Коля не двигался – видимо, ждал, когда глаза привыкнут к темноте. Ник ждал тоже. Наконец ощущение, что на голову надели мешок из чёрного бархата, стало проходить. Очертания предметов не проступили, свет в ледник не проникал, но стал виден красный глазок камеры на стене напротив. Дверь в пещеру была прямо под ней, Ник знал. Видимо, Коля тоже начал её видеть, потому что слегка потянул его за руку – и пошёл туда.
Три шага прямо, один – вправо.
Пахло погребом. Собственно, ледник – это и есть что-то типа погреба, только не под землёй, а в боку горы. Стены обшиты досками, полки от потолка до пола. На полках – банки, коробки, бочоночки. За пыльным стеклом различимы ягоды, мочёные яблоки, солёные помидоры. На этикетках – стилизованные надписи «Малиновое варенье», «Огурцы солёные», «Капуста квашеная». Всё ненастоящее, бутафория. Только полки и обшивка – прежние. Хотя Ник, когда был мелкий, верил, что и банки, и еда – всё на самом деле. Что до сих пор хранят здесь заготовки на зиму, из гигантской бочки в углу, из-под холодного влажного плоского голыша размером с голову можно достать мочёных яблок и даже целый арбуз. А у дальней, самой холодной стены, в тазике со льдом, в красивой металлической баночке с плотной крышкой стоит только что сделанное, принесённое с кухни вкусное и сладкое мороженое.
Про мороженое – что оно было когда-то настоящее – он знал точно. Потому что здесь же, посреди помещения стоял стенд с фотографиями и текстом о том, как использовали ледник раньше, почему здесь ничего не портится и даже летом не тает лёд, который сюда клали с зимы. Ник учился читать на этих музейных текстах, поэтому всё помнил наизусть. Как и фотографии. Там были в основном люди со странными, застывшими лицами, так не похожие на современных. А на центральной – веранда дворянского дома, в смысле музея, в смысле усадьбы Лебедевых-Сокольских. Правда, сейчас этой веранды с видом на реку уже нет, дед говорил, она не сохранилась. Там, на фото, за столом с белой скатертью разместилась большая семья, все в белых одеждах, залитые солнцем и потому почти неразличимые, стёртые временем и светом, похожие на ангелов. Сидят и кушают серебряными ложечками мороженое. Среди взрослых – двое детей. Подпись – о том, что мороженое было излюбленным лакомством, как его делали и всякое такое.
Ник прекрасно помнил эту фотографию, кто где, в какой позе, как на кого падает свет. Столько раз силился различить в затёртых фигурах Сашу. Даже казалось, что различал, что Саша сидит на углу, в профиль, на голове – модная тогда бескозырка, а рядом, с длинными волосами, спиной к фотографу – его сестрица Марго. Но всё это – смутно, приблизительно, как сам засвеченный временем снимок.
И ледник, и мороженое в нём стали возможны благодаря вечной мерзлоте – промёрзшему брюху горы, пещере, которая начинается прямо тут, за обшивкой стены. Поэтому и пахнет здесь сыростью, погребом. Но ещё не Ямой. Яма пахнет иначе, не перепутать ни с чем. С закрытыми глазами, в темноте сразу поймёшь, где ты находишься – уже там или ещё тут. Потому что ледник – преддверие, предчувствие Ямы. А всё настоящее, подземное, с нутряным мраком и холодом, со сталактитами и сталагмитами, с серебряной изморозью и паром изо рта, и даже с духом Белой Девы и другими спелеологическими байками – всё это дальше, за дверью.
Коля отпер её вторым ключом так же быстро, как входную, открыл и втянул Ника за собой.
Дверь захлопнулась, отрезая их от мира.
Пять крутых ступенек в узком и низком проходе – и они в Яме.
Коля врубил фонарик, осветил себя снизу.
– Добро пожаловать домой, – прорычал жутким голосом.
В жёлтом свете его лицо было счастливым и безумным – но совершенно своим.
Тут-то Ника и отпустило.
С фонариком Коля, конечно, придуривался: в первой галерее свет был. И не просто свет, а настоящая профессиональная подсветка: светодиодная лента вдоль тропы, разноцветные прожекторы, выхватывающие самые красивые сталактиты и рисунки мерзлоты на стенах. Галерея огромная, высокая, как какой-нибудь старинный храм. Ник и чувствовал себя здесь схоже – как в древнем, величественном сооружении. Только круче, потому что человек к нему руку не приложил. Почти не приложил: вот ступеньки при входе и сам вход – это да, это пришлось вырубить. Потому что изначально вход в пещеру был просто провалом, который открылся в далёком девяносто восьмом году при реконструкции ледника, когда деревянная обшивка стены сгнила и обвалилась. Ник сто раз слышал эту историю, и от Фролыча, и от деда, и она его всегда завораживала: только представить, что во всё это великолепие вела обычная дыра! А когда самый смелый сунулся туда, то попал в настоящий храм. От этой мысли у Никиты голова кружилась.
Смелым оказался, разумеется, Фролыч. Тогда ему было, как Нику сейчас, тринадцать, он помогал отцу-реставратору на работе во время летних каникул. Так он в Яме и застрял, как мама шутила. Она имела право так шутить – они с Фролычем были одноклассники.
