каждая держится за свой мешок и ругается с соседкой.
— И что им делить на машине?
— Вот нашли что-то и делят.
— Да уж известно, бабы не усидят так.
— А ссорятся из-за того, что каждая хочет сесть на чужой мешок, чтобы свою картошку не мять, — не обращая внимания на возгласы женщины, продолжала старушка. — Шофер и говорит: «Что же, красотка, это можно!»
Взглянув на рассказчицу, женщины прыснули смехом. Засмеялась и Ольга, и ее подруги, смотревшие в дверь на красное солнце, летевшее низко, почти касаясь земли, за поездом. Когда женщины перестали смеяться, старушка продолжала:
— Это я-то для него, бесстыдника, красотка! Ну, я ничего на его слова не возразила, боялась, что не подвезет, ежели возражу. Да и что ему возражать-то, озорнику, когда он бельмами зык, как бы щупает ими меня… Видно, был пьян. «Что ж, красотка, за три сотни подвезу. Садись и держись хоть за мешок свой, хоть вон за любое облако. Уговор: сверзишься с машины — не отвечаю! Говорю это, красотка, вон при всех пассажирах — три сотни». Я так и обомлела. «Что ты, сынок, обалдел, что ли? Где я тебе таких денег наберу! У меня, кроме картошки, ничего нету». — «Что ж, говорит, я помирюсь и на твоей картошке, но только, чтобы она без ростков была». — «Чтоб тебя, дьявола, разорвало!» — выругалась я про себя. Я замолчала, думаю над своей бедой, как выйти из нее, а он, сквалыга, сидит, ухмыляется. «Эх, думаю, не умирать же с картошкой в лесу!»
— Ты бы, бабушка, отсыпала и зарыла, — сказала молодайка, сидящая против двери, — а потом бы и пришла за ней.
— Считаешь, касатка, не думала об этом? Хотела зарыть, да побоялась: а вдруг свиньи придут и отроют… «Сколько, спрашиваю, возьмешь?» — «Вот два ведра этих и с верхом», — и показывает на конное ведро. Я как глянула на ведро, так и скрючилась. Но делать нечего, насыпала я из мешка два ведра и отдала ему. Мешок стал почти наполовину легче. Поехали. Не проехали и десяти верст, как что-то в машине хлоп, как из ружья. Шофер остановил машину, выпрыгнул из своей будки. Ходит кругом да головой качает. А мы сидим на клади и ждем — вот исправит, и поедем. Вдруг он, миленькие, как заорет на нас: «Эй вы, толстозадые, слезайте и забирайте свою картошку к чертовой матери!» Ну, мы, конечно, слезли и забрали картошку, ждем, молчим. А он стал ругаться еще больше. «Чтобы провалиться вам с картошкой! Навязались, черти криворотые, на мою голову! Подвези да подвези… Вот и подвез. Эй, мать честная, машина на самой пояснице хрястнула! Что я теперь стану делать в лесу? Она, дьяволы, не телега, не возьмешь ее за оглобли. А все из-за вашей спекулянтской картошки! Теперь в этом лесу из-за вас неделю просижу!» Бабы стали волноваться, заохали, стали требовать деньги и картошку с него. Я — свои два ведра, что взял за провоз. Шофер как бросится на нас с ключом железным. «Это вот вы, мокрохвостые, видели? Сейчас я вам всем пообломаю курьи башки! Забирайте свою картошку — и марш от меня, чтобы я не видел вас!» Бабы струхнули, да и я. Лес ведь, миленькие, страшно… Ну, нечего делать, забрали бабы мешки, взвалили их на себя и пошли по пыльной дороге. Поплелась и я за ними. Лучше бы я полмешка картошки на дороге бросила, а не ему, мошеннику! Не прошли мы и двух верст, а он и катит. Мы обрадовались, остановились. «Теперь посадит», — подумала я. Проехал. Бабы за ним; закричали. Остановился, спрашивает: «Что надо, красотки?» — «Подвези!» — говорим. «Подвезу, ежели заплатите». — «Да мы уже уплатили тебе, — закричали в один голос. — Ты что же, обобрать хочешь нас?» Шофер заржал во все горло и пустил машину.
— Так и добрались пешочком до станции? — спросила Тарутина.
Бабушка всполошилась, ответила:
— Да нет, милая, мир не без добрых людей. Вдруг слышим — гудёт за поворотом, за деревьями. Обрадовались. Сошли с шоссе и ждем. Машина. Мы замахали руками. Шофер, поравнявшись с нами, остановился, выскочил из кабины и крикнул: «Эй, Филатов, эти! Помоги гражданочкам погрузиться!» Показался милиционер. «Сейчас! Это мы мигом поможем!» — ответил он и выпрыгнул. Не успели мы, милая красавица, оглянуться как наши мешки очутились в машине. «Садитесь», — пригласил ласково шофер, а мы стоим и думаем: «А что же о цене-то за подвоз не говорит?» Одна бойкая бабочка спросила: «А сколько мне платить придется? Может, и вся моя картошка не стоит провоза?» — «Что вы, гражданочка, — проговорил с обидой шофер, с такой, милая, обидой, что его щеки стали ярче кумача, — ничего не возьму с вас. Да и наш председатель колхоза, уезжая в район на лошади, так распорядился. Садитесь». А когда мы, милая, забрались на машину, он загадочно сказал: «Вы гражданочки, уже заплатили за подвоз. Не тужите и вы, бабушка, — взглянув на меня, улыбнулся шофер, — мы жулика этого поймаем. А на председателя нашего не сердитесь за то, что он пошутил над вами и не взял с собой. У него, бабушка, мысль была… и вы ее скоро узнаете. Он сел в кабину, и мы покатили. Въехали, милая, в село. Милиционер крикнул: «Алехин, у сельпо наша машина! Это не иначе как Потапов!» Алехин не ответил, а прямо крутанул машину к крыльцу. Он вышел из кабины и направился в сельпо. Милиционер за ним. Слезли и мы. Бабочки решили чайку попить, прошли в чайную. Вошла и я с ними. Гляжу, милая, наш грабитель-то сидит за столом и водочкой накаляется. Это он на наши денежки-то. Увидав нас, он даже поперхнулся, вскочил, картуз нахлобучил — и к двери. «Потапов, — обратился к нему милиционер, — мне надо поговорить с вами». — «Выйдемте, товарищ дорогой, тогда на улицу», — предложил разбойник. «Нет, миляга, я на улицу не пойду, а будем здесь говорить, — отрезал милиционер. — Говори, сколько получил с гражданок вот этих. Верните им сей момент и деньги и натуру!»
