— Мой вот уже четвертый год на фронте, на передовой. Сражается. Уезжая на войну, наказал мне: «Аннушка, ежели на торф пойдешь, то нажимай как следует, чтобы было больше пуль и снарядов, чтобы я мог не одного фашиста разнести вдребезги». Что же он, Семен-то, будет биться до последней кровинки с врагом, а я дома, на печке, стану нажимать, да? Так ли? А?
Снова громкий смех прокатился по залу. Многие девушки захлопали Анне. Калинина хотела было еще что-то сказать, но, не найдя нужных слов, растерялась, махнула рукой, села и опустила голову.
— Анна, ты что смутилась? — спросила Козлова. — Ты сказала лучше всех. Погляди, как ты своими словами всех взволновала!
Девушки шумно зааплодировали. Кто-то выкрикнул:
— Браво, Калинина!
Аплодировали все. Даже Грибкова захлопала в ладоши, чем опять вызвала смех среди девушек, сидевших недалеко от нее. Хлопали Долгунов, Нил Иванович и особенно горячо Тарутина и Кузнецова. Анна совершенно смутилась и, моргая, сидела неподвижно на стуле, смотрела на сцену и ничего не видела.
«И зачем это я выступила? — подумала она. — Теперь девки проходу не дадут, будут смеяться».
Долгунов терпеливо слушал короткие, яркие и порой грубоватые речи торфяниц. Когда торфяницы, горячась, слишком расходились, нападая друг на друга, он не останавливал их, не старался ввести «в организованное русло». Он прекрасно знал характеры торфяниц, их простые нравы, искренность; знал и то, что они в начале собрания выложат все свои обиды, расскажут обо всем, что волнует и беспокоит их. Парторг не мешал им высказываться до конца. После каждого собрания Долгунов разговаривал с ними, помогал им, и они всегда соглашались со своим парторгом, верили ему, зная, что он никогда не, обманет и сделает все то, что обещал. Он по-братски любил этих девушек, говорливых, горячих и искренних.
— Правду сказать, девушки, и мне, как и вам, очень хочется домой, — начал Долгунов серьезным тоном. — Не то чтобы забраться на печку, как это собирается сделать Грибкова, а хочется отдохнуть и семью повидать. Как подумаю о семье, так бы и сел вместе с Грибковой в поезд и укатил бы с нею домой.
— Ха-ха! — рассмеялась Кувшинова. — Слышь, Грибкова, Емельян Матвеевич собирается укатить с тобой!
Та рассмеялась. Засмеялись и в зале.
— А что ж ты, Матвеевич, от меня-то уж отказываешься, от старухи? — спросила шутливым тоном Анисья Петровна. — Все на молодых нацеливаешься?
— Какая ты старуха! — возразил Долгунов. — Тебе еще, Петровна, и тридцати нет. Какая же ты старуха, если волосы завиваешь?
— Ну, это я, Матвеевич, делаю только для того, чтобы поддержать в бригаде полный фасон.
Долгунов, взглянув на развеселившихся девушек, обратился к ним:
— Ну так как же, поедем домой или останемся и выполним государственный план? Поможем торфяницам и на других полях?
Улыбки сразу исчезли с лиц девушек, глаза их стали серьезными.
— Как же решим, девушки?
— Работать, работать! — дружно раздались голоса. — Как же можно торф оставлять на полях!
— Пускай Грибкова одна едет!
— Пускай! Скатертью ей дорога!
— Значит, девушки, остаетесь? — взволнованно спросил Долгунов.
— Остаемся! Остаемся! — гудело собрание.
— Может, кто из вас не согласен? Пусть сейчас заявит, чтобы потом не шушукались, не смущали.
— Пусть Грибкова скажет! — подала голос Лена.
— Что тебе, Ленка, далась Грибкова? — отозвалась сердитая Грибкова и сурово продолжала: — Я остаюсь. Я тоже, как и вы, не оторванная от партии, дышу одними легкими с нею!
Дружные аплодисменты покрыли ее слова.
— Грибкова, вы хорошо, по-народному сказали! — взволнованно подхватил Нил Иванович и крикнул. — Браво товарищу Грибковой!
