к думаю.
— Гм!.. Согласен. Тарутиной дождь не мешает. Значит, он мешает только лоботрясам, — рассерженно сказал Нил Иванович и, разгладив усы, стал быстро собирать бумаги со стола и прятать их в ящик. — Знаешь, Матвеевич, я пойду в контору и серьезно поговорю с начальниками полей.
— А я поговорю с парторгами полей и с девушками, — проговорил Долгунов.
— Иди. Надеюсь, что мы всколыхнем…
Долгунов и Нил Иванович вышли и, поглядев на небо, обложенное мглисто-синими тучами, из которых лил прямой, ядреный, теплый дождь, подняли воротники плащей, спустились с крыльца и зашагали в разные стороны.
После обеда в облаках показались просветы, ярко-синее небо. Дождь изредка еще накрапывал, но дул легкий ветерок, и к вечеру небо совсем очистилось От облаков. Солнце скатывалось к горизонту, и его лучи трепетали на темных вершинах елей и берез, стоявших редкой грядой на восточном берегу широкого озера. Над водой кружились дикие утки и, как камни, падали в густые, буйные камыши. Тарутинские бригады с песнями возвращались в поселок.
В конторе Ольга застала Нила Ивановича и узнала от него, что приедут служащие учреждений на помощь торфяницам. Тут же ей передали открытку от Павлова, который писал:
«Ольга, приеду и я со служащими учреждения на уборку торфа. Постараюсь попасть на твое поле — помогать твоим бригадам. Правда, на твоем поле, как я знаю, дело обстоит хорошо, и ты, быть может, в помощи нуждаешься не так, как начальники других полей».
Прочитав открытку, Ольга сказала про себя: «Кто же от помощи отказывается? Дураки только одни… Обижается, что не пишу ему… Когда писать-то тебе, Павлов! Ты бы, милый, посмотрел на свою Ольгу, она замытарилась за этот месяц, став начальником поля. Не только писать тебе, а и думать было некогда о тебе. Да, сказать правду, и не думала! — Ольга вздохнула, улыбнулась. — Совсем не хочу, Павлов, чтобы ты работал на моем поле. Любовью своей будешь мешать мне в работе. Да уж ладно, поставлю тебя на штабель… и не слезешь с него до заката солнца».
Когда Ольга, быстро закончив дела в конторе и переодевшись, пришла с подругами в столовую, там раздавались звуки двухрядки и балалаек, слова лихих частушек и постукивание каблучков. За столиками в первом зале было много девушек с разных полей. Три девушки, очень рослые и широколицые, плясали.
— Это чьи? — спросила у техников Ольга.
— Из бригады Красновой, — ответила Маша Козлова. — Что им не плясать! Пять дней лил дождь, пять дней они лежали на койках в бараке.
Утро было ясное, и день был знойный. Работа на всех полях оживилась. Торф в змейках и клетках великолепно проветривался и сох.
Ольга обходила свое поле, наблюдала за работой бригад, брала куски торфа и определяла его влажность, качество сушки. Переходя с карты на карту через осушительные и валовые канавы, она проверяла также, везде ли имелись мостки через них, и хорошо ли они положены. Ее торфяницы больше не растрачивали силы, нужные для работы. Когда она пришла к начальнику участка просить три сотни досок, он ее сначала не понял, механически, думая о дожде, записал в блокноте: «800×800». Первая цифра обозначала число торфяниц на участке Тарутиной, вторая количество канав, а значит, и прыжков, которые каждой из них ежедневно приходится делать, идя на работу и возвращаясь с нее. Потом быстро перемножил цифры и без возражения отпустил доски…
— Ну и начальничек навязался мне! — воскликнул он с удивлением, но и не без гордости, когда Ольга вышла. — Гм… Блоки дай, лесу на журавли дай. Обеды доставляй для ее бригад на поле. Баки дай на поле для кипяченой воды. А теперь эти мостки через канавы. Почему всего этого, Долгунов, не требуют другие начальники? А потому, что не девушки работают на их полях, а ангелы! Этим ангелам, как понимаю я, не надо ни кипяченой воды, ни горячей пищи, а через канавы они могут летать.
Парторг улыбнулся как-то задумчиво и сказал:
— Если бы все такие были у нас начальники полей, как Тарутина, так мы бы с тобой не дрожали, как в лихорадке, каждый день от надвигающихся то и дело прорывов. Впрочем, Нил Иванович, и мы…
— Что «мы»? — насторожился Нил Иванович, как бы угадывая невысказанную мысль парторга. — Что «мы»? — повторил он подозрительно и тревожно.
Долгунов не ответил, но покраснел.
— Это правда, Емельян Матвеевич, — вздохнув, согласился Нил Иванович. — Тарутина, как замечаю, своими нововведениями на поле заставила задуматься и зашевелиться многих начальников полей не только на нашем участке, но и на соседних.
— Она и нас, Нил Иванович, заставила. Мы ведь тоже с вами, как начальники участка, плыли по тихому течению. Словом, работали по старинке, — пояснил Долгунов, и лицо его выразило крайнее неудовольствие. — Я и ты, Нил Иванович, не были впереди на добыче топлива, поэтому нечего нам сваливать на других начальников полей, обвинять их в кустарщине.