— И вернул? — спросили хором женщины.
— Вернул, милые. Да еще с каким, милые, почтением-то. А милиционеру сказал, что он просто пошутил над гражданочками. «Я только что хотел вернуться за ними и посадить, да вот вы опередили меня». — «Ишь ты, — рассмеялся милиционер, — а мы этого и не знали! Ну, вы об этом расскажете там, где следует». Да, трудновато бы, милые, досталась картошка, ежели бы… Теперь проучат этого разбойника.
Старушка умолкла, поджала тонкие, сухие губы и пригорюнилась. Молчали и другие пассажиры. Урчали колеса, врывался в открытую дверь теплый ветерок, доносил запах цветов, сырости, запах смолистой хвои. Глаша и Сима сидели против двери. Глаша читала книгу. Сима грызла семечки. Солнце то скрывалось за деревьями леса, то вылетало из-за них и катилось за поездом, заглядывало веселым своим ликом в дверь, скользило розовыми лучами по стенам, мешкам и лицам женщин. Ольга развернула газету, но не читала ее: думала о рассказе старушки, жалела ее и невольно улыбалась над ее приключениями в длинной и трудной дороге за картошкой.
— Не жизнь, а смех один, — нарушила молчание женщина с синими глазами на узком, бледном, как бы восковом лице. — Кто думал о картошке… чтобы ехать за нею за тридевять земель? Мучиться так, как вот мы?
— Не говори, — отозвалась молодая женщина с седыми волосами и горько улыбнулась. — Жили не тужили, румянец не линял с лица. Вот мне не так много лет, а я выгляжу старухой.
— Да еще как жили-то! Разве думали о картошке? О каких-то граммах хлеба?
— А всему — война, фашист проклятый!
— Всю жизнь, сволочь, перевернул!
— Да еще как! Сколько потребуется теперь трудов, чтобы поставить ее правильно, на свое место, так, как стояла…
Молодая женщина с пепельными волосами говорила задумчиво, ни к кому не обращаясь:
— Жили хорошо, что и говорить! Пойду, бывало, в субботу в магазин, накуплю в нем белого хлеба, печенья, конфет, колбасы, мяса, вина. Поставлю все это на стол… Вот как жили!
— Да-а, — вздохнув подхватила краснощекая женщина, — без мужика плохо. Мой, бывало, говорит: «Машенька, зачем тебе работать? Прокормлю и тебя и ребятишек. Мне, пойми, не труд твой нужен, а красота, свежесть». Так и говорил, вот с места не сойти! Дюже жалел меня.
— Эх, — вздохнула она снова, и глаза ее стали жестокими, — этого бы гада Гитлера я, бабоньки, своими руками задушила бы. Не выдержу, кажись, я… Вот сдам ребятишек — они уже у меня большенькие — в детдом, а сама на фронт к мужу… Снайпером стану… И набью же я этих гадов!..
— Теперь уже и без нас, Машенька, обойдутся наши мужья, они гонят фашистов, — заметила серьезным тоном ее соседка.
Женщины охали, вздыхали, сочувственно поддакивали рассказчицам и кивала головами. Глаша и Сима смотрели в дверь и улыбались — разговор женщин неприятно действовал на них. Ольга не улыбалась, лицо ее было строго, сосредоточено. Она думала об Аржанове и Соне.
«Неужели Соня доверилась ему? Погулял с нею и оставил. Соня, конечно, из-за него бросилась в озеро, не вынесла позора…»
Поезд подошел к станции, остановился. Все засуетились, стали поднимать мешки, корзины, узлы и двигаться к двери.
— Ох! — вздохнула старушка и покачала головой. — А все это оттого, что сатана Гитлер крови нашей захотел. Ой, поганый, наши нервы натянул.
— Верно, бабушка. Ругаемся все оттого, что нервы.
— Да, да… Видно, они сердешные, и у вас, молодых-то, совсем износились, вот-вот оборвутся.
— Не износились. Рано еще нашим нервам износиться, мы только жить начали, начали жизнь новую строить. У нас нервы крепкие, — заметила громко и решительно Глаша Волкова, и таким звонким голосом, что пассажиры с любопытством посмотрели на нее и заулыбались. — У него, людоеда Гитлера, уже стали рваться, и на каком-нибудь своем нерве он повесится. Это я правду говорю. Наши ему устроят не один еще Сталинград…
— Правду говоришь, девушка. Мы-то, русские, выдержим… А судачим мы о жизни так, не со зла, — отозвалась на слова Глаши Волковой пожилая женщина.
Подняв два узла на плечо, она бодро зашагала с платформы.