— Все же, товарищи, проголосуем, — сказал Долгунов. — Кто за то, чтобы остаться и работать по-тарутински?
Поднялось несколько сот рук.
— Кто за отъезд?.. Нет? Предложение принято единогласно.
Торфяницы встали и принялись аплодировать. Долгунов закрыл митинг и объявил, что вечером в столовой устраивается праздничный ужин с танцами. Тарутина, Нил Иванович, Долгунов, Кузнецова и Гладышева вышли на улицу последними. У клуба они остановились, глядя на группы нарядных девушек, запрудивших улицу. Нил Иванович протянул руку Тарутиной и сказал:
— Поздравляю с праздником!
— Нет, Нил Иванович, так не поздравляйте, — ответила Ольга, пряча руку за спину. — Я так думаю, что вы и Емельян Матвеевич будете на нашем празднике в столовой, тогда и поздравите меня и моих девушек.
— Правильно, — поддержал Долгунов. — Придется, Нил Иванович. Что же будет за праздник у девушек без начальника участка!
— Гм!.. Верно, — согласился Нил Иванович. — Приду обязательно, приду.
— Ждем, — сказала Даша.
Нил Иванович и Долгунов расстались с девушками и зашагали в сторону конторы.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Скрип двери оборвал беседу парторга с коммунистами и заставил его поднять глаза.
В кабинет вошла взволнованная, миловидная девушка в розовом платье и в шерстяной стального цвета кофте.
— Зина, нельзя, у меня идет кружок по истории партии, — взглянув на вошедшую, строго сказал Долгунов.
— А я к тебе, Емельян Матвеевич, со своей историей зашла. Разбери, пожалуйста, мое дело.
Партийцы улыбнулись, поглядывая на Зину.
— Что еще за история? — спросил Долгунов. — И почему ты не на празднике, не в столовой?
— Какой тут праздник, Емельян Матвеевич! — воскликнула Зина и махнула рукой. — Я с обеда как угорелая ношусь по баракам из-за своего младенца.
— Не понимаю, Зина, ты о чем?
— Да Леньку моего утащили куда-то девки. Кормить его давно надо, а я не найду. Почти все бараки обежала. Даже в клуб сбегала… У встречных спрашивала — не знают. Вот и забежала к тебе, Емельян Матвеевич, спросить: может, сюда моего Леньку затащили? Да и хотела заодно уж попросить тебя, чтобы ты приструнил девок, наказал бы им, чтобы моего Леньку не утаскивали от меня! Ну, они, Емельян Матвеевич, всю совесть потеряли! То одна унесет, то другая, то третья. Другой раз проснусь ночью, гляну в зыбку, а Леньки нет! Вся потом обольюсь, поверите или нет, от страха.
— Куда же Ленька девается? — спросил Долгунов, растерянно поглядывая на Зину.
— Вчера вот проснулась, а Леньки нету. Я к Поле, приоткрыла край ее одеяла, а Ленька спит у нее на груди… Да не одна Поля, а все Леньку таскают к себе. Я начну ругать их за это, чтобы моего Леньку, значит, оставили в покое, а они, Емельян Матвеевич, смеются, говорят, что я не чутко сплю, боятся, как бы от плача у Леньки пупок не развязался. Это я-то не чутко сплю? Я, чай, мать ему. Да и сон у меня тонкий, как комариный голосок.
— Видно, что не чутко, когда не слышишь, как его берут из люльки, — сказал Долгунов, улыбнувшись.
— И ты, и ты, парторг, за бесстыжих девок! — воскликнула Зина и заморгала.
— Да где, Зина, я найду его тебе? — виноватым, потеплевшим голосом сказал Долгунов, увидев слезы в глазах матери. — Ведь Леньку-то твоего не приносили сюда… на парткружок ему еще рано.
Зина растерянно замолчала, вытерла ладонью слезы. В это время открылась дверь, на пороге показался дед Корней. У него на руках лежал Ленька с большой бутылкой молока. Увидав старика с мальчиком, кружковцы захохотали.
