Движение было, естественно, перекрыто: тогда еще не было таких пробок, как сейчас, к тому же была суббота, водители видели, что нельзя проехать, разворачивались и уезжали. На самом деле я как организатор плохо контролировал ситуацию: было много незнакомых людей, если бы начали машины переворачивать, то все пошло бы не по пути несанкционированного митинга, как это впоследствии назвали, а уже по пути массового беспорядка, что проходит по уголовной статье. Чудесным образом ничего такого не произошло. Постепенно все стало рассасываться, люди стали расходиться, и мы сказали, что оставляем эти баррикады на память потомкам. «Мы победили! И теперь идем гулять по побежденному городу!» Осталось человек тридцать-пятьдесят, и тут нас, конечно, взяли — самых крикливых.
Тогда в КПЗ я обновил свои впечатления от российской милиции. Новое впечатление было обескураживающим. Там реально происходили издевательства над людьми: я провел там три дня, в это время привезли какого-то персонажа, который полупьяный
специально поссал на колесо милицейской машины. Его, естественно, скрутили, привезли в отделение, и пока я там две ночи был — ему не давали спать. Стоял — его не трогали, а как только садился или ложился — начинали бить. Так две ночи он там и простоял, не садясь, не ложась. Нам в итоге присудили штраф (около 400 рублей каждому) и все это провели по статье «Несанкционированный митинг», которая предполагает административную ответственность.
Акция была первым испытанием нетрадиционны? технологий политической борьбы в российских условиях. Ее участники провозгласили, что не доверяют ни существующей власти, ни возможностям парламентской демократии. Основная идея ее участников была в том, что каждый гражданин должен иметь свой голос и выражать только свою волю, не считаясь с идеями «объективности» и «реалистичности».
Через год, когда началась избирательная кампания, была проведена акция с подъемом на трибуну Мавзолея и развертыванием там лозунга «ПРОТИВ ВСЕХ». В акции приняло участие пять человек, она имела определенный медийный резонанс, но именно после нее мы и попали под колпак. Когда мы взбежали на трибуну Мавзолея, мы затронули интересы Федеральной службы охраны (ФСО) — нас стали прессовать. Например, за одним из наших активистов в течение недели каждый день ходил человек. Вроде он ничего ужасного не делает, но действует на нервы. В итоге дошло до избиения наших активистов во дворах — стало очевидно, что мы не какие-то профессиональные диссиденты-революционеры; здесь надо было менять стратегию.
С ребятами — участниками семинара была связана интересная история. Появилась простая идея на Манежной площади наклеить на туалеты этикетки «Урны для голосования». Это совершенно смешная, вовсе не экстремистская акция, а шутка. Как мы впоследствии выяснили — наши телефоны прослушиваются, потому что когда люди собрались в метро, к ним подошли и забрали. Со мной потом разговаривал эфэсбешник: я зашел в какую-то забегалов-
ку на Арбате, ко мне подходит человек и начинает разговаривать, объяснять, что к чему. Они меня не прессовали, как оказалось, по той же причине, что мой дедушка был репрессированный генерал НКВД. Понятно, что в силу полного отсутствия и финансов, и актива, вопрос о том, как дальше действовать, был чисто риторический.
На меня это сильно повлияло в смысле понимания и оспаривания делезовского понятия «веселое сопротивление». Смысл его заключается в том, что надо устраивать политический протест и сопротивление в веселых, инновативных, креативных формах. По Де-лёзу, если делаешь все в веселых формах, то по-настоящему сопротивляешься, а если строишь все по принципу грустной или скучной политической партии, то ты не сопротивляешься, а тиражируешь то, против чего борешься. Я считаю, что этот концепт совершенно неверный, вернее, невозможный. Когда на тебя наезжает реальная политическая структура, отвечать ей весело невозможно — это становится неэффективно. Здесь появляется серьезное различие между эффектом и эффективностью, искусством и политикой. Значительно более эффективно делать тридцать пикетов каждый день с тупыми, глупыми, некреативными лозунгами, чем два ярких пикета в месяц. С одной стороны, СМИ тиражируют картинку с креативом, об этом узнает большое количество людей, но в реальности власть на это тиражирование серьезного внимания не обращает. Она обращает внимание на реальную угрозу, которая скорее соотносится с постоянным необратимым массовым ежедневным усилием.
После этого несостоявшегося небольшого мероприятия с наклейкой стикеров на туалеты мы и закончили, хотя и расклеивали что-то потом в метро. То, что на нас наехала служба безопасности, мне вполне понятно: выясняли, что за партия, кем мы финансируемся, в каких отношениях с остальными, кто крышует. Их работа — отслеживать таких людей. Они во многом помогли мне понять различие между искусством и политикой: именно в этой бинарной оппозиции эффективности и эффектности, массо-
вости и эксклюзивности. Искусство работает с понятием эксклюзивности, с сингулярностью, с игровой субстанцией, пытается быть обратимым, а политика стремится работать с массовостью и необратимостью — что-то утвердить так, чтобы это не изменилось. Это стало стимулом для того, чтобы прояснить собственные взгляды, понять, какое место в то время занимало художественное творчество.