— Что ты, что ты, Емельян Матвеевич, говоришь! — вскрикнул с выражением испуга в кротких и добрых глазах Нил Иванович и растерянно, как бы все не понимая парторга, возразил: — Как это по старинке? Как это, дружище, кустарно? Мы же помогаем Тарутиной, значит, инициатива все же наша…
Долгунов горько улыбнулся и, ничего не возразив начальнику участка, ниже опустил голову. Нил Иванович, уставившись взглядом на него, понял парторга и, сильно взволновавшись, недовольный собой, ударил кулаком по столу и раздраженно бросил:
— Ладно, Матвеевич! И у меня немножко прояснилось в башке…
Долгунов вышел. Нил Иванович, пораженный словами парторга, все думал и думал над тем, что и он, начальник участка, и Долгунов более начальников полей виноваты в косности и в консерватизме на добыче торфа.
Тарутина находилась в бригаде Даши Кузнецовой и наблюдала за слаженной и спорой ее работой. Далее на поле трудились бригады Люси Смеловой и Звягинцевой. На краю поля работали девушки, бригадиром которых недавно была Тарутина. Они и теперь, под руководством Глаши, шли впереди других бригад. Еще дальше, на полях других начальников, ползали по картам гусеничные тракторы, передвигались цепочки укладчиц змеек и клеток. Изредка пробегали по узкоколейке порожние и нагруженные торфом поезда, попыхивая грязноватым дымком в золотисто-синее небо, такое ясное и торжественное. Редкие, трогательно-печальные, как бы призывающие следовать за поездом гудки паровозов вонзались в чистый, прозрачный воздух, вспарывали его, заставляли трепетать, дрожать близкими и далекими отголосками. Ольга подошла к Даше Кузнецовой. Увидев начальницу, та устало выпрямилась.
— Оля, знаешь, а я получила письмо от майора. Он был тяжело ранен. Ему отняли левую руку. Теперь поправляется… — Даша запнулась, ее васильковые глаза наполнились слезами. Улыбаясь и глотая слезы, она пояснила: — Ну прямо, хотя майор и не молоденький, а пишет глупости.
— Что же он пишет тебе? — спросила с теплым участием Ольга.
— Что пишет-то… — всхлипнула Даша. — Да пишет, что очень виноват передо мной, что признался в своих чувствах. «Я, — пишет он, — теперь без руки, и ты, Даша, отвернешься от меня, так как я стал человеком физически неполноценным». Правда, дурак? А еще майор, два ордена боевых имеет, а пишет так… даже обидно! Я так разозлилась на него… — Даша вытерла ладонью слезы и призналась: — Я ему, Оленька, написала такое!..
— Зря, — сказала с тревогой в голосе Ольга. — Надеюсь, что ты еще не отправила письмо?
— Нет, разорвала. А надо было бы послать. Пусть бы почитал и пораскинул мозгами!
— Хорошо сделала, что не послала. Он столько пережил, что… словом, за все пережитое им на войне ты должна быть ему другом, сберечь для него свое сердце.
— Я написала ему, чтобы он не думал ни о чем, а скорее бы поправлялся и приезжал, что я жду его с нетерпением, — сказала горячо Даша.
Подруги поговорили еще несколько минут и разошлись. Даша приступила к работе. Ольга повернула было к бригаде Черняевой, но тут же, вспомнив, что Настасья Петровна любит поговорить, а когда разговорится, не остановится, раздумала и свернула в противоположную сторону — к бригаде Свиридова, к разливальщицам.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
В последних числах июля небо опять стало хмуриться. Как-то даже выплыла серая с синим отливом туча, сердито посверкала молниями, погремела громом, брызнула легким дождем и скрылась за лесом на горизонте. За нею неслись мелкие бело-дымчатые облака. Эта туча заставила сильно забеспокоиться Нила Ивановича, Долгунова, главного техника Лузанова, начальников полей, парторгов и бригадиров. Начальники треста и предприятий также выехали на участки полей, чтобы лично наблюдать за уборкой торфа. Все прекрасно знали: если торф не снимется с полей, то замрет электростанция, фабрики, заводы и железные дороги не получат достаточного количества электроэнергии, фронту будет недодана какая-то часть боеприпасов. Чувствуя эту угрозу, руководители треста и партийных организаций решили провести несколько воскресников города Шатуры.
Павлов приготовился еще в субботу к отъезду на уборку торфа. Он записался на участок Нила Ивановича — ему очень хотелось повидать Ольгу и поговорить с нею.
В воскресенье он проснулся очень рано. Заря еще только разгоралась. Когда Павлов вышел из квартиры, на улицах в сиреневом мраке были видны уже группы женщин, девушек и мужчин, направлявшихся в сторону вокзала. Поезд стоял на разъезде. Отыскав сотрудников своего учреждения, Павлов вместе с ними сел в вагон. Состав тронулся. В вагоне было тихо. Ехавшие молчали; все дремали под однообразно воркующую музыку колес. Да и вагон, как люлька, покачивал и покачивал. Павлов не дремал, сидел у приоткрытой двери, смотрел на мелькавшие в предрассветном сумраке деревья, на облачка голубоватого тумана, лежавшие низко над землей, и думал: «Обрадуется или рассердится Ольга, увидев меня на своем поле?»
Еще не было и четырех часов, когда поезд подошел к участку Нила Ивановича и остановился у первого поля. Часть пассажиров, назначенная на работу на этом поле, вышла из вагонов. Прибывших на воскресник встретила Маша Козлова. Всех женщин она поставила на подкатку и подноску торфа.