— Вот, Зина, и Ленька нашелся твой!
— Эво, он какую посудину опоражнивает!
— Щеки-то у него, как мехи, работают!
— А я тебя, Зина, ищу, ищу! — обратился старик к девушке. — Ну прямо с ног сбился, да и некогда.
Зина бросилась к Корнею, взяла у него ребенка, прижала к груди и, слегка покачивая его, вышла.
Когда шаги ее затихли в коридоре, Долгунов, взглянув на деда, укоризненно покачал головой.
— Что же это вы, Корней Ефимович, утащили у Зины Леньку? Сами наслаждаетесь, а мать плачет.
— Нет, зачем же… — смутился старик. — Да я и не умею нянчиться с маленькими… непривычен.
— Так как же ребенок попал к вам?
— Да уж известно как, — махнул рукой старик и улыбнулся, — девки затащили! С той поры как поселилась у меня Соня, от них житья никакою мне не стало. Все время бегают к ней… — Заметив собравшиеся морщины на лбу парторга, старик поправился: — Ты не подумай, Матвеевич, что сержусь на Соню или на ее подруг. Нет, нет! Я рад, что они заходят, девки-то, и Леньку приносят. Да вот дело-то какое: часто развеселятся так, что и про мальчонку забудут, оставят его со мной, а сами убегут в лес, а то и танцы заведут под березами, на полянке. А я с Ленькой нянчись… На такой случай всегда держу молоко — вымениваю на рыбку. Ну, сказать правду, и я малость привык к Леньке, полюбил его.
— Зина теперь не выпустит из рук Леньку, — заметил Долгунов, — и вам придется скучать без него.
— Не выпустит, — рассмеялся Корней. — Но девки все равно выкрадут у нее Леньку. Это не забава, не игра, а что-то такое, без чего они уже никак не могут обходиться. Тут такое творится… Вот хотя бы взять эту фронтовую почту, которую они устроили у меня, — может слышали?
— Почта? Какая почта? — удивился Долгунов. — Первый раз слышу.
— Как-нибудь расскажу, — ухмыльнулся в бороду Корней и повернулся к двери, но Долгунов задержал его и обратился к партийцам:
— Вот что, товарищи, наше занятие, собственно, кончилось, и вы можете идти, а я побеседую еще тут с Корнеем Ефимовичем.
Когда они вышли из кабинета, Долгунов усадил старика в кресло и попросил рассказать, что это за игру в почту устроили девушки.
— Да как сказать, — начал Корней, смотря себе под ноги и задумчиво поглаживая бороду, — может, это игра, а может, сама жизнь. Ведь они что, озорницы, делают: пишут на фронт, а адрес дают на меня. Ну вот и завалили меня солдаты письмами, больше сотни зараз иногда получаю. Разносчица и та уже сердится. «Заведи, говорит, дед почтальоншу для своего почтового отделения, а я одна никак не могу таскать тебе по целой сумке писем».
— Что ж, это неплохо! — улыбнулся парторг.
— Неплохо-то оно неплохо, да вот какая оказия вышла дальше. Один насмешник прислал мне с фронта письмо и спрашивает: «Откуда, папаша, у тебя столько дочек завелось? Неужели они все твои? Богатый ты, видно, папаша, человек, раз столько имеешь дочерей!» Пришлось объяснить этому шутнику. Он ответил мне и поблагодарил за разъяснение. Да и другие бойцы — он, видно, им прочитал мое письмо — стали писать мне. В письмах все больше про девушек спрашивают: «Красива ли Маня? Хороша ли собой Таня? Какой цвет волос у Фени? Какие глаза у Шуры?» Интересуются, конечно, как помогают девушки фронту своим трудом, а больше спрашивают про годы, боятся, видно, пожилых. Ну вот я и описываю им наших девушек. Иногда девушки, застав меня за писанием, спрашивают: «Дедка, что это ты пишешь?» — «Что пишу, внучки?» — отвечаю я им. Смеются. Лукавлю так перед ними. Сами понимаете, не хочется выдать бойцовскую тайну. Так вот, писанины у меня стало столько, что просто, скажу вам, гибель.