В общем, свет в первой галерее был не яркий, а мягкий, таинственный, он подчёркивал размеры пещеры, но не убивал её загадочности и глубины. Однако сейчас они, конечно, всю эту красоту включать не стали. Им хватило дежурной лампочки у входа. Она выхватывала из мрака ступеньки и площадку перед ними, её называли сенями. Тут стоял стул, на который обычно садился смотритель, если в пещеру спускалась экскурсия, а подальше – большой железный шкаф-пенал, в котором хранилось всякое нужное: аптечка, спаснабор, тряпки и веник, электрический чайник на пол-литра и даже никогда не мытый, в коричневых чайных разводах стакан с идиотским рисунком и надписью «Зайка моя».
Вот там-то Коля и сложил необходимые для спуска вещи.
Ник присвистнул, когда увидел, насколько тот хорошо подготовился. Тут было два набора термобелья, тёплая флисовая куртка, комбез – его Коля явно свистнул в секции, ему тыща лет, – две каски с фонарями и огромный мешок с железом – обвязки, карабины. Моток верёвки лежал отдельно. Даже тёплая шапка и флисовые перчатки, тоже две пары, были тут же, Коля и про них не забыл, хотя часто в секции ребята забывали – и тогда Фролыч мог снять с маршрута и не пустить в Яму («Отморозитесь, а мне отвечай!»).
– Одевайся, а то дуба дадим, – кинул Коля сухо.
Это было правдой – после улицы они уже успели порядком остыть в леднике, где обычно плюс пять, а здесь, в пещере, ещё холодней – стабильные в любое время года минус три градуса в первой галерее. Дальше теплее, но здесь – холодильник.
– Сам смотри, что тебе подойдёт, тут один набор побольше, другой поменьше, я же не знал, насколько ты вырос, – говорил Коля, пока Ник разворачивал и прикидывал термуху. Сам же приставил к шкафу стул, залез и снял оттуда набитый доверху рюкзак с его собственной, проверенной и подогнанной снарягой. Снаружи к рюкзаку была прикручена каска.
– А я уж подумал, что мы ещё кого-то ждём, – пошутил Ник. – Комбез у меня дома, кстати, свой лежит. Ты бы сказал.
– Если бы я сказал, ты бы мне весь мозг выел: куда да зачем. И так попытался уже. – Коля усмехнулся, быстро натягивая комбинезон прямо поверх спортивных штанов, в которых пришёл. Он уже стал снова свой, как будто сбросил с себя всё наносное. Ник знал это свойство пещеры: здесь люди становились сами собой. Или просто он их здесь начинал понимать лучше, чем наверху, в шуме города и при дневном свете. Тут всё лишнее отступало, человек становился проще и понятнее, сразу было видно, чего от кого ждать и насколько перед тобой надёжный экземпляр, а с кем лучше в одну связку не становиться.
С Колей они уже не раз были в одной связке, и застревали на стенах, и даже терялись в переходах, было дело – но он был надёжный, понятный. Настоящий друг, короче.
– Ты и сейчас мне ничего не собираешься объяснять? – спросил Ник. Он уже влез в комбез и выбирал каску. Первая ухнула сразу на нос, несмотря на тёплую шапку, которую он надел вниз, вторая села лучше.
– Терпение, только терпение. Остались метры. – Коля застегнул все кнопки и клапаны, подтянул ремешок на шлеме и попрыгал, проверяя снарягу. Сапоги гулко бухали на камнях. – Бери бухту, – он кивнул на верёвку, – а я всё остальное. – Он погрузил в рюкзак пакет с железом. Там звучно отозвалось пластиком. – Вода. Две по пол-литра, тебе и мне. На всякий. А всякий, как известно, бывает разный, – выдал он одну из многочисленных фролычевских присказок. – Всё, погнали. Врубаю дальний.
Развернулся и пошёл по набитой тропе вперёд – ко второму гроту. Луч фонарика прыгал по мерцающим стенам, а потом наглухо утонул в чёрной бархатной пустоте.
Глава 4
Фролыч всегда говорил, что люди делятся на тех, кто боится пещер, и тех, кто не может без них жить. Хотя если вдуматься, чего в пещерах этих хорошего? Темно, холодно и грязно. Ник, конечно, относил себя ко вторым. Но ведь его сюда никогда не тянуло так, как того же Фролыча или Колю. Они были просто маньяки, дня не могли без Ямы прожить. Фролыч вообще всю её, кажется, облазил, в любую щель готов был залезть. И Коля не отставал. А зачем ходил сюда Ник? Неужели только из-за Коли и Фролыча?
Сейчас, когда вокруг была тесная щель, ему казалось – правда, только из-за них. А вообще мог бы спокойно жить без этой Ямы. И не лез бы сейчас никуда по уши в грязи, не забивалась бы в нос пыль, а рёбра не сжимало бы по мере того, как он вкручивается в толщу породы. Как какой-нибудь червяк, крот, землеройка. Свет фонарика то и дело отражался от камня, и казалось – всё, тупик, придётся карабкаться обратно. Но потом луч снова проваливался в непроглядную темноту впереди, и, сжав зубы, Ник продолжал вкручиваться в шкурник.
Нет, он прекрасно знал, для чего ходил в Яму, – ради самой Ямы. Потому что больше всего его здесь завораживали не размеры галерей, не запутанные переходы, не темнота, не тишина и не холод один и тот же в любое время года, так что зимой сюда спускались греться, а летом – освежиться. Его притягивала возможность оказаться один на один с самим собой – и с Ямой. Точнее, с горой. Ник всегда думал о ней как о живом человеке. Гигантском, так что не увидишь лица, даже если закинешь голову. Да ничего не увидишь – одно ощущение присутствия. Не мужчина, не женщина – хотя думал Ник о ней в женском роде, – просто живая гора.