3-
Ведущие деятели акционизма достаточно недолго поддерживали друг с другом партнерские отношения. Дружеские, так или иначе, присутствовали на протяжении всего существования этой деятельности, однако внутри партнерских отношений вкраплялись элементы конкуренции, соревнования. Это было удивительным открытием — эти конкурентные, соревновательные элементы между художниками, которые самим художникам кажется странным в себе взращивать и реализовывать.
Авдей Тер-Оганьян приехал из солнечного города Ростова, он все время ходил с портфелем, измазанным краской, диагональными полосками сантиметров по пять толщиной. Это был его художественный проект в духе Даниэля Бюрена. Когда мы познакомились, изобразительным искусством я пока интересовался не очень глубоко и был совершеннейший профан, но он произвел на меня впечатление.
Его дальнейшая судьба и деятельность к акци-онизму в прямом, корневом смысле имела отношение очень опосредованное. Он был организатором различных творческих сред: в частности, начиная с 1990-х годов его интересы сконцентрировались на том, чтобы найти какое-то место типа сквота или заброшенной школы и на этой базе сформировать творческое содружество художников. Это ему всегда удавалось, и я в каком-то смысле даже по-хорошему завидовал, потому что у нас, акционистов, такого места, как правило, не было, а если и появлялось, то мы
быстро теряли его по разным причинам. Я помню школу напротив Третьяковской галереи — это Московская средняя художественная школа, где Тер-Оганьян смог впервые сплотить определенную групп) людей, которые занимались искусством. Туда всегда можно было прийти, пообщаться, увидеть какие-то новые работы — в неформальной, свободной атмосфере того времени такие встречи были достаточно интересны, хотя мое отношение к Тер-Оганьяну и всей команде было скептическим.
Меня сильно раздражала его неолиберальная позиция, хотя тогда такого слова не было. Это такое пребывание в общем течении мысли и ожиданий. Каждая эпоха имеет свой набор «доке» — общих мест, банальностей, распространенных топосов мысли. Также это можно назвать «мейнстримом» мысли.
В основном этот тип мышления имеет поддержку со стороны так называемого «здравого смысла», что, если серьезно говорить, является глубочайшим заблуждением, так как сам «здравый смысл» — категория в высшей степени изменяющаяся и подверженная контексту. Новая эпоха в России формируется примерно каждые десять лет и имеет свой набор таких «доке», здравого смысла и высказываний. Эти высказывания являются и классово окрашенными: в определенных социальных прослойках есть свои образцы мысли, у рабочих — одни, у интеллигенции — другие.
Тер-Оганьян находился в непротиворечивых отношениях с этим ортодоксальным, мейнстрим-ным мышлением. Он его всегда поддерживал, с ним солидаризировался. В качестве некоего оправдания для него выступал здравый смысл: «как иначе»,
«это же очевидно», «это естественно», «в порядке вещей». В этом смысле поэт Дмитрий Пименов и я, тогда еще не занимаясь пристально изобразительным искусством, выстраивали собственную идентичность совершенно противоположным способом. Суть нашего поведения заключалась в том, чтобы противостоять этому обыденному сознанию, здравому смыслу, мейнстриму мысли. В этой реактивной деятельности, безусловно, заключался значительный
элемент зависимости: условно говоря, на каждое «да>: ты отвечаешь «нет», на каждое «нет» — «да». Мне кажется, что с точки зрения методологии внутреннего поведения художника репродуцирование доксальногс типа мышления — это не авангардистская интенция. Авангардистский посыл — это некий протест или оспаривание, проблематизация даже очевидных, может быть, вещей.
Галерея в Трёхпрудном переулке, организованная Тер-Оганьяном в 1991 году, функционировала около трех лет. Объем работы, проведенный основными участниками за это время, колоссален. Устраивать мероприятия каждую неделю, четыре раза в месяц — это очень интенсивная сложная деятельность, высокая степень организационных усилий, притом что никто в то время не мог похвастаться серьезными денежными средствами. Внутри Трёхпрудного была проделана шедевральная работа Тер-Оганьяна, которая называлась «В сторону объекта». Отчасти это была пародия на одноименную выставку Андрея Ерофеева. На своей выставке Ерофеев собрал различные произведения, которые тяготели к объекту — некие картины, выходящие в пространство, скулыпуры-полуобьекты. Тер-Оганьян сделал следующее: он напился и мертвецки пьяным валялся в галерее, спал. Это была довольно остроумная пародийная работа, которая, может быть, в такой анекдотичной форме ставит философский вопрос о том, где субъект, а где объект, насколько человек, лежащий в пьяном состоянии, даже просто спящий, может претендовать на звание субъекта или объекта. Тер-Оганьян очень точно подобрал одежду: он надел белый костюм и черные туфли. Я считаю это самой главной работой Авдея 1990-х годов. С точки зрения акционизма в корневом смысле слова я бы эту акцию вписал в анналы, хотя Трехпрудный был все-таки никак не связан с тем понятием акционизма, который я имею в виду, говоря об уличном акционизме 1990-